Не про МММ-2011

                                      24 марта, понедельник

 

Привет!

Пишу тебе, сидя в карцере. («Сижу на ящике с гранатами».) Посадили на пять суток, до субботы, бляди. Замуровали демоны, в общем. После визита адвоката завели в оперчасть, обыскали и нашли пятьсот рублей.

− Где взял?

– Нашел.

– Как «нашел»!?

– Да так. Иду по коридору, смотрю – валяются. Ну, я поднял и как раз нёс, чтобы вам сдать. 

Посмеялись,  составили акт. А через пару часов – в карцер. Да, сначала еще все матрасы, подушки и одеяла сменили. Выдали всё новое. У сокамерников просто глаза на лоб полезли. Они неделю перед этим писали заявления – и всё без толку. А тут я в оперчасти вскользь сказал, что в камере вши – и сразу, через час буквально, всё сменили. Причем всем, хотя мы-то просили, чтобы только у меня. А про замену всего постельного белья мы и не заикались. И у нас еще поинтересовались, не надо ли еще чего? Но, тем не менее, через час – в карцер! В общем, всё «строго по закону».

В карцер меня вся тюрьма провожала. Все встречные конвойные и врачи: «За что Вас? Держитесь, Сергей Пантелеевич!» – и пр. Короче, шоу Бени Хилла. В натуре.

Посадили меня, естественно, в камеру № 13. (Из Бутырки я уезжал тоже через бокс № 13.) Впрочем, ничего страшного. Даже наоборот. Век бы тут сидел. (Ну, точнее, весь срок.) Небольшое теплое помещение. В длину – пять шагов. В ширину – четыре шага.

 Шконка днем поднята, т.е. днем лежать и спать нельзя. Только ночью, как я понимаю. Свет днем горит, не знаю, как ночью. Наверное, после отбоя тушат или, по крайней мере, приглушают. Посмотрим. Может, позже допишу. Если не забуду. Сегодня у меня только первый день, еще здешних порядков толком не знаю. Но в принципе и так все ясно. Единственное неудобство – нет воды. Т.е. кран над туалетом включают только три раза в сутки: в завтрак, обед и ужин. Или надо дежурному стучать. А дежурный, между прочим, сегодня женщина. Страшная, конечно, но все равно как-то не хочется… Но это все так, мелочи, в общем-то. Проживем и в таком режиме. Главное, нет никого, ни сокамерников, ни этого проклятого, круглосуточно работающего телевизора – так что, отдохну хоть. Может, еще попрошусь, чтобы продлили. Нарушу что-нибудь… Непонятно только, что? Что здесь можно нарушить? Спать после отбоя не ложиться? Так я подозреваю, что всем на это глубоко наплевать. Спишь ты или гопака всю ночь отплясываешь. Отплясывай на здоровье, только имей в виду, что днем спать не придется. Шконку поднимут – и пиздец. Вон соседи завопили. Из камеры в камеру перекрикиваются. Да зычно как! Орут на всю тюрьму. Так что и здесь нет покоя… Может, впрочем, попозже угомонятся. Или мусора их уймут. Хотя не похоже что-то. В смысле, что их унимать кто-то собирается. Ну, может сами… Надоест орать. Или спать лягут. Посмотрим… С ума сойти! Начали уже орать про то, сколько каких таблеток надо съесть, чтобы то ли «приход поймать», то ли, наоборот, боли при ломке снять. Я так толком и не понял. Менты – ноль внимания. Дурдом какой-то, а не карцер. Везде, блядь, бардак. Даже в карцере.

Ладно, время есть – продолжим наши тюремные уроки. На чем мы в прошлый раз остановились? Не помню точно… На «шконках» и «дольняках», кажется? Ну, не важно.

Из терминов,  я еще про «продол», вроде, не писал. «Продол» – это свободное место между шконок в камере и коридор между камерами. «Что там на продоле происходит?» – Что там в коридоре за шум? Что там еще мусора затеяли? Какую поганку заворачивают? Шмон какой-нибудь?.. «Шмон» – это  обыск, «обшмонать» — обыскать. Меня после адвоката всего до трусов обшмонали, суки. В камере шмон – это выводят всех на коридор и переворачивают все вверх дном. В худшем случае – заходишь потом в камеру, а там полный бардак. Вещи на полу вперемешку валяются, одеяла, простыни сорваны и пр. Но это, впрочем, редко бывает. Обычно в виде своего рода наказания за что-то конкретное. Например, если «зимбуру» найдут. «Зимбура» – это местный самогон, который каким-то хитрым образом варят не знаю толком, из чего именно. Если шмон длится долго (иногда часами), то загоняют всех на это время в бокс, «на сборку» – в специальную камеру, обычно без мебели. Просто пустую и тесную. Стой там, кури и жди. Пока «домой» не вернут. Кстати, на Бутырке эту зимбуру постоянно варили (и у меня курагу на эти цели выклянчивали). А их постоянно ловили и шмон в камере устраивали. (Мои вещи, впрочем, не трогали.) Кошмар какой-то. Я им уже в конце сказал: «Послушайте, нашу хату так раскидают в конце концов. Решат, что здесь одни алкоголики собрались…» – А они мне: «Да здесь все хаты пьют». – «Так все пьют, а только вы всё время попадаетесь». Смеются… А мусора специально, между прочим, за этой зимбурой охотятся. Во-первых, они ее сами в этом случае выпивают в качестве приза, а во-вторых, хочешь выпить – покупай через них водку. А нечего зимбуру на халяву варить. Бизнес, в общем. Свои заморочки. Как и везде.

Ну-с, ладно. Что там дальше? Ага, про режимы. Существуют три режима: обычный, строгий и особый («полосатый»)… В смысле, в приговоре назначают: «три года обычного». Мне, вроде, светит обычный. Во-первых,  первый раз, а во-вторых, преступление у меня не тяжкое (или «не особо тяжкое» – не знаю точно). «Тяжкое» – это свыше десяти лет. А у меня до десяти. Это, кстати, только потому, что судить меня будут по старому УК (уголовному кодексу). Т.к. «преступление» я совершил в 1994г, еще до принятия нового УК. По новому УК за мошенничество дают теперь не до десяти, а до пятнадцати. Вообще, у нас в стране сейчас самый настоящий тридцать седьмой год. Срока все просто какие-то чудовищные. Нереальные. Десять лет – это мелочь.

Итак, обычный, потом строгий и особый. В зависимости от тяжести преступления, наличия судимостей и пр. У меня в камере все «особисты». Их еще «полосатиками» называют, т.к. на зоне они в полосатой робе ходят. У особистов часто срока в «крытке». «Десять лет особого, из них три крытого». «Крытого» – это в тюрьме. Т.е. на зоне в тюрьме. Причем, «год крытого» означает обычно, что реально просидишь на крытом все пять. В зависимости от зоны. Т.к. за любое нарушение добавляют еще год (!). За какое? Да за любое! Например, за незастегнутую верхнюю пуговицу. Или «за плохо вымытый пол в камере», за что угодно, в общем. Плюс у особистов какие-то серьезные ограничения на число свиданий, передач и пр. Пиздец, короче. Зато с сокамерниками обычно проблем никаких. Все опытные, всё прекрасно знают и понимают. Менты их обычно тоже зря не трогают. Самое неприятное на особом режиме, что условно-досрочно освободиться можно, только отсидев не менее двух третей срока. На обычном же – всего полсрока (вместе с тюрьмой). Причем освободиться по УД (условно-досрочно) – действительно вполне реально. Особенно при наличии денег. Даже сравнительно небольших. Впрочем, тут очень многое зависит от зоны. Куда попадешь. Хотя все сокамерники хором говорят, что мне-то везде хорошо будет. Мне любой хозяин (нач. зоны) рад будет.

 

Э-хе-хе… Побродил, побродил и решил сесть еще пописать. Обрати, кстати, внимание, как все аккуратно – строчки ровные, одна к одной… любо-дорого! Это потому, что пишу в более-менее человеческих условиях. За почти столом и сидя почти на стуле. А в камере – на коленях, скрючившись, сидя на шконке.

 Ну, ладно. Я тебе уже говорил, что нас перевели в другую хату (№ 234). Всё бы ничего, но есть одна проблема. Если в старой хате движения почти вообще не было (хата была «замороженная»), то здесь непрерывное движение («движуха»). Т.е. хата находится на перекрестке всех дорог. Малявы идут ночью непрерывно и сверху, и снизу, и сбоку. Бедные сокамерники всю ночь на решке, как обезьяны висят. Один грузы (малявы и пр.) принимает, а другой в особую тетрадку регистрирует. Когда поступила (время), от кого и кому. Это все очень серьезно. Потому что малявы зачастую – это чьи-то судьбы (например, подельники договариваются между собой, что на суде говорить и пр.). Так что если малява по пути пропала («спалилась») – начинаются серьезные разборки. В какой хате пропала и т.п., и вся хата может потом за это ответить. ( Меня, впрочем, все это не касается.  Никаким боком.)  А мусора все это прекрасно знают и за малявами охотятся. Врываются в камеру среди ночи. И тут целые драмы на этой почве происходят.  Вплоть до драк с ментами. А драться с ментами – это вообще почти самоубийство. Изобьют до полусмерти. ( Как здесь говорят: «схвачен и отхуячен».) Трагедии, в общем, шекспировские.

 Кстати, насчет шекспировских драм. Тут прямо у меня на глазах самая настоящая «Ромео и Джульетта» разыгралась. Буквально вчера. Представляешь, один зэк (некий Зубарёк) из соседней камеры списался с какой-то телкой с воли и решил с ней пожениться (!). А ему то ли десять, то ли пятнадцать лет особого дали. Сокамерники об этом поговорили, посмеялись. Дескать, Зубарек сам сумасшедший и телку такую же сумасшедшую себе нашел. А на следующий день – продолжение. Как выяснилось, он с ней каждый день из камеры созванивался. А один день не позвонил. На следующий день звонит – отвечает ее мать:

− Ты чего вчера не звонил?

– Ну, не мог. Это же тюрьма.

– А ты ей не позвонил вчера – она себе вены вскрыла. В реанимацию увезли.

Представляешь? Во страсти-то какие бывают! А? И, главное, телка-то в принципе ничего. Мне тут фотографию ее показывали… Вот так.

 

 

                              25 марта, вторник, утро.

 

Провел первую ночь в карцере. Ничего страшного. Выдали с вечера матрас, одеяло, подушку и черный бушлат с надписью на спине «Карцер № 7». Причем здесь «№ 7», не понятно. Впрочем, не важно. Естественно, никаких простыней, наволочек и прочих излишеств. Все строго по-спартански. Отстегнули от стены шконку (или «шконарь»). Всё. Можно спать. Свет не гасится и не приглушается. Спал буквально час. Сначала соседи перекрикивались, а потом мысли всякие полезли. Хорошие… хорошие… О проекте с сайтом и пр. В общем, не спалось. А с утра опять все матрасы забрали, шконку  пристегнули – сиди и пиши. Вот и пишу. Ну, да ладно… сегодня ночью высплюсь. Между прочим, ночью крыса около двери бегала. Там, оказывается, щель есть. Высунулась, я повернулся на шорох, она исчезла и больше не появлялась. Хотя и шуршала время от времени. Прекрасно выспался днем. Оказалось, что спать, сидя на стуле и положив голову на руки на столике (точнее на правую руку, а левую – на колено), вполне удобно. Терпимо, по крайней мере. Вообще мне здесь нравится все больше и больше. Спокойно, никто не мешает. Кормят тоже вполне сносно. Собственно, как в обычной камере. В общем, жить можно.

 

К вечеру в одну из камер привезли телку. Бурное оживление среди соседей. Перекрикивались с ней часа полтора. Как зовут (Света), откуда (из Медведково), за что сидит (за наркоту), как погоняло (не разобрал, что она ответила). «Погоняло» – это кличка, или кликуха. Обнаружили кучу общих знакомых (по тюрьме) и выспросили всё про них (кого осудили, кто сейчас где сидит – в какой хате и пр.) Потом, пользуясь случаем, стали выспрашивать настоящие имена всяких там местных Мадонн, Клеопатр и пр. (оказывается, все бабы всегда подписываются здесь только такими вот псевдонимами-погонялами). Телка, ни секунды не задумываясь, сразу всех сдала. Всех Оль, Марусь и пр. Всё про всех выяснив, коварные зэки перешли к ней самой.

         –    Све-е-т!

–        А?!

–        А твое погоняло какое?

–        Что?

–        У тебя самой какое погоняло?

Гробовое молчание.

–        Све-е-ет!!

–        А?

–        У тебя, говорю, погоняло какое?

–        У меня нет.

Хор голосов:

−    Врёшь!

Тот же голос, что и раньше:

–        Обманываешь, Свет, у вас там у всех погоняло есть.

Молчание.

–        Жозефина?

(Или что-то подобное, точно не расслышал.)

Молчание.

–        Свет! Так ты Жозефина? Да?

Простодушная Света сразу же возмущенно закричала:

–        Нет. Я…

(Не расслышал.)

Короче, таким нехитрым способом все и выяснили. Потом прямо к делу.

–    Св-е-ет!

–    А?

–        А тебе здесь нравится?

–        А?

–        Тебе здесь нравится?

–        Нравится.

–        А где больше: здесь или в камере?

–        А?

–        Я говорю, где лучше: здесь или в камере?

–        Здесь!

–        А почему?

–        Здесь весело!

–        Слышь, Диман, дать коридорному пятьдесят баксов, он нас троих к ней в камеру на всю ночь заведет.

Смех…

–        Све-е-ет!

–        А?

–        Ты слышала?

–        Слышала!

–        Ну, и как?

–        Я согласна!

Всеобщее оживление.

–        Так ты готовься пока, а мы с коридорным договоримся.

–        Ладно.

Пауза…

–        Ну, ты смотри там, только не передумай потом. Чтобы деньги порожняком не ушли. А то зайдем к тебе в хату, а ты рога выставишь: идите на хуй!

Другой голос:

–        Тогда по-арестантски!

–        Нет, по-арестантски не надо, надо, чтоб было по добровольному согласию…

На этом диалог пока закончился. Посмотрим, что будет ночью. Шутка, наверное, но все равно интересно. Черт его знает, может, и не шутка… Посмотрим!

Меня, кстати, тоже расспрашивали. Кто да что? Но, слава Богу, ограничились одним именем. Очень удивились, что за найденные пятьсот рублей мне дали пять суток карцера. Ведь проносить деньги от адвоката здесь самое обычное дело. Все носят. Отстегиваешь потом часть менту, если найдут, – и все дела. А карцер дают только за что-то выдающееся, например, на опера бросился. Но у меня, естественно, случай особый.

Впрочем, узнав, что я сижу первый раз, потеряли ко мне всякий интерес. Пока, по крайней мере. К сожалению, баландёр (или баланда, баландос – раздатчик пищи, баланды, такой же заключенный, просто с маленьким сроком и согласившийся остаться в тюрьме на хозработы, вместо того, чтобы ехать на зону) уже заметил, кто здесь сидит – на каждой камере карцера есть надпись с фамилией, именем, отчеством заключенного. Только что баландер  вслух изумленно прочитал мою фамилию. Боюсь, что скоро мое инкогнито будет раскрыто. Не хотелось бы, конечно… но, похоже, никуда от этого не денешься. Ладно. Между прочим, удивительно, но факт. Мне вот одиночка нравится, а все боятся ее, как черт ладана. «Крыша едет… мысли всякие в голову лезут…» и пр. Судя по всему, именно поэтому здесь постоянно перекрикиваются. Чтобы одному себя не чувствовать. И менты им в этом совершенно не мешают. Впрочем, менты здесь вообще редко появляются. Только при раздаче пищи и пр. Все остальное время – в коридоре никого. Ори, стучи, кричи – все бесполезно.

(Крыса, кстати, и днем здесь шастает. Ох, чует мое сердце – слопает она ночью мой хлеб… Во! Слышу, как раз кричат:

− Крыс и мышей здесь!..

«Крыса»!.. Твою мать! Так, может, это и не крыса у меня вовсе, а мышь всего лишь? Что-то не очень-то она и большая… А крысы здесь – вообще величиной с мою кроссовку?!)

 

Р.S. Да, кстати. Все забываю написать. К ментам здесь обращаются: «старшой». («Эй! Старшой!») Ну, как к таксисту обычно: «командир». «Здесь» – это вообще в тюрьме, а не только в карцере.

 

 

                Тот же день, приблизительно девять вечера 

 

Заехал новенький. После обычного обмена информацией (кто? что? откуда?) узнал про Свету.

–        А она красивая?

–        А хуй ее знает! Говорит, красивая.

–        А сиськи, сиськи, сиськи у нее большие?!

–        Ладно, кончай.

Сама Света что-то совсем увяла. Почти не разговаривает и только жалуется время от времени, что ей холодно. Говорят, некоторые камеры здесь совсем холодные. Так что мне, похоже, еще повезло. Надо будет принять к сведению и в следующий раз потеплее одеться.

Вон. Новенький все никак не успокоится.

–        А ты давно здесь сидишь?

–        Пятые сутки.

–        Скучно здесь?

–        Скучно. Охуеешь еще.

Ничего здесь, по-моему, не скучно! Черт! Чего-то я только что сообразил, что меня ведь могут после карцера в другую камеру поместить. Меня ведь с вещами вывели. Еще одна головная боль. Ладно, посмотрим.

–        Све-ет!

–        А!

–        А у тебя жених есть?

–        Да.

–        А как зовут?

Другой голос:

–        Эдик.

–        А ты откуда знаешь?

–        Да я с ним знаком, мы в одной хате сидели.

–        Так он тоже, с Матроски?

–        Да. Ему недавно два года дали.

–        Так он уже осудился? Свет? Он уже осудился?

–        Кто?

–        Эдик.

Молчание …

–        Свет!? Эдик уже осудился?

Молчание. Другой голос:

–        Да она уже забыла, кто это!

–        Ну да, конечно, забыла! Десятого у него суд был.

–        Све-ет! Так, значит, у вас всё по-серьезному? Как у больших?

–        Да.

–        Не будет тебе с ним удачи. У меня нюх.

После отбоя.

–        Све-ет!

–        Я спать хочу.

–        Какой «спать»! Я к тебе сейчас в гости приду!

–        Не ходи, я уже спать легла!

Смех, женский голос:

–        А ты меня согреешь?

–        Согрею? Конечно, согрею, родная!

–        Све-ет! А ты ебаться любила под винтом?

–        Любила!!

(Под винтом – под наркотиком.)

Общий смех и оживление.

–        Све-ет!

–        А?

–        Ну, расскажи что-нибудь!

–        Что?

–        Ну, что, сама не знаешь, что? Эй! Ловим тишину. Пацаны, устраиваемся поудобнее…

Мертвая тишина. Через некоторое время:

–        Све-ет!

–        О-о?

–        Ты что, стесняешься?

–        Да!

–        Не стесняйся, здесь все свои!

Смех.

–        Све-ет!

–        А?

–        А у тебя любимая поза какая?

–        Сверху на мужика и раком.

Оживление.

–        Све-ет! А ты сзади любила?

–        Не-е-ет!!

–        Ну, и зря! Много потеряла! Све-ет! У меня уже шляпка поднялась!

 

Ладно, всё. Судя по всему, это никогда не кончится. Ложусь спать. Свету эту завтра с утра увозят. В шесть часов.

Последний вопль:

–        Свет! Давай ломай сеанс на ночь и пойдем!

  Перевод: «Света! Расскажи нам что-нибудь эротичное, подо что нам всем можно будет заняться онанизмом (“сеанс”). Кончим и будем спать».

Тьфу! Невозможно заснуть. В общем, выяснилось, что жених – таджик. Настоящее имя – Халид. Судя по всему, он и снабжал ее из своего Таджикистана наркотиками (героином). («Хуй ли, она таджика прикормила. Он на пизду повёлся…» – «Ну, и правильно! Сейчас все так делают!»)

 

 

                                   26 марта, среда

 

Утром проснулся от того, что по мне бегала крыса. Вообще с крысой этой надо что-то делать. Вчера ночью она только изредка высовывалась, сегодня уже откровенно бегала по всей камере, а утром вообще на меня залезла! Что же будет завтра? Надо будет ее как-то  пугнуть. Чтобы боялась. Что это за наглость, в самом деле?

Поскольку до подъема время еще было, полежал, послушал утреннюю перекличку сокамерников.

Диман рассказал Вовану трогательную историю о том, как он провожал на вокзале какую-то Катюшку:

− Она сидит, улыбается. Встань, говорю, мое солнышко, дай на тебя поглядеть. Счастье ты мое – и печаль.

Красиво… Диман этот из блатных и, судя по всему, законченный наркоман («Я всё пробовал»). Накануне он поучал все того же Вована:

− Ты ей не говори, что у меня ВИЧ! Я ей с воли позвоню, уболтаю!

– Понял-понял!

Про Свету я уже узнал буквально всё! Какого цвета у нее трусы (красные), какой размер груди (второй), большой ли член у жениха (нет) и пр., и пр. По ходу дела выяснилось, что многое еще она не пробовала.

–        Я тебе сейчас расскажу! Хотя хуй ли рассказывать, тут показывать надо!

Договорились, как и куда ей писать.

–        Ой! Только через четыре-шесть (номер камеры) не пишите! Я там уже переписываюсь с одним. Он ревновать будет!

–        Да ладно! Чего там ревновать! Отсосёшь потом пару раз – и все дела!

Расслышал, наконец, Светино погоняло: «Зульфия».

 

 

                        Тот же день, шесть утра

 

Приехал баландер. На завтрак оказался «рыбкин суп». Кстати, довольно приличный. Потом подняли шконку, забрали матрас и пр., обшманали камеру и минут на десять включили воду. В общем, день пошел своим чередом… Часов в девять заехал новенький, Юра.

–        Ю-юр!

–        Чего?

–        Тебе сколько дали?

–        Десять.

–        Нормально дали.

За «межкамерную связь». Проще говоря, на решке человека застукали. Когда малявы из соседних камер принимал.

Света, кажется, все-таки съехала. Напоследок Диман ее похвалил:

− Молодец! Стойку держишь! Уважаю таких!

 

 

                                     Тот же день, около четырех

 

Выпустили Димана. Трогательная сцена прощания со всем карцером.

–  Ну всё, братва! Давай!

–  Давай, братан!

–  Давай!

Голос конвоира:

–  Я вам сейчас всем дам!

Все сразу же умолкают. Какая-то суета, громыхание мисок и пр. Наконец уводят. У самого выхода он последний раз громко кричит:

–  Давай, Вова!

Голос конвоира:

–  Только не всем, Вова!

С грохотом лязгает стальная дверь, и на этом все заканчивается. Через пару минут конвоир возвращается. Все. Один своё отсидел. Сейчас его на сборку и «домой». В знакомую и привычную тюремную камеру. Хату.

Вообще сегодня необычно тихо. Смена строгая, старшой постоянно сидит в коридоре, так что все помалкивают. Только воду постоянно просят включить.

–        Старшой!

–        Ну?

–        Включи воду.

–        Я тебе что, так и буду все время включать? Полчаса же назад тебе включали!

–        Какие полчаса? В обед!

–        Так обед и был полчаса назад!

Молчание. Через пару минут опять:

–        Старшой!

–        Ну?

–        Включи воду.

–        Да полчаса назад тебе включали!

И т.д. В конце концов вода все же включается. Все довольны. Через некоторое время слышится:

–        Старшой!

–        Ну?

–        Выключи воду.

И так целый день.

Что-то мне не спится больше. Наверное, выспался. Тихо, времени полно, так что продолжим наши «тюремные университеты». Я тебе уже упоминал по телефону, что за лавэ можно заказать проститутку. Объясняю подробности. К сожалению, это только при перевозке. Когда на суд везут или еще куда. Перевозят обычно в автозэке. Это такой крытый металлический фургон, типа хлебного.

Так вот, есть два варианта.

Во-первых, можно договориться с конвоирами, чтобы остановили по дороге и сняли обычных проституток. Завели их в автозэк и т.д. Но тут масса технических сложностей. Прежде всего, трудно проституток найти. Увидев людей в форме (конвоиров) они обычно сразу же разбегаются. Кроме того, народу в автозэке должно быть немного.

Гораздо проще и надежней второй вариант. Но это только, когда везут в суд. Там есть уже свои, местные проститутки, работающие специально с зэками. Всех остальных зэков выводят, тебе заводят проститутку с водкой и продуктами (обычно – курица-гриль) и оставляют на несколько часов. Стоит это удовольствие от ста долларов до двухсот (в зависимости от клиента, как мне объяснили).

Вообще на судах за лавэ можно всё. Жену могут тебе в бокс подсадить… ну, и водка, продукты… были бы деньги! Когда пьяного зэка привозят из суда назад в тюрьму и менты на сборке начинают возмущаться:

− Ты чего такой пьяный? Чего вы все с суда такие пьяные приезжаете?

Он обычно отвечает:

− А чего ты хотел? Такие срока дают…

Срока действительно дают чудовищные. Например, у меня на Бутырке сидел сокамерник. Несудимый. Тридцать четыре года, жена, дочь четырнадцати лет. Ехали с приятелем пьяные на машине, их кто-то подрезал, он за ним погнался. Догнал, вытащил из машины и, угрожая пневматическим пистолетом, стал требовать денег – компенсацию (он ударил машину, когда его подрезали). Прохожие вызвали милицию. Завели дело. Суд. Дали шесть с половиной лет (!). Два года в тюрьме уже отсидел.

Второй случай… Молодой парень, до этого отсидел за что-то там шесть лет. На свободе погулял-то всего два месяца. Вышел пьяный с телкой из винного магазина. Там стояли три парня. Чего-то они повздорили, он достал перочинный нож, сказал, что он только что с зоны откинулся и сейчас всех их тут порежет. Велел выворачивать карманы. Ни у кого ничего не оказалось, только у одного пачка сигарет «Kent». Дали двенадцать с половиной лет особого. За пачку сигарет.
         В продолжение темы пьянства… Только что привозили ужин. Баландёр в страшном состоянии. Пока наливал мне чай, два раза уронил кружку. Потом поинтересовался, как у меня дела, пожелал удачи и, пошатываясь, уехал дальше. Чай, естественно, совершенно холодный.

Ладно, продолжим. Что у нас вообще творится – это уму непостижимо! Например, как арестовали моего сокамерника (одного из лидеров курганских). Задержали на улице. Потом половина группы к нему домой с обыском поехала, а другая половина его бить повезла. Завезли куда-то под мост и начали бить. Сломали два ребра, отбили всё что можно и пр. Пока не потерял сознание. Когда очнулся, говорит, потерял всякую ориентацию: где он и что с ним, и прямо в наручниках ломанулся бежать. Естественно, сразу же поскользнулся и упал в ближайшую лужу. А это был март месяц. Его так всего мокрого в камеру и бросили. Получил воспаление легких и вообще выжил каким-то чудом. Кровь в моче чуть ли не месяц была, и ноги месяца два не сгибались – отбили всё. Даже в туалет, говорит, стоя ходил.

Второго били двадцать три  дня! Подозревали, что кого-то он там не того убил. Мента, что ли, какого-то. Так приезжали каждый день с Петровки опера и по несколько часов били. Сразу сказали:

− Можешь нам ничего не говорить. Мы из тебя не показания выбивать приехали.

А напарника, говорит, вообще в ледяную прорубь опускали. Говорит, что когда в тюрьму его привезли, тело все синее было. Сплошной синяк. Врачи брать отказались. Они, мол, живых мертвецов не принимают. Ну, на следующий день волшебным образом все необходимые справки вдруг появились: где-то  упал, на что-то наткнулся и т.д., и т.п.

Ладно, не пугайся. Мне все это не грозит. Это я специально написал, чтобы ты поняла, насколько наш сайт перспективен. И о чем там речь пойдет. Ведь общество совершенно не представляет себе, что здесь, за решёткой творится. Ну, знают все, конечно, что в милиции у нас бьют, слышали краем уха… Но вот, что такое «бьют» – об этом представления у всех обычно самые младенческие. Где-то на уровне подзатыльников, оплеух и тумаков. Из репертуара школы и детского сада, одним словом. А здесь, увы, всё по-взрослому…

 

Чем ближе отбой (в 22.00), тем больше меня беспокоит ситуация с крысой. Что же все-таки мне с ней делать? Есть два пути. Можно объявить войну, а можно попытаться заключить мир. Войну – это чем-то в нее запустить. Например, тапочком. Или кроссовкой. Но они, вроде, умные и злопамятные. Укусит еще ночью за что-нибудь... Мир – это положить ей хлеба. Все равно у меня его почти две буханки уже скопилось. Пусть жрет  хлеб, а меня не трогает. В смысле, ко мне, по крайней мере, не бегает (чего ей, собственно, вообще от меня надо?). Но тут есть шанс приманить сюда вообще всех окрестных крыс и мышей, со всей, так сказать, округи. Вот и думай… Или, может, плюнуть и оставить всё, как есть? Чего она, в конце концов, мне сделает? Ну, отъест что-нибудь несущественное… Или все-таки хлеба ей положить? А?.. Нет уж! Хуй ей, а не хлеба! (Как бы только это проклятие не сбылось буквально!) Перспектива приманить сюда целую стаю крыс меня совсем не радует. Значит, война…

 

Перед самым отбоем опять привезли Свету. Оказывается, ее просто возили на суд.

–        Света!

–        А?

–        Осудили?

–        Не-ет! Перенесли на одиннадцатое.

–        Ну, как там?

–        Нормально.

 

 

                       27 марта, четверг, утро

 

Крыса сегодня вела себя на удивление спокойно. Так… под утро что-то зашебуршилась, высунулась из своей норы. Но стоило мне пошевелиться – сразу же исчезла и больше вообще не появлялась. Ну, и славно!

Только что был подъем. Мент был совершенно пьяный и потому на редкость вежливый. Что у них там за попойка вчера была? Сначала баландос, теперь мент… Зимбуру, что ли, у нас отняли?

Ладно, завтрак что-то пока не несут, поэтому продолжу свои заметки. Интересно отметить, что шконка в карцере сплошная. Дно сплошное. Это очень удобно. В камерах же дно шконок состоит из продольных металлических полос. Как правило, достаточно далеко друг от друга расположенных.

 В результате спать на такой шконке практически невозможно. Буквально проваливаешься между этими полосами. Чтобы нормально спать, дно шконки надо предварительно оплести веревками, протягивая их между полосами поперек шконки. Только тогда можно спать. Веревки покупают у баландосов, обычно за одну-две пачки сигарет. А к баландосам они попадают от ментов, которые изымают их при шмонах (срывают дороги между камерами). Такой вот тюремный бизнес. А вьют веревки из носков, свитеров и пр.

Еще одна постоянная головная боль – это заточки. Дело в том, что в тюрьме запрещено держать в камерах любые колюще-режущие предметы. Но еду-то резать надо? Сало, например. Как его вообще можно отрезать без ножа? Поэтому зэки вынуждены изворачиваться, делать так называемые заточки. Обычно заточка – это ступинатор (металлическая пластина, вытащенная из подошвы какой-нибудь обуви, например, кроссовок), заточенный с одной стороны. Рукояткой служит использованная зажигалка. В худшем случае – просто алюминиевая ложка с заточенным черенком. Но ложкой резать плохо. Алюминий быстро тупится. Заточки обычно куда-нибудь прячут. Но далеко не спрячешь, ведь она все время нужна, поэтому прячут обычно просто под крышку стола, куда-нибудь ее там втыкая. Менты же все эти места прекрасно знают, и при шмонах заточки зачастую изымают («отметают»). Новую заточку приходится потом либо покупать все у того же баландоса, либо затягивать из какой-нибудь соседней хаты (если у них есть лишняя). Иногда на это уходит несколько дней, и все это время вся камера буквально мучается. Приходится ломать руками хлеб, колбасу, сыр и т.д. и т.п.

Баландос в тюрьме – это что-то вроде мелкого торговца. Помимо веревок и заточек через него обычно можно купить также водку (или спирт), травку, что-то из продуктов. Например, десяток вареных яиц стоит сто рублей. Но продукты к баландосам попадают из больнички, т.е. фактически воруются у таких же зэков (больных, к тому же), поэтому продукты у баландосов покупают неохотно. В принципе на это на тюрьме смотрят косо. Хотя, некоторые все равно покупают. Ведь, раз есть предложение, значит должен быть и спрос. Иначе бы не предлагали.

–        Лё-ёш!

–        А?

–        Свету видел?

–        Да!

–        Ну и как?

–        Я ебу бабу-Ягу!

–        Ей на одиннадцатое отложили.

–        Ясно.

Голос конвойного:

–        Кончай базарить!

–        Света-а! Св-е-ет!! Свети-ик!!! Света-а, радость моя!!

Гробовое молчание.

–  Наверное, на бабу-Ягу обиделась…

Какое-то шевеление у двери. Долго рассматривают меня в глазок, потом один шепчет другому: «Что-то пишет». Не заинтересовались бы, что именно! Боже упаси! Сразу же изымут! Отметут.

–        Све-ет!

–        А?

–        Тебе сколько дали?

–        Десять! 

–        Мне тоже десять, но я уже скоро выхожу.

–        Везёт!

–        Чего «везёт», я здесь уже третий раз сижу, Всю зиму, блядь, здесь отсидел!

–        Ну, ты мужчина, тебе проще! А мне каково?

–        Да, тебе сложно!

–        Да-а-а уж!!!

–        Не застуди там чего!

–        Да я за эти два дня себе уже все, что можно, застудила.

Вода тут, кстати, из крана льется совершенно ледяная. Аж руки сводит.

–    Све-ет!! 

–        Да не ори ты там!

–        Све-етка!

–        Попозже поговорим.

–        Чего ты делаешь там?

Молчание.

–        Све-ет! Что ты там делаешь?

Молчание.

 

Пересменка. Старшой заходит в камеру. Веселый, в прекрасном настроении.

–        Жалобы есть?

–        Крысы по камере бегают.

–        Ну, против крыс я сделать ничего не могу!

–        Так они уже по мне бегают!

–        Ну, отбивайся чем-нибудь от них, рычи!

–        На кого?

Смех.

–        В карцер за что попал?

–        Деньги от адвоката нес.

–        А зачем тебе деньги? На подкуп охраны?

–    А разве нашу охрану можно подкупить?

Смех. 

Между прочим, зарплата «охраны», по слухам, составляет здесь примерно двести долларов в месяц. А жить как-то надо. Но это так, к слову…

 

Только что отняли куртку. Суки. Специально водили на склад ее сдавать. Как бы теперь днем не замерзнуть. Вместе со мной водили Свету и какого-то грузина. Жору, кажется. Грузина – на освобождение, бедную Свету – тоже куртку сдавать. Света оказалась страшненькая (впрочем, может, это потому, что она заспанная была и без косметики). Хотя теперь ей можно только посочувствовать. Особенно, если камера у нее холодная. У меня – и то не очень-то жарко. Даже в куртке. А она и раньше-то жаловалась, что ей холодно. Значит, теперь вообще пиздец будет. Ладно, впрочем. Пишу спросонья, еще толком не проснулся. Разбудили, когда за курткой пришли. Попробую еще поспать.

 

Хуй тут поспишь! Приходил уборщик (по-местному «шнырь»), забрал излишки хлеба и заодно тряпку с пола. Сказал, что тряпку сейчас вернет. Естественно, с концами… Что, вообще, за день!

 

Часа через два.

–        Света!

–        А?

–        Ты, как, золотая?

–        Я всё, не могу уже! Замерзла!

Черт! Действительно холодно. Чтобы согреться, приходится теперь непрерывно ходить по камере.

–        Старшой!

–        Чего?

–        Включи воду.

–        Деньги давай!

–        Я порезался.

–        Чем ты там, блядь, «порезался»?!

(Шмоны в карцере ежедневные. А часто и по два раза в сутки. Колюще-режущие предметы категорически запрещены.)

Насчет воды. Вот любопытно. Сахар к чаю дают здесь с утра и сыплют его в кружку, а сам чай дают вечером. Так что кружка весь день занята и набрать воды в нее невозможно. Можно, конечно, в миску, но она жирная и сальная, т.к. щи здесь обычно с комбижиром, который холодной водой практически вообще не отмывается. Только еще больше по всей миске размазывается. (Кстати, миска здесь тоже как-то по-особому называется. Не помню только как. Вернусь в камеру – спрошу.) 

Еще из терминов.  «Цинковать». Стучать особым образом (скажем, два или три раза) в стену камеры соседям, чтобы они принимали груз (по дороге). Те должны в свою очередь ответить, подтвердить, что всё поняли – «отцинковать».  «Отцинкуй в два-семь». Номера камер здесь называются именно так. Не «234», а «два-три-четыре». Так удобнее, чтобы потом по сто раз не переспрашивать. Особенно, когда на решках перекрикиваются.    

–  Два! – три! – четыре! Два!! – три!! – четыре!!

–  Говори-говори!

 

Всё! Узнали, что я здесь сижу! Началось. Где сижу? Сколько дали? И пр., и пр. Ладно, потерпим. Тем более, что пришел старшой.

–  Старшой! Старшой!

Голос дежурного:

–        А у старшого большой?

Все сразу же умолкают.

–  Старшой!

–        Говори.

–        Один-пять.

–        Ну, говори-говори.

–        Говорю.

–        Щас пиздюлей получишь, будет тебе один-пять, на хуй!

(«Один-пять» – это он назвался, что говорит из 15-й камеры. Например: «Старшой! Один-пять воду включи!»)

Дежурный (старшой) опять куда-то съебался.

–        Один-три!

(Это уже мне.)

–        Да!

–        К тормозам подойди!

(Подойди к двери, чтобы слышнее было.)

         Но тут, к счастью, вернулся старшой со шнырем. Открыли кормушку и вернули мне мою тряпку.

Чудеса, да и только!

Насчет «маляв». Я уже писал, что малява – это записка, обычно запаянная в целлофан. Т.е. бумажная записка тщательным образом сворачивается и упаковывается в целлофановую обертку из-под сигарет. Края которой потом запаиваются на огне. Получается компактная, герметически затянутая в целлофан узкая бумажная полоска. На одной стороне обычно написано, кому (например, «Х 250 Диме», т.е. хата 250, Диме), а на другой – от кого («Х 231», т.е. от хаты 231). Если хаты не соседние, то, чтобы попасть к адресату, малява, проходит через несколько хат. И в каждой написанная на ней информация тщательно фиксируется с указанием точного времени ее прохождения  через данную хату. И, если малява до адресата не дошла и по пути где-то спалилась, начинаются разборки. Выясняется, где именно это произошло и пр. Точно так же передаются «грузы». Чай, сигареты и т.п. Малявы бывают обычные и разные там хитрые. «С сопроводом», «на строгом контроле» и пр. Но тут я еще сам толком не до конца разобрался, что к чему. Просто незачем было. Вникну при случае – напишу подробнее.

–        Све-ет!

–        А?

–        Волчок чешется?

–        Ага!

–        Капуста.

Прокомментировал Леха из один-два. («Капуста», как я понял из дальнейшего – дура, глупая женщина.)

 

 

                        28 марта, пятница, утро

 

Крыса что-то совсем исчезла. Не подает вообще никаких признаков жизни. Как будто ее здесь никогда и не было. Может, это оттого, что раньше я хлеб на полу держал (на бумаге), а вчера стал на полку класть? Но, как бы то ни было…

В сущности, карцер в условиях тюрьмы – это идеальный рабочий кабинет. В камере никого нет, никто не мешает. В шесть часов утра шконку подымают. Вот тебе стул, стол – сиди, работай. Если бы шконку не подымали, так бы весь день на ней и валялся в полном отупении. Как в камере. А так – лечь нельзя, сидеть холодно, волей-неволей начинаешь ходить по камере. Через некоторое время согреваешься, оживаешь, мысли всякие появляются… В общем, процесс пошел! В самом деле, что ли, еще здесь остаться? Взять у адвоката пятьдесят рублей… единственное неудобство – позвонить отсюда нельзя.

О! Вспомнил, как миска по-тюремному называется. «Шлёнка».

В коридоре громко мяукает кошка, Господи, она-то что в карцере делает? Хотя, впрочем, «крыс и мышей ведь здесь…». Ага! Наверное, поэтому-то моя крыса и исчезла!

–        Старшая!

–        Ну, что ты кричишь? Не видишь, я пишу?

–        Да как же я вижу?!

Ну вот…Кошка ушла, и крыса опять появилась. Прямо среди бела дня…

 

 

                        Тот же день, около пяти

 

За стеной, в соседней камере – громкое рыдание. Истерика. Взрослый мужчина, сорок восемь лет. Статья: «превышение служебных полномочий». (Значит, из начальников.) Рыдает прямо в голос: «За что?.. И так плохо, а теперь еще и в карцер посадили!» Всхлипывания разносятся по всему карцеру. Дежурная его утешает, как может. Через полчаса подходит еще раз: «Ну, как ты там? Все нормально? Успокоился?» В ответ слышится лишь какое-то невнятное бормотание.

Вообще-то проявления подобного участия со стороны тюремного персонала, судя по всему, большая редкость. По крайней мере, на Бутырке сокамерники рассказывали мне, как у них в камере «один повесился»:

− Приходим с прогулки, а он на шконке висит. Я, когда его снимал, он у меня еще в руках дернулся и вздохнул, еще живой был. А врач подошел, рукой над лицом провел и говорит: «Всё, труп». Никакого там искусственного дыхания, массажа… Даже не дотронулся. На носилки положили и унесли.

А вот и подтверждение! Дежурная вызвала кого-то по телефону, вероятно, своего начальника.

− Ну, чего тут? Какая истерика? По какому поводу?.. Да ты, блядь, на меня смотри! Я с тобой разговариваю, ебаный цвет! Поползновений никаких дурных не имеешь? Смотри, а то на Бутырку увезем, а там еще хуже!.. Психиатра? Он только до пяти работает, а сейчас уже шесть!

Впрочем, все это даже к лучшему. Воду, по крайней мере, теперь будут  наверняка включать по первому требованию. Чтобы заключенных лишний раз не нервировать. А то вдруг, блядь, и у меня тоже истерика случится? Повешусь тут без воды на хуй!

Дежурная постоянно подходит к соседу. Проверяет, как он. «Ты чего там дымишь?  (Сигареты в карцере запрещены.) Смотри, чтобы я тебя в последний раз видела!»

 

–        Свет! А тебе какие мужики нравятся?

–        Высокие.

–        Вот я высокий. А глаза какие?

–        Голубые.

–        Вот у меня голубые.

Голос Лехи из один-пять:

–        А звать тебя как?

–        Ромка-бандит.

–        А я думал, Хуйлио Иглесиас!

 

–    Свет! А ты музыку любишь?

–        Люблю.

–        А слышала, как вчера пели?

–        Слышала.

–        Понравилось?

–        Понравилось.

–        Мне тоже понравилось.

Немного помолчав:

–        Это я пел!

 

Так-так… Выяснилось, что «эта сторона теплая». Выходит, мне просто повезло.

 

–        Свет? А ты принадлежишь к интеллектуальному большинству или к интеллектуальному меньшинству?

–        А что это такое?

–        Как что? Интеллектуальное меньшинство – это голубые и лесбиянки! А интеллектуальное большинство – это обычные люди, которые к противоположному полу равнодушны.

–        Све-ет! Ну, мы часочек найдем?

–        Найдем!

–        Так ты еще не передумала?

Молчание.

–        Свет? Ты еще не передумала?

Молчание. Другой голос:

–        Она уже под впечатлением!

 

 

                    29 марта, суббота, 6 часов утра

 

Крыса опять не беспокоила. Сегодня вечером кончаются мои пять суток. Интересно, куда же меня теперь: «домой» или в другую хату? Ладно, посмотрим.

Кстати, адвокат вчера сказал, что на суд (о продлении срока содержания под стражей) меня, возможно, все-таки повезут…Несмотря ни на какие мои «письма». Впрочем, может, оно и к лучшему… Впечатлений больше. Плюс следователь еще на неделе должен явиться. Какой-то  «акт экспертизы» мне показывать. В общем, я чувствую, неделька предстоит еще та!

–        Све-ет!

–        А?

–        Ты как?

–        Нормально!

–        Как спала?

–        Отлично! Как упала вечером, так сразу и уснула!

–        Да я слышал! Храпела на всю кичу! С добрым утром!

–        Лёх! Тебя за что закрыли?

–        Сутки? Мусору физической расправой угрожал!

–        Ну да? Не били?

–        Так… пизданули пару раз…      

 

 

                                Тот же день  

 

Вернулся в свою камеру. Домой. Ну, слава Богу. Сокамерники встретили меня как родного. Обрадовались, похоже, совершенно искренне. Объятия, похлопывания по спине и пр. и пр. Оказывается, они давно уже знали, что я в карцере и даже посылали мне туда «грев, который по дороге спалился: тепляк и пр.».  Т.е. посылали по своим тюремным каналам передачу, которая, однако, не дошла. Теплое белье и пр.

            Из трюма меня подняли (вывели из карцера) где-то часов в одиннадцать. Сначала завели на сборку. В огромную холодную пустую камеру с лавками вдоль стен и грязным туалетом в углу. Со мной еще четыре человека. На сборке просидели часа полтора. Естественно, разговорились. Выяснилось, что двое – с тубонара (туберкулезники), а еще двое – чуть ли не из соседней хаты. Знают «Андрея курского» из моей камеры. (Андрей у нас действительно есть. И действительно, вроде, из Курска.) У нас, говорят, хата такая же, только поуже.

–        И сколько у вас там человек?

–        Шестнадцать.

–        Шестнадцать?! Как же вы там помещаетесь?

(Камера шестиместная.)

–        Вот так. Расползаемся все по своим норкам, как ужи.

–        А в карцер за что?

–        За пьянство.

Итак, шестнадцать человек в шестиместной камере, из них двое пьяных… «У нас там весело!» Да, похоже, у них там действительно «весело»…

Тубики (туберкулезники) тем временем разговаривают о своем: «Все-таки здоровье в этом карцере гробишь… Так вот вроде и не замечаешь, а у меня за это время два раза уже кровотечение было. Процесс хуячит!» На вид совсем молодые парни.

            Так-так… значит, в соседней камере у меня ВИЧ сидел, в других – туберкулезники. А одеяла, матрасы и подушки, между прочим, утром все в одну общую кучу пихаются. Вечером же каждый просто берет себе то, что ему под руку подвернется. Да… так недолго и самому какой-нибудь «турбович» (тоже местное выражение) подцепить!

            В камере меня сразу же покормили, вскипятили чай… Вообще, отношение самое трогательное. Из карцера ведь человек вернулся! В зоне, говорят, если человек возвращается из карцера, «пацаны сразу же дают ему все новое (белье, одежду) и накрывают поляну». Ведь «человек страдал».

            Только-только поели, как с грохотом открывается кормушка (специальное окошко в двери камеры) и вызывают моего соседа по шконке Витю курганского.

            − С вещами! На сборы – 5 минут!

            Общий шок. Ведь «с вещами» – это значит, в другую камеру или вообще в другую тюрьму. Сразу же начинаются лихорадочные сборы. Вещи, продукты на дорогу и пр., и пр. Времени в обрез! Ровно через пять минут кормушка открывается снова.

            − Руки!

            – Старшой, да я же еще не собрался!

            – Руки давай!

            Щелкают наручники.

            (У Вити в личном деле три креста. «Склонность к побегу. Склонность к нападению на администрацию. Склонность к суициду». Любые передвижения внутри тюрьмы – только в наручниках. Кстати, я его в свое время спросил: «А склонность к нападению на сокамерников? Почему такого пункта нет?» – «Потому что это никого не волнует».)

–        Как же я в наручниках собираться буду?

–        Живей давай! И вещи начинай в коридор выносить!

Витю уводят. Настроение у всех самое подавленное. Как будто потеряли близкого человека. Да, в сущности, так оно и есть. Однако минут через десять Витя вдруг совершенно неожиданно возвращается. Оказывается, его просто вывели в коридор, обшмонали все вещи и потом без всяких объяснений вернули обратно в камеру. Зачем? Почему? – Ничего не понятно. Тюрьма.

На радостях снова садимся пить чай. Дверь камеры опять с лязгом открывается. «На выход! Все выходят из камеры!»

Общий шмон. Да что тут, блядь, у них происходит?

 

Вечером беру очередные уроки тюремной жизни. Лексикон, так сказать, расширяю.

            «Дубок» – стол в камере с лавками по бокам.

            «Стопаря выписать» – осадить человека, поставить его на место. «Ты стопаря выпиши!» – остынь, успокойся.
            Рассказываю заодно про карцер. Про Свету, Леху, Ромку-бандита и прочих колоритных персонажах.

            − Да! Тут в тюрьме такие клоуны попадаются!.. Белочка, к примеру, заедет… Он, если три дня не пьет, у него белая горячка начинается. Глюки. Пауков начинает по стенам ловить. На общаке еще и не такого насмотришься!

Будем, однако, надеяться, что до «общака» дело у меня все-таки не дойдет… Хотя и интересно было бы посмотреть.

 

 

                               31 марта,  понедельник, поздний вечер

           

            Только что вернулся с суда. Из камеры вывели в шесть утра. За все это время маковой росинки во рту не было! Удивительное состояние! Чувства переполняют душу… Просто рвутся наружу! Существуют ли в целом мире слова, чтобы их выразить? Наверное, существуют… Только я их не знаю… А ведь просил же, блядь, в свое время купить мне «Большой словарь русского мата»! «Не можем найти!.. не можем найти!..» Искать лучше надо было!! Пидорасы!

            В общем, так. Из камеры, повторяю, вывели в шесть утра. Происходит это следующим образом. Накануне ночью (где-то в час или в два) «заказывают на суд». Стучат металлическим ключом в дверь камеры и выкрикивают фамилии тех, кому завтра (собственно, уже сегодня) ехать на суд.

            Например:

            − Иванов есть?

            – Да, есть!

            – На суд.

            – К каким?

            – К шести.

            Т.е. предупреждают, чтобы человек к указанному времени уже собрался и был готов. В шесть утра дверь камеры открывается и ты сразу же выходишь, уже одетый и со всеми своими бумагами. Из нашей хаты на суд в тот день ехало двое. Я и еще один. Тот самый старик-цыган, о котором я тебе раньше уже писал. Учитель Махмута Эсамбаева, народный артист СССР и пр., и пр. Статья: «наркотики». Тюремное погоняло: «Цыган». Накануне прокурор запросил ему семь лет, а сегодня он ехал за приговором. Заказали нас почему-то не на шесть, как обычно, а на «начало шестого». Так что уже с пяти часов утра мы сидели полностью одетые и ждали вызова. Вызвали, естественно, как обычно, в шесть…

            Итак, камера открывается, охранник выкрикивает фамилию:

            − Иванов!

            Выходишь из камеры.

            − Имя-отчество?

            – Иван Иванович.

            – Год рождения?

            – Семидесятый.

            – За мной.

По пути вниз (к выходу из тюрьмы) охранник забирает заключенных и из других камер.    Так что на первый этап он приводит уже человек двадцать.

 

Всех нас заводят в огромную клетку, где уже и так стоит целая толпа. Время от времени охранники подводят все новые партии. В конце концов, клетка забивается почти до отказа. Стоим, ждем. Полчаса… час… Часа через полтора начинают выкрикивать фамилии. Процедура та же, что и при выводе из камеры. Выходишь из клетки, подходишь к охраннику, называешь имя-фамилию и год рождения и отходишь в сторону. Набрав человек тридцать, охранник командует:

− Пошли!

И всех нас куда-то ведут.

            Как вскоре выясняется – на сборку. Сборка – это прокуренная, холодная и грязная длинная камера с заплеванным полом. С одной стороны – окно с «ресничками», с другой – неописуемо грязный туалет с таким же кошмарным умывальником. Вдоль стен – длинные деревянные лавки. Над ними – такие же длинные железные полки. Вероятно, для вещей. Причем, полки почему-то находятся так низко, что, выпрямившись, сидеть нельзя. Только наклонившись вперед.

Ладно, рассаживаемся. Мест, слава Богу, пока хватает. Все сразу же начинают курить и сплевывать на пол. Камера мгновенно наполняется едким табачным дымом. Охранники, между тем, постоянно заводят все новых и новых. На всех мест уже не хватает, многим приходится стоять. Наконец, всё вроде успокаивается. Да и заводить-то, собственно, уже некуда. Камера переполнена. Начинается бесконечное ожидание. Чтобы убить время, пытаюсь читать, но читается плохо. Трудно сосредоточиться. Обстановка не та, да и разговаривают все кругом. От нечего делать прислушиваюсь.

 

–   Жадный он – пиздец! Загнали ему кабана (передачу) – сахар, там, сухари… Так   

     он сразу все к себе  наверх утащил и спрятал. Спустится, чаю с сухарями попьет –    

     и опять наверх. Минут через двадцать опять спустится. И так всю ночь. Я ему

      говорю: «Васёк! Дай сахарку – чайку попить!» – «Не имею возможности». –

      «Васёк! Сушнячку (сухарей) дай!» – «Не имею возможности». Чудовище!

 

–        Камера большая, люди разные, некоторые не понимают. Объясняешь ему: «Ты не газуй! В людской хате живешь!» Было, скажем, у нас два электрических чайника – один спалился. Брали воду кипятить и убрать забыли! Другие в баню идти отказываются. Силой выгонять приходится!

 

–        Прикинь, судья у меня уже и грев взяла, и все такое… Нагонит (выпустит) теперь, я думаю? Да?

–        А может, по минимуму даст.

–        Ну, нет! По минимуму я не согласен.

 

Постепенно разговоры стихают. Многие начинают дремать. Часов где-то в одиннадцать начинается какое-то движение. Слышим, как вызывают людей из соседних сборок (наша, судя по всему, далеко не единственная). Вскоре доходит очередь и до нас. Дверь камеры открывается, начинают выкрикивать фамилии. Человек шесть-семь забирают, после чего дверь снова захлопывается. Минут через пять все повторяется: выводят следующую партию. Выясняется, что забирают «по судам». Т.е. сначала, скажем, Преображенский суд, потом Измайловский и т.д. Делают это, судя по всему, просто по территориальному признаку, чтобы удобнее развозить было. Меня вызывают одним из последних. На сборке к этому моменту уже почти никого не остается. Выводят на улицу и заводят в автозэк. В железный бокс с зарешеченной дверью. В тамбуре – мент. Бокс набивают, что называется «до упора». Многие стоят. Почти все сразу же начинают курить. Вентиляции никакой, так что дышать становится почти невозможно. Самая настоящая газовая камера, короче! Некоторое время стоим, потом начинают развозить по судам. Бокс постепенно пустеет. В итоге я остаюсь там совсем один. На Пресню (в Пресненский суд) никого, кроме меня, в этот день почему-то не было.

Ладно, приехали. Выводят из автозэка. Два мента по бокам. Оба пристегнуты ко мне наручниками (моя левая рука – к правой руке одного, моя правая – к левой руке другого). Через заднюю дверь заводят в здание суда. Там наручники снимают и обыскивают. Не слишком, впрочем, тщательно. Так, слегка. Один из ментов (судя по всему, начальник караула) подходит:

− Слушай, я просто посоветоваться с тобой хочу. Чего нам хоть ждать? Сейчас сюда всякие опера и следователи из Генпрокуратуры, наверное, понаедут. Как хоть нам себя вести?

– А я откуда знаю?

Поясняю. «Человек ты не простой, как бы не ошибиться. Переусердствуешь ненароком, а потом выяснится, что не надо было… Как хоть с тобой в тюрьме-то обращаются? Жестко или мягко? Так и мы будем!»

Заводят в камеру. Местную сборку. Там уже есть один человек. Молодой парень, лет двадцати с небольшим. Хорошо одетый, высокий и симпатичный. Обычные приветствия и разговоры. Точнее, разговаривает в основном он один, я же, как обычно, большей частью только слушаю да помалкиваю. ( А что я, блядь, могу про себя сказать? Что я Мавроди? Врать же не хочется. Так что лучше уж по возможности помалкивать…)  Выясняется, что он с Бутырки, сидит уже полгода. В пятницу был суд, прокурор запросил пять лет общего. Сегодня, вот, приехал за приговором. Я, конечно, утешаю его, как могу:

–        Ну, ты первый раз, ранее не судим. Полгода уже отсидел… Год-другой наверняка скинут. А чего там остается-то? Полсрока отсидишь и выйдешь по УДО (условно-досрочное освобождение).

–        Да я-то ладно… У меня ведь еще подельница есть. Ей три года запросили. Вот ее бы нагнали! Ей здесь делать совершенно нечего! Я только о ней сейчас и думаю!

Оказывается, что подельница – это его девушка. Зовут Юля.

–        Я ее полгода уже не видел. Вообще ничего не знаю. Как она? Что с ней? В пятницу на суде даже говорить не дали. Так, обнялись да парой слов перекинулись.

–        Ну, ничего, сегодня наговоришься.

Э-хе-хе… «Ей здесь делать нечего»! Можно подумать, что мне здесь… Впрочем, ладно.

            Наконец его вызывают. Возвращается почти сразу. Проходит к лавке и молча на нее садится. Я тоже молчу и ни о чем не расспрашиваю. Хуй его знает, с суда ведь человек вернулся! Может, ему там десять вместо пяти влепили, и он сейчас вообще в шоке. Какие ему там, в пизду, «разговоры»! Пару минут оба молчим.
            –  Ничего не понимаю! Представляешь, нас, оказывается, возили сюда, чтобы мое последнее слово выслушать! А приговор только завтра объявят! Это что же, мне завтра опять сюда ехать? Опять в шесть утра поднимут?

–  А длинное у тебя последнее слово?

–  «Полностью признаю свою вину и во всем раскаиваюсь».

–  Всё?

–  Всё!

–  С девушкой-то своей хоть поговорил?

–  Да слова даже друг другу сказать не дали! Весь суд от силы пять минут занял! Ничего не понимаю!

А что тут «понимать»? «Поднимут в шесть утра!..», «поговорить не дали!..». Да кого здесь всё это волнует?! Кого это ебёт? «До суда ты еще не человек, после суда – уже не человек». Тюремная мудрость.
            Дверь камеры открывается, конвоир мне кивает. Слава Богу, фамилию хоть во всеуслышание не орет. Выхожу.

− Руки за спину!

Одевают наручники.

− Правила знаешь?

– Какие еще правила?

Начинает зачитывать правила:

− Нельзя… Не допускается… При попытке к бегству конвой стреляет без предупреждения!

– Ты охуел? Куда я в таком виде побегу?

Повели наверх. Мент спереди, мент сзади. Посередине я в наручниках. Блядь, «картинка с выставки»! Хорошо еще, что хоть прессы, вроде, нет. Хотя, впрочем, в зале суда, может, и есть. Спрашиваю у конвоиров:

− Прессы-то хоть нет?

– Да мы и сами не знаем. Вроде, нет.

Поднимаемся, кажется, на третий этаж. Зал пустой. Ни публики, ни прессы. Заседание, судя по всему, закрытое. (Так впоследствии и оказалось.) Прекрасно! Просто замечательно! Ну, хоть в чем-то повезло! Любоваться потом на себя во всех газетах в клетке и в наручниках мне что-то совсем не хочется…
          Начинается суд. Судья предельно вежлив:

− Пожалуйста, встаньте. Так положено…

Ладно, встанем, Чего уж там! Раз «положено»… Ну, так… Следователь, адвокат…  Да быстрее, чего тянуть!.. Блядь, адвокат тут еще целую речугу завернул. Короче! Короче! Домой мне пора, в тюрьму! Дел у меня там в камере по горло! Шконку надо перетянуть, бельишко постирать. Сыра с обеда кусок остался, так беспокоюсь, как бы сокамерники голодные без меня не съели. Короче, в общем!!.. Что, всё?

− Поддерживаете ли Вы позицию своего адвоката?

Это ко мне, что ли?

− Поддерживаю!

Ну, теперь-то всё?!.. Ёб твою мать!!!

− Суд удаляется на совещание. Решение будет объявлено через пятнадцать минут.

Ёбаный в рот!  Какие еще «пятнадцать минут»? А меня на это время куда? Неужели опять в камеру? Да что же это такое делается?!

К клетке подходит конвоир с наручниками. 

–        Давай руки!

–        Зачем?

–        Решение положено ожидать в камере.

–        А здесь нельзя?

–        Положено в камере.

Спорить бесполезно. Протягиваю через решетку руки. Надевают наручники и тем же порядком проводят в камеру. Минут через пятнадцать опять подымают в зал. Оглашают решение.

− Учитывая…, в связи…

Короче, продлить до двенадцатого августа. До двенадцатого августа! Ну, конечно, именно до двенадцатого! Не удержавшись, саркастически спрашиваю у следователя:

–        Вы это что, нарочно? Не могли до тринадцатого или, скажем, до четырнадцатого продлить? У меня же одиннадцатого день рождения! Значит, меня теперь именно в мой день рождения сюда опять привезут? За новым сроком! Хорош будет подарочек!

Следователь и прокурор улыбаются.

–        Не обязательно одиннадцатого. Могут и раньше. Дней за пять.

–        Могут. Но сердце мне почему-то подсказывает, что привезут именно одиннадцатого. А оно у меня вещун.

Все смеются. Даже судья, вроде, слегка улыбается. Ладно, поразвлеклись и хватит! Пора и честь знать. Домой, домой! В родную и любимую камеру два-три-четыре СИЗО № 1 (так официально называется тюрьма «Матросская тишина»). В хату. Впрочем, не всё сразу, До дома еще далеко. Ох, как далеко! Камера, автозэк, сборка… Сколько еще там торчать придется? Ну да ничего, потерпим. Поторчим.
           

Через полчаса я уже сижу в автозэке. Народу там пока относительно немного, так что – сижу. Начинаем объезжать суды. Бокс быстро заполняется. Теперь свободных мест уже нет. Некоторые сидят в проходе между лавками на каких-то баулах. Откуда у них, интересно, эти баулы? Вероятно, с воли или в другую тюрьму переводят. У каждого суда подолгу стоим. Иногда по полчаса и больше. Мы так вообще когда-нибудь до дома доберемся?

К сожалению, зэк напротив знает, кто я. Слышал, как меня в автозэк заводили. После обычных ахов и охов («Неужели тот самый Мавроди?» – «Да потише ты!»), начинает рассказывать о себе. Как он был в Испании и какими крутыми делами там занимался. Кажется, с недвижимостью или чем-то подобным.

–  А здесь-то как оказался? Если у тебя все так хорошо и в Испании шло?

Собеседник сразу мрачнеет.

–  Друг-дебил травку привез.

И после паузы вдруг совершенно неожиданно добавляет:

–  Да вот он сидит, гнида!

И тычет пальцем прямо в моего соседа. Интеллигентного вида паренька в очках. Тот сразу съеживается и начинает что-то невнятно бормотать.

–        Помолчи. Я же сказал тебе, что не хочу с тобой разговаривать! Голос твой поганый не хочу слышать! Ты показания свои читал?!

        Господи! И черт меня дернул его спросить…
        Рядом степенно и неторопливо беседуют два старых зэка. Каждому на вид лет семьдесят.

–        Прикинь, мне по касатке (кассационной жалобе) сейчас с пятнадцати до девяти скостили. Крытый вообще отбил. А у меня ведь три  года крытого было… Теперь дальше мутить буду!

–    Ты смотри, на хуй. Как бы опять пятнадать не вхуячили, на хуй.

–        Да нет, мне не за что. Ну, убил… Ну, бывает… Да и судимости у меня все уже погашены.

–        Да, погашены, на хуй. А на суде, на хуй, тебе их все как на ладони выложат, на хуй.

 По-прежнему постоянные остановки. К нам в бокс, правда, никого уже больше не сажают (некуда!), но до тюрьмы, я чувствую, мы так, наверное, сегодня вообще не доедем! Остальные, вероятно, чувствуют примерно то же самое. Мента в тамбуре постоянно спрашивают:

− Старшой! Куда едем?

– Куда-нибудь.

 Но вот, наконец, приезжаем в Бутырку. Бутырских выводят. Бокс разгружается примерно на две трети. Остальные с облегчением рассаживаются по опустевшим лавкам. Сейчас поедем домой, на Матроску. Теперь уже скоро. Однако не тут-то было! Неожиданно начинают заводить каких-то новых. Оказывается, из других автозэков. Тоже теперь наполовину опустевших. Ага! Из нескольких полупустых автозэков делают один полный. Понятно. Бокс опять быстро переполняется. Даже и стоять-то уже негде, проход между лавками тоже полностью забит. Последних менты буквально впихивают. «Давай-давай! Потеснись! Всё-всё! Сейчас уже домой едем!» Решетка с лязгом захлопывается. Всё! Трогаемся! Через полчаса мы уже въезжаем в ворота тюрьмы «Матросская тишина». Ну, наконец-то!
            Поразительно, но факт! Чувствую себя действительно вернувшимся домой. Все такое родное, знакомое… Даже менты какие-то симпатичные… Впрочем, идиллия длится недолго. Сначала битый час «морозят» (задерживают) при входе, а потом какой-то симпатичный мент, заводя меня на сборку, намеренно громко орет мою фамилию. Такое впечатление, что специально. Чтобы все вокруг слышали. Все, естественно, и услышали. Все сто с лишним человек. В результате мое пребывание на сборке превратилось, блядь, в какое-то непрерывное двухчасовое шоу (именно столько времени мы там и проторчали!)! Я перезнакомился почти со всей тюрьмой, а со многими даже и обменялся адресами (то бишь номерами хат). Причем всем клятвенно пообещал обязательно ответить. (А что же, спрашивается, мне еще оставалось делать?)  Вообще, отношение ко мне самое доброжелательное. Почти восторженное. До что там «почти»! Просто восторженное! («Человек полстраны обманул! Уважаю!») В общем, Мильтон, «Потерянный рай», песнь первая. Черти в аду приветствуют Сатану.
            Но все в конце концов кончается. Всех нас выводят со сборки, проводят через телевизор и разводят по камерам. Всё! Вот теперь я действительно дома. Время – полдвенадцатого ночи! Этот ебаный понедельник наконец-то закончился. Теперь чаю и спать! Спать! Спать! Спать!
 

Р.S.  Ах, да. Что такое «телевизор»? Представь себе две смежные комнаты. В стенке между ними – два окошка. Ну, как в сберкассе. В одной комнате – длинный стол. Зэки заходят в эту комнату и раздеваются до трусов. Вещи укладывают перед собой на стол. После чего проходят в соседнюю комнату. Мимо вертухая, который ощупывает резинку трусов. В принципе, могут заставить раздеться и догола, но такое бывает редко. Обычно только до трусов. Итак, проходишь в соседнюю камеру и получаешь там через окошко свои вещи. Точнее, выбираешь их из общей кучи, поскольку швыряют обычно всё подряд, без всякого разбору. В общем и целом процедура, конечно, не очень приятная, но, в принципе, ничего страшного. Обычные тюремные реалии. Жаль только, что шоколадку, суки, спиздили. Среди вещей ее уже не оказалось. Брал с собой две: одну съел, другую хотел сокамерникам назад принести. Принес, блядь! Лучше бы сам съел.
 

Р.Р.S.  Чуть не забыл. Цыгану дали в итоге шесть с половиной. Общего. Не слабо!
 

                                             1 апреля, вторник

 

            Э-хе-хе… Похоже, это проклятая тюрьма на меня все-таки действует. Пагубно. Исподволь, конечно, постепенно, но – действует. Как на того несчастного тубика из карцера:

            − Так-то вроде и не замечаешь ничего, а два кровотечения за это время у меня уже было. Процесс хуячит!

            Вот и меня, судя по всему, процесс уже «хуячит».
            Ладно, по порядку. Возвращаюсь я сегодня от адвоката. Происходит это, кстати сказать, так. Адвокат «сдает» тебя охраннику, а тот обычно сажает в пенал (одиночный бокс), или сразу отводит в камеру, как здесь говорят, «по зеленому», но это бывает редко. В пенале сидишь, пока не вызовут и не отведут в свою камеру. Иногда по часу и более. Но не в этом дело. Так вот, перед тем, как завести в пенал, зачастую обыскивают. Ну, т.е. иногда обыскивают, а иногда нет. От охранника зависит.

            В этот раз смотрю: охранник попался какой-то новый, незнакомый. Блядь! Начинает обыск. Причем серьезно так:

            − Выложите содержимое карманов!.. Выверните носки!..

            Ну, мудак, короче.

            Ладно. Выкладываю,.. выворачиваю…

            Начинает смотреть пакет. А у меня там лекарства всякие, сигареты (для сокамерников), зажигалка. Плюс бумаги. Сначала приебался к лекарствам:

            − Таких в ларьке нет! Тут ценники приклеены! Это Вы от адвоката несете!

            И сразу в сторону откладывает. На изъятие. Ну, я ему как обычно говорю:

            − Да ладно тебе! Обычные же лекарства! От головы. Ну, возьми себе пачку «Marlboro» – и все дела.

            Блядь, ноль внимания!

           Начинает смотреть бумаги. Читает, копается…И вдруг показывает мне какую-то записку: «А это что такое?» Ёб твою мать! Я смотрю на неё и глазам своим не верю! Важная же записка! Причем, не моей рукой к тому же написанная. Мусорам в руки попасть ну, никак не должна! Как!!? Как это могло случиться? Почему я ее в свое время не уничтожил? Да еще зачем-то с собой к адвокату притащил! Это же просто уму непостижимо! Мистика какая-то! Бред! А этот пидор ее уже просмотрел и деловито так в сторону откладывает. Вместе с лекарствами. В общем, явно изымать собирается. Пиз-дец!!

Но тут судьба все-таки в последний момент вмешивается. Случается чудо. Хэппи-энд. Прямо, блядь, как в сказке.

Вбегает вдруг старший смены и говорит:

− Это Мавроди? Верни ему всё!

Охранник даже растерялся.

− Он же лекарства и записку от адвоката несет! Их изымать нужно!

– Да на хуй тебе всё это надо?! Пусть сам с ним разбирается! («Сам» – это, как вскоре выяснилось, опер. По-местному, «кум».)

Охранник молча мне все возвращает, старший отводит меня в оперчасть и запирает там в бокс. Первое, что я делаю, это, естественно, рву в клочья эту дурацкую записку и в ярости швыряю в угол камеры. Потом тщательно просматриваю все остальные бумаги и рву на всякий случай еще парочку. Клочки тоже бросаю в тот же угол. Сдираю ценники с лекарств и витаминов и пр. В общем,  делаю то, что по уму должен был сделать с самого начала. (Если бы он у меня был, этот самый ум.) После этого уже спокойно сижу и жду вызова в оперчасть.
            В оперчасти меня встречают три (!) опера. Только сегодня какие-то другие. 

–        Проходи, садись.

Ну, сажусь.

–        Как дела? Как обстановка в камере?

–        Нормально.

–        Зачем деньги-то нес?

Я пожимаю плечами. 

–        Понятно. Сейчас не несешь?

–        Нет.

–        Ладно, посмотри у него пакет. В карманах ничего нет?

Я молча выкладываю носовой платок.

–        Больше ничего?

–        Нет.

–        Сам виноват. Нечего было деньги носить. Доверия теперь к тебе никакого.

–        А раньше было?

–        И раньше не было. Ладно, пойдем, я тебя в бокс отведу. Кстати, я ваш опер. За вашу камеру отвечаю. Кум.

–        Понятно.

–        Ну, пошли.

Кум заводит меня в пенал и там запирает. Где-то через полчаса приходит охранник и отводит в камеру. Всё! На сегодня все. На этот раз повезло.
         Интересно… Значит, в карцер-то меня посадил, оказывается, не кум, А вероятно, какое-то его начальство. По-моему, у тех троих, что меня тогда шмонали, звездочек побольше было… Впрочем, о чем я думаю? Начальство, не начальство, да какая разница? Все это, в сущности, совершенно не важно! А вот то, что я таким идиотом оказался – вот это действительно важно! Как? Как я мог допустить такой прокол? Ну, как!? Тюрьма. Тюрьма-тюрьма-тюрьма… «Процесс хуячит». Глупею на глазах, становлюсь рассеянным. Витаминов, наверное, не хватает. Или, там, белков. А может, и еще чего… Например, свободы…

           

                            

                                                         2 апреля, среда

           

          Вот интересно, у меня здесь хоть один день пройдет спокойно? Чтобы можно было просто полежать, почитать, поиграть в шахматы? Да просто отдохнуть! Или этот цирк шапито так и будет вечно продолжаться? Блядь! Это не тюрьма, а какой-то сумасшедший дом!

          Короче, так. Двенадцать часов дня. Сижу за столом, спокойно пишу. Сокамерники мирно спят. Телевизор этот блядский в кои-то веки выключен. В общем, идиллия. Совершенно неожиданно дверь камеры с грохотом распахивается и в камеру врывается целая толпа мусоров! («Ой, Вань, гляди, какие клоуны!») Шум, крики!

          − Всем встать! Почему спите днем? Быстро все на выход!

          Я торопливо собираю со стола все свои бумаги, наскоро сую их в пакет и иду к выходу. Пакет по дороге кладу на шконарь. (Из камеры выйти с пакетом, естественно, не дадут.) Сокамерники же, похоже, вообще ничего еще толком не понимают и только спросонья хлопают глазами.

          − Быстрее! Встать! Не видишь, что перед тобой полковник!

          Выхожу из камеры. В коридоре тоже полно мусоров. Опера, охранники… Похоже, здесь вообще сегодня вся тюрьма собралась! Да что, блядь, происходит? Теракт? Побег? Бунт? Хорошо, ну, а мы-то здесь причем? От нас-то им что надо?

            Оказывается, никаких терактов! Просто внеочередная проверка из ГУИН (Главное управление по исполнению наказаний). Приехало какое-то высокое начальство и решило лично устроить шмон в одной из камер. Естественно, в моей! Заодно уж, наверное, и на меня посмотреть. Продемонстрировать, так сказать, на практике, как это делается. 

            Ну-с, всех нас проводят в конец коридора и запускают в пустую камеру. Точнее, в какое-то, блядь, грязное пустое помещение с цементным полом. Ни лавок, ни туалета – ничего! В нашей же камере тем временем разворачивается, похоже, нечто грандиозное. До нас приглушенно доносятся какие-то крики, треск, шум, с грохотом падает на пол что-то тяжелое (надеюсь, телевизор!) Такое впечатление, что камеру то ли ломают, то ли попросту разбирают на части.

Сокамерники подавлены.

− Сколько сижу, никогда еще такого не было.

– Да, это конкретный шмон.

– А меня этот клоун за плечо ущипнул, когда про полковника орал. «Встань, когда перед тобой полковник!» Да на хую я видал этого полковника! Не могу! Меня всего аж подколачивает, гондоны заебанные! Суки!

Остальные вяло поддакивают.

Спросонья, второпях никто не успел толком одеться и сейчас начинают мерзнуть. В камере довольно прохладно. Полностью одет только я один. Так проходит примерно час. Все это время шум и грохот за дверью не смолкают ни на минуту.

− Да что они там делают? Тюрьму, что ли, ломают?

Наконец лязгает ключ. Дверь открывается.

− Кто дежурный по камере?

– Я.

– Иди за мной.

Дежурный уходит.

            Каждый день на утренней проверке назначают дежурного по камере. По какому принципу, я до сих пор так и не понял. По-моему, совершенно произвольно. По крайней мере, сам я был за это время всего два раза. Два дня подряд.

Через несколько минут наш дежурный благополучно возвращается и рассказывает следующее:

− Захожу я в камеру. Этот главный гуиновец стоит на столе(!) и орет на местных ментов: «Гондоны! Хуесосы! Отодрать то! Выбросить это!» Увидел меня: «Почему в камере столько книг?! Кто разрешил?» (Книг в камере в общей сложности штук десять.) – «Да нас же тут шестеро!» – «Ну, и что? Одной книги вполне достаточно! Прочитаете – возьмете в библиотеке новую!» (Да… Это уже не Щедрин и даже не Гоголь! Это Фонвизин!) – «А где у вас холодильник?» – «У нас нету». – «Как это нету? К вам же сам Мавроди заехал! У вас тут должен двухкамерный холодильник стоять!» (Господи, и дались же им эти холодильники! Что на Бутырке, что здесь. На Бутырке блочный так прямо мне и сказал: «Я, мол, лично разговаривал с начальником тюрьмы, и он разрешил вам поставить в камеру два холодильника. И еще один мне – теще на дачу».)

            Наконец возвращаемся в камеру. Боже мой, что же в ней творится! Все вещи вытащены из сумок, перемешаны и разбросаны на шконках. На полу мусор, известка… Известка-то откуда? Потолок они, что ли, долбили? На предмет «нычек» (тайников). Все наши жалкие полочки и коробочки (заботливо склеенные нами из пустых молочных пакетов и т.п.) исчезли, веревки, естественно, тоже. На чем теперь сушить белье – совершенно непонятно. Но самое ужасное – исчезла очередная заточка, с таким трудом только-только нами добытая у баландёра. А это значит, что колбасу теперь опять придется ломать руками… Ёб твою мать! Ну, что за твари!! Суки ебучие! (Мат, блядь, эти мудаки из Думы хотят, видите ли, еще запретить!)

            Камера между тем снова открывается.

            − Чтобы через час в камере был порядок! Засекайте время! Через час зайду, проверю! Если не успеете – заберу телевизор! ( А вот это хорошо бы! До чего же он тут мне уже надоел! Просто остопиздил!!  Пожалуй, телевизор – это и есть самый неприятный элемент моей тюремной жизни.)

            Дверь захлопывается.

И всё!  Ни через час, ни через два так к нам никто и не зашел. (И телевизор, к сожалению, так никто и не забрал!) Убирались же мы до позднего вечера. Разбирали и укладывали вещи, подметали и мыли пол и пр., и пр. Точнее, убирались, в основном, мои сокамерники, обычные разбойники, убийцы и бандиты, я же, на правах истинного архитатя и архизлодея, все это время мирно дремал на шконке, промямлив лишь для очистки совести, что не хочу, мол, мешаться и путаться под ногами. («Да,  конечно! Лежи, Сереж, отдыхай! Мы тут и сами справимся!») Н-да… Все-таки известность имеет и свои приятные стороны. Даже если это известность всероссийского Бармалея. Иногда.

 

 

                                              3 апреля, четверг

 

            Тихий, спокойный день. Ну, наконец-то. Полежал, почитал, отдохнул. Поиграл в шахматы (проиграл, блядь, две партии!). В общем, все по плану. Как вчера и собирался. Ладно, время есть – давай, что ли, нашу учебу продолжим? А то что-то совсем мы ее забросили.

 

            Шнифт – глазок в двери.

            Весло – ложка.

            Фаныч – кружка.

            Ветряк – майка.

            Порожняк – трусы.

            Прохаря – ботинки.

            Книфт – пиджак.

            Кабан, перелом – передача.

 

Ну, хватит пока. Да я и сам больше не знаю. И это-то пришлось чуть ли не силой из сокамерников выцарапывать.

− Да зачем тебе все это?

– Ну, нужно! И, кстати, дубок – это один только стол или вместе с лавками?

– И вместе со всеми на них сидящими! (По бокам от стола расположены две приваренные к нему металлические лавки с деревянными сиденьями. Т.е. фактически стол и лавки – это единая конструкция.)

Вечером загнали откуда-то машинку, и почти все сразу же постриглись. Непонятно только, зачем? Волосы и так у всех были совсем короткие. Просто по мудрому зэковскому принципу: «Пока есть. Потом может и не быть». Тоже правильно. Не стриглись только двое: я и старик-цыган (у него борода и длинные волосы). Стриг один из сокамерников, Олег (одиннадцать лет строгого), который, оказывается, умеет. Научился в свое время на зоне.

Стрижет быстро (машинку скоро надо возвращать), но в принципе нормально.

− Ловко у тебя это получается!

– А чего? Руки уже набиты.

– Теперь только морду набить осталось. Ты стриги, не отвлекайся!

Вечером пьем кофе со сгущенкой.

− Что-то молоко какое-то засахаренное.

– Такое в ларьке. Старое, наверное.

– Да, новое они хуй дадут.

На этой меланхолической ноте день и заканчивается.

 

 

                                           4 апреля, пятница

 

            Сегодня (в час дня ) водили в баню. Водят как-то странно. В эту неделю – в пятницу, в следующую – в субботу и т.д., в общем, со сдвигом на один день. Обычно утром (часов в одиннадцать), но могут и днем, и вечером. В общем, как повезет. Четкого времени нет. Сидишь целый день и ждешь, когда вызовут.

          − В баню идете?

          – Да-да! Идем!

          – Через пять минут!

          Через пять минут охранник открывает дверь и ведет всю хату в баню. Если кто-то не хочет идти (например, болеет), он может остаться. Но одного в камере не оставляют. Остаться должны, как минимум, двое.

            Баня – это довольно большая камера, состоящая из двух смежных помещений: помывочной (типа душевой) и предбанника. Я говорю «помывочная», а не душевая, т.к. душа, как такового, нет. Вода льется сверху прямо из труб. (На Бутырке, впрочем, душ, по-моему, был.) Напор и температуру регулируешь двумя большими кранами в предбаннике, сразу во всех трубах. Т.е. один обычно регулирует, а остальные ему кричат:     

            − Горячая!.. (Вода слишком горячая.) Холодная!.. Нормально!

Мыться надо обязательно в резиновых тапочках. Ну, в крайнем случае, в носках, если тапочек нет. Иначе наверняка подхватишь грибок («поймаешь гриба») или еще какую-нибудь гадость. Впрочем, даже и в тапочках гриба поймать очень даже просто. По крайней мере, у нас в камере двое его уже поймали. Все равно ведь до всего дотрагиваешься: до стен, кранов и пр. А кто здесь до тебя мылся? Может, больные какие-нибудь? Если же подхватишь грибок… Короче, лучше не подхватывать! Здесь лекарств нет, а с воли передавать не дают. «У нас в больнице всё есть!» (Абсолютно непонятная позиция! Ведь говорится это не каким-то там корреспондентам, просто для показухи, а близким людям, родственникам, которые прекрасно знают истинное положение дел. Что ни хуя здесь нет! Потому-то и пытаются лекарства передать.) Можно, конечно, попросить принести адвоката. Но, во-первых, это запрещено, так что на обратном пути в камеру могут все отобрать («отшмонать») – какой еще охранник попадется. Да и у адвоката могут из-за этого проблемы возникнуть. А во-вторых, далеко ведь не ко всем адвокаты ходят. У многих их вообще нет (только государственные, бесплатные, от которых, естественно, толку никакого). В общем, грибок – это лишняя головная боль. Лучше, повторяю, не подхватывать! Да и вообще болеть в тюрьме не рекомендуется.

            Итак, заходишь в баню. Вещи (полотенце, белье и пр.), естественно, оставляешь в предбаннике. Но, собственно, складывать и вешать там особенно некуда (никаких полок и крючков, только на трубы можно кое-как пристроить), да и двери никакой между предбанником и помывочной нет (на Бутырке, кстати, есть). Так что, как только включают воду, то и предбанник и помывочная сразу же наполняются горячим паром. И все вещи в предбаннике быстро намокают (становятся влажными). Тем более, что моются все долго, плюс еще обычно стирают белье (ведь дома, в хате горячей воды нет).

Поэтому вещей с собой в баню лучше брать как можно меньше. Обычно – только полотенце и чистые трусы. А некоторые даже и трусов не берут. Просто полотенце вокруг бедер обматывают по пути назад – и все. Я и сам, кстати, именно так делаю. Сначала как-то неудобно было в таком виде по тюрьме идти (тем более, что наша камера находится на третьем этаже, а в баню водят на четвертый или пятый), а потом привык. Вообще стыд в тюрьме быстро исчезает. Ну, по крайней мере, притупляется. Всем тут просто не до этого.

 

            После обеда приходил адвокат. Возвращался я от него уже вечером, часов в семь. Пятница, вечер. Все возвращаются с вызовов (от адвокатов и следователей) и со свиданок. Сборки переполнены. Охранники мечутся, как угорелые. Местный час пик, короче.

            Для начала битый час просидел в пенале. Пенал – это крохотный одиночный бокс с деревянной лавкой. Полтора шага в длину, полтора в ширину. Стены все какие-то бугристые. Специально так сделано. В карцере, кстати, тоже. «Пена» или «пенка» – так, кажется, это называется. Железная дверь с глазком. Глазок, естественно, закрыт. Охранник запускает тебя  в этот пенал и сидишь там, пока не вызовут. Это, когда в комнату с пеналами вбегает охранник и выкрикивает твою фамилию. Кричишь: «Здесь!» и стучишь ногой в железную дверь пенала, чтобы охранник понял, где ты сидишь. В общем-то, сидишь иногда часами. Многие, кстати, переносят пенал очень плохо. Тяжело. «Стены давят».

            Наконец выводят. Смотрю, народу уже собралось человек десять, и по пути охранник забирает из пеналов и со сборок все новых и новых. В результате образовалась целая толпа. Идем. Охранник впереди, держит в руках целую пачку каких-то листков: ордеров, квитанций или как там они правильно называются (в общем, по одной бумаге на каждого человека). По пути делает перекличку. Останавливает нас всех в каком-то коридоре у какой-то очередной запертой двери и начинает по своим листкам выкрикивать фамилии. «Иванов!» – «Есть!» – «Петров!» – «Есть!» и т.д. На три или четыре фамилии никто не откликается. Охранник что-то там у себя помечает, забирает несколько человек и уводит. Минут через десять возвращается. Приводит каких-то новых. Опять делает перекличку. Опять что-то не сходится. Опять куда-то убегает. Кого-то уводит, кого-то приводит. Так повторяется несколько раз. Время, между тем, идет. Мы все стоим в этом долбаном коридоре. Сквозняк, холод, из окон дует, стены и потолок мокрые. Наконец, после очередной переклички (по моему, уже пятой или шестой по счету), он вдруг обращается к одному из толпы. К какому-то на вид совсем забитому, замученному и замызганному мужичонке:

–        А ты почему не отвечаешь? Как тебя зовут?

–        Кого?

–        Тебя!

–        Меня-то?

–        Ну да, тебя.

–        Зовут-то?

–        Фамилия! Как твоя фамилия!?

–        Олит.

–        Я же тебя называл!

–        Вы называли Улит, а я Олит.

–     Еб твою мать!! Да какая разница!

В результате в камеру из-за этого Олита-Улита я попал только в девять

вечера.

 

 

                                             5 апреля, суббота

 

            Суббота, событий никаких. Но зато был роскошный обед. На первое – горох, на второе – картошка! Причем, всё без вискаса.

            Не помню, кстати, писал ли я тебе уже, чем здесь кормят? Ну, если даже и писал – ничего страшного. Еще раз почитаешь. Полезно же лишний раз напомнить, как я здесь сижу! Как страдаю… Одним вискасом, блядь, питаюсь! Как последняя кошка! Скоро, наверное, хвост вырастет и мяукать начну… Да-да! Вот почитай – пожалей! Между прочим, насчет «хвоста». Вчерашний диалог двух сокамерников:

            − В тюрьме прежде всего ноги атрофируются.

            – Ноги-то ладно… А хвост?!

            Однако, шутки в сторону! Кормят здесь… Вот написал и задумался: а действительно, как здесь кормят? Хорошо или плохо? Ну… «хорошо» – это сильно сказано. В принципе, терпимо. Все, как ни странно, вполне съедобное. Иное дело, что витаминов там, конечно, никаких, в этой баланде, но на вкус, повторяю, тюремная еда вполне съедобная. Хотя и несколько однообразная. Все тюремное меню – это в общей сложности пять или шесть блюд, которые постоянно подают на завтрак, обед и ужин. Впрочем, сейчас посчитаем точно. (Кстати, завтрак здесь обычно в шесть утра, обед примерно в три, а ужин – в шесть вечера. На Бутырке, соответственно, было в шесть, в двенадцать и в шестнадцать.)

Итак: 1) Перловка. 2) Сечка. 3) Щи. 4) Рыбный суп. 5)Горох. 6)Картошка. 7) Капуста. 8) Суп с перловкой. 9) Рассольник. Все, кажется? (Писал, как вспоминалось.) Ничего не забыл? Ого! Целых девять получилось! Но, во-первых, я не уверен, что «щи» и «суп с перловкой» – это что-то разное. А во-вторых, насчет капусты баландёр обычно предупреждает: «Лучше не брать!» Так что в итоге как раз шесть блюд и останется.

            Всё бы ничего, но почти во все блюда кладут соевые добавки. Такие противные на вкус кусочки. По-местному «вискас». К которым, как говорит мой сосед Витя, находящийся в тюрьме уже седьмой (!) год, «невозможно привыкнуть». («Вить, ну ты-то давно сидишь. Наверное, уже привык?» – «Серег! К этому невозможно привыкнуть!») Если бы не этот блядский вискас, я с удовольствием ел бы на завтрак и ужин перловку или сечку и горя не знал! А так…

Между прочим, на Бутырке, к примеру, в каши этот вискас не добавляют. Это только здесь. Но зато на Бутырке все супы с комбижиром, а здесь нет. Ну, или, по крайней мере, здесь его кладут гораздо меньше. На Бутырке же просто в любом супе (кроме гороха) сверху плавает толстый-претолстый слой («шоколада»!). Что-то, конечно, можно слить, но не всё. Миски (пардон, шлёнки) после него отмыть невозможно…
            К слову сказать, на Петровку в ИВС (изолятор временного содержания) обеды возят именно с Бутырки. Блюда те же. Там говорят просто: «с тюрьмы», но я-то теперь понимаю, что именно с Бутырки. Ну, да ладно.

 

Так, вернемся к нашему меню.

Перловка и сечка – обычные каши.

Щи – ну, баланда и баланда («хлебалово ебаное»). Капуста в ней какая-то плавает.

Рыбный суп – вполне приличное блюдо. Иногда даже и в самом деле с рыбой (по-моему, с ледяной), только плавают почему-то всегда одни только хвосты.

Горох – тюремный деликатес! «О! Сегодня горох!» Между прочим, и правда вкусный суп. Вот только вискас иногда в него кладут. А это скверно.

Картошка – действительно настоящая картошка. Что-то вроде картофельного пюре. Тоже вполне нормальное блюдо. Если без вискаса.

           Капуста – так и не знаю, что это такое. Следуя советам баландера, по-моему, ни разу и не брали. (А что, если этот коварный баландер всех нас специально отговаривает капусту брать?! А потом сам всю ее втихаря съедает? Может, капуста-то и есть тут самое вкусное?! Надо будет все-таки взять ее хоть раз на пробу. Скажу сокамерникам!)

           Суп с перловкой – ну, не знаю… От щей, по-моему, отличается только отсутствием капусты. Да и то надо будет повнимательней посмотреть. А перловка, кажется, в щах тоже присутствует. Может, правда, в меньших количествах? Не знаю, короче!

Рассольник – ну, это-то просто! Суп с перловкой, в который добавили при варке разрезанные пополам зеленые помидоры. Почти никто их не ест, но мне лично нравится.

 

«Щи!..», «суп с перловкой!..», «рассольник!..» – блядь, не тюрьма, а просто ресторан какой-то! Однако – обычная баланда! («Супчик жиденький, но питательный. / Будешь худенький, но старательный».)

Помимо перечисленных блюд, дают еще хлеб. Причем много. Даже остается. Хлеб не «вольный», а местный. Местной выпечки. Квадратные батоны. Бывает, якобы, «белый» и «черный», но, по-моему, разницы никакой. И тот, и другой одинаково серые (но в общем-то, хлеб неплохой). Сокамерники, впрочем, как-то их различают. «Черный сегодня? Нет, черный не надо»

Дают и сахарный песок. В каких-то холщовых мешочках, кажется. Баландер передает через кормушки мешочек, отходишь внутрь камеры, пересыпаешь песок в какую-нибудь емкость, а мешочек возвращаешь баландеру. Впрочем, не знаю точно всех этих тонкостей, могу и ошибиться. С баландерами только сокамерники общаются.

(Кормушка открывается, за дверью стоит баландер с тележкой. «Что сегодня?» – «Сечка с вискасом. Будете брать?» –  «Нет, не будем». Если «будем» – передаешь ему емкости, и он туда накладывает. Обычно еще при этом спрашивает: «Сколько вас в камере человек?» – «Шесть!»)
             Помимо пищи, с баландерами у них еще какие-то свои дела. Которые они сами решают. Ну, там, заточку добыть, веревки – шконки перетянуть – и пр. Все это через баландера. (У меня, блядь, так до сих пор шконка и не перетянута! То одно, то другое! То шмон, то веревок нет! «То хуй длинный, то майка короткая!»)

Ну вот, кажется, и всё. Семь (или девять) блюд плюс сахар и хлеб. Всё, вроде?

            Возникает вопрос: можно ли на этом прожить? Не знаю, не пробовал. Можно, наверное… Хлеб есть… Да еще соевый белок в вискасе… Можно, наверное. Жили же раньше на хлебе и воде. Не знаю, короче! И знать не хочу. Даже и пробовать не хочется. Не приведи Господь. Тьфу-тьфу-тьфу!
 

Р.S.  Между прочим, этот вискас мне уже просто везде мерещится. Преследует, как какое-то наваждение! Я даже когда песню Ветлицкой «У тебя глаза цвета виски» впервые услышал, мне там совершенно явственно «цвета вискас» послышалось. Потом только думаю: «Да нет! Не может быть!..» Вот до чего уже дело дошло!

 

 

                                6 апреля, воскресенье

 

Тихий, спокойный день. Событий опять никаких. Вообще воскресенье и праздничные дни в тюрьме самые спокойные. «Мертвые». Никакой движухи. Жизнь замирает. Конечно, шмон могут устроить и в воскресенье, да и вообще в любой момент, но на практике это бывает редко. Кому это надо? Лишнюю работу себе искать.

Вчера я рассказывал тебе, чем здесь кормят. Но на одной тюремной баланде почти никто не живет. Это уж, как здесь говорится, самые «голимые хаты». «У них там совсем голимая хата! Вообще ничего нет!» Почти всем хоть как-то помогают с воли. Одним – больше, другим – меньше, но хоть как-то. Вообще же картина у всех одна, одинаково грустная. Особенно, если срок большой. Поначалу, как только человек «заезжает», ему помогают обычно довольно активно. Друзья… жены… передачи… адвокаты… Потом, с течением времени – всё меньше и меньше… Сначала исчезают друзья, потом жены… Деньги кончаются… Вообще сидеть в тюрьме – довольно дорогое удовольствие. Особенно, если долго. Лучше не задерживаться! Ну, ладно. Это все лирика. Теперь по делу. Что значит «помогают»?

 

Во-первых, через ларек. Ларек – это тюремный магазин. Ассортимент его, конечно, довольно убог, но это хоть что-то. А на фоне «сечки с вискасом» – так и вообще шикарно! Колбаса, масло, сгущенка, сухари всякие… Фрукты, жаль редко бывают, да и с «молочкой» постоянные проблемы. То есть, то нет. Ларек делается через родственников. Им надо прийти с утра к тюрьме и оплатить заказ (или как это называется?). «С утра» – это значит, часам к пяти (!) утра. Занять очередь и отстоять в ней потом еще часов пять-шесть. В принципе, ларек можно делать хоть каждый день. Но редко кому чаще, чем раз в две недели его приносят. Это же надо встать в три часа утра (и как добираться, если, к примеру, машины нет?) и потом почти целый день на это убить! А у всех своя жизнь… работа… В общем, раз в две недели – это очень даже нормально. Просто хорошо! Такое – только у единиц. У остальных – гораздо реже.

Если камера небольшая, то ларек делится на всех. Т.е. просто складываешь свои продукты в общий шкаф, в общее пользование. Ну, можно, конечно, что-то себе отложить, яблоко, там, какое-нибудь, но… В больших камерах, на общаке, где сидит иногда по сто человек и более, все несколько иначе. Там все живут «семьями», человек по пять-шесть. С каждой передачи (или ларька) отдаешь что-то «на общак» – на всю камеру (тем, у кого вообще ничего нет), а остальное – в семью. Ну, это я все только со слов сокамерников знаю, понаслышке. На практике, может, и не совсем так. Что касается нашей камеры, то у нас все обстоит именно так, как я написал. Все продукты – общие. Всё поровну. Каждый берет, что ему нравится. Хотя, справедливости ради, отмечу, что некоторые продукты сокамерники стараются мне все-таки по возможности оставлять. Соки, там, фрукты, частично «молочку». В общем, относятся с пониманием. Заботятся.

Итак, кто-то из родственников сделал тебе сегодня ларек. Принесут его только недели через две. Почему? Отчего? Что это за задержка такая? Непонятно! (В Бутырке, к примеру, ларек приносят сразу, уже на следующий день.)

Часов в одиннадцать-двенадцать кормушка открывается. Кто-нибудь из сокамерников к ней подходит.

–        Мавроди есть?

–        Есть! Сереж, тебе ларек принесли!

Подбегаешь к кормушке. В коридоре стоит ларечница, женщина в белом халате и баландер с тележкой.

–    Фамилия?

–        Мавроди.

–        Имя-отчество?

–        Сергей Пантелеевич.

–        Так!.. Как фамилия брата?

(Фамилия того, кто сделал ларек.)

–        Петров.

–        Адрес?

–        Не помню.

–        Как это адрес брата не помните?

–        Ну, не помню.

–        Распишитесь, где галочка.

В кормушку суют список продуктов.

–        Здесь?

–        Да. И вот здесь еще.

Расписываюсь в двух местах. Ларечница забирает список и начинает зачитывать его баландеру. Тот через кормушку передает продукты.

− Пять пакетов молока…, три паштета…

К этому моменту кто-то из сокамерников уже стоит рядом. Забираю через кормушку продукты и сразу передаю ему. Он же либо передает их дальше еще кому-то по цепочке (если сразу складывают на стол), либо просто складывает на ближайшую свободную шконку (потом разберемся!). Наконец все заканчивается. Баландёр сует тебе через кормушку список и спрашивает:

− Будете проверять?

Сокамерники всегда тщательно все проверяют. Обычно сходится, но один случай все-таки был, когда не доложили какой-то сырок.

− Так, пятнадцать сырков… А нам дали только четырнадцать!

Баландер сразу же молча дает еще один сырок. («Вот гондон! Ну, попроси по-человечески, разве мы бы не дали! А зачем крысятничать?!»)

Иногда чего-то из списка недостает потому, что нет сейчас в ларьке.

− Соков только три. Два буду должна.

Это значит, два пакета соков принесут позже, в другой день, когда они в ларьке появятся. «Позже», впрочем, обычно действительно приносят. Причем довольно аккуратно. 

 

Помимо ларька (который, повторяю, можно делать хоть ежедневно), разрешается еще одна продуктовая передача в месяц. Максимальный вес, кажется, тридцать килограмм. Столько-то килограмм рыбы (соленой), столько-то фруктов и т.д. Т.е. сделать, скажем, все тридцать килограмм одних только фруктов нельзя. Не положено. Передачу, в отличие от ларька, приносят быстро, чуть ли не на следующий день. Продукты в передаче уже вольные, не из ларька. Родственники сами их покупают, в обычных магазинах.

У нас в камере настоящие, большие передачи носят только мне и Цыгану. Остальным, если и носят иногда, то неполные. Так, мелочевку. Сигареты, там, всякие и пр.

− А рыбу тебе не передадут?

– Да нет. Ну, куда! Дорого. Жена и так без денег сидит.

Впрочем, это даже и хорошо. Можно делать передачи на сокамерников. Это здесь обычное дело. Выясняешь, кому передачу в этом месяце делать не будут, и договариваешься с ним, чтобы сделать на его имя. Довольно удобно. Если, конечно, деньги есть.

 

Ну, и, наконец, можно загонять продукты через охрану. Договариваешься с кем-нибудь, и он в свою смену приносит тебе все, что закажешь. (Иметь такого знакомого называется иметь «ноги».) Если продукты, то заказывать лучше сразу как можно больше. Целую сумку. Потому что цена все равно одна, независимо от величины заказа. Сто долларов. Это только «за услугу», за то, что он принесет. Плюс все покупки, естественно, за твой счет.

Для меня, впрочем, этот путь заказан. (Каламбур!) По крайней мере, пока. Потом, со временем, может, что и изменится. Но пока – так. Пока на контакт со мной идти все боятся. Панически. Шарахаются, как от зачумленного. Да и вообще, у нас хата особая («замороженная»), и все это прекрасно знают. Во-первых, я, а во-вторых, еще и Витя курганский. (Семнадцать с половиной  лет особого. Горы трупов. Три полосы в личном деле. «Крайне опасен». Любые передвижения по тюрьме только в наручниках. Первый адвокат застрелен, двое подельников убиты уже в тюрьме. Его раньше, до меня, в хате называли «Бен Ладеном». Теперь, когда я заехал, он стал у нас всего лишь «младшим Бен Ладеном». «Старшим» – я.) Поэтому, к примеру, когда один из сокамерников попросил своего близкого приятеля из другой хаты о чем-то для нас договориться со знакомым охранником, этот охранник даже слушать ничего не стал:

− Ты что, дурак?! Вокруг их хаты мусора, как коршуны, кружат!

Да что там говорить! Когда мне с общака загнали на пару часов трубу (мобильный телефон), на следующий же день весь общак обшмонали. Камеру на 100 с лишним человек! Уму непостижимо! У них там три телефона было – так все отмели! Смотрящего по общаку потом вызывал к себе хозяин (начальник тюрьмы) и прямо ему сказал:

− Вы что, с ума, там, что ли, сошли? Им телефон передавать? Куда вы лезете? Что у вас телефоны есть, мы прекрасно знаем. Хотите жить спокойно – не лезьте, куда не надо. Не создавайте лишних проблем ни себе, ни нам!

В общем, я и здесь как какая-то чума, от прикосновения (да одного только дыхания!) которой гибнет все живое. Какое-то прямо исчадие ада! Заебали, блядь, короче!! Суки!

Впрочем, в этом есть, возможно, и свои плюсы.

− Ты знаешь, где я был, там ебут и режут!

– Как же ты выжил?

– Кого ебут, того не режут!

Если так, то смерть от ножа мне здесь явно не грозит. Пока, по крайней мере. В ближайшем обозримом будущем. Лет этак…

 

 

                              7 апреля, понедельник

 

День в общем-то пустой. «Порожняковый». Единственное событие – очередной раз ездил на суд Муравей (Олег). На прошлой неделе он ездил, кажется, раза три. Да! Три – точно. Привезут, посидит на сборке в суде – и назад увозят. Даже на заседание не поднимают. «Машинистка заболела…», «приговор еще не напечатан…» – и привет! Вот перечитай, как меня один раз всего возили. Один раз! А его практически ежедневно. А когда заседание шло – так именно ежедневно. На протяжении чуть ли не месяца. Непредставимо! Вообще пиздец!

Впрочем, Витю в свое время возили, по его словам, тоже ежедневно на протяжении нескольких месяцев!

− И как?

– Серег, человек ко всему привыкает.

Муравью, кажется, запросили одиннадцать лет строгого. Костя завидует ему черной завистью. (У него самого-то «всего» девять с половиной лет, но – особого. А это, судя по всему, «две большие разницы». У него сейчас один интерес – в Мордовию не попасть. Там, говорят… Впрочем, ладно.)

Ну, пожелали мы Муравью «попутного ветра в горбатую спину и чтоб голова не качалась», и уехал он на суд. За своими одиннадцатью строгого. (Я его накануне спросил: «А сколько бы тебя устроило?» – «Ну, на восемь я согласен».)

День, повторяю, прошел тихо. Событий – никаких. Впрочем, что это я? Как это «никаких»!? Цыган же часы разбил! Витины. Единственные в камере. Время, блядь, посмотреть, видите ли, хотел! (А на хуй, спрашивается, оно ему нужно? Все равно спит целый день.) Ну и… посмотрел. Уронил на пол. На кафельный. Теперь вообще непонятно, как дальше жить. Без часов. А… по телевизору можно… Но все равно неудобно! Лишняя проблема. (Здесь любая мелочь – проблема. На воле ее порой даже и не замечаешь, а здесь вот нет ее – и пиздец! Взять неоткуда. Обходись, как знаешь. Те же тапочки, к примеру. Или таблетки. От головы, скажем. Я их, кстати, тут опять уже почти все пораздавал. Постоянно у всех почему-то здесь голова болит.)

Вечером, часов этак в одиннадцать, возвращается Муравей. Счастли-и-ивый! Прямо с порога объявил:

− Семь лет!

Все прямо так и ахнули! Как!? Что!? Да не может быть! Четыре года скостили! Целых 4 года!

− А Машка (подельница) вообще домой ушла! А ей прокурор десять лет общего запрашивал!

Бывают же чудеса! Когда первые страсти улеглись, посыпались новости.

–  Илюху видел. Ему четыре года запросили.

–  Да он же уже трешку отсидел!? Кстати, Серег – тоже по образованию компьютерщик. Как и ты.

–  А за что сидит? Хакер, что ли?

–  Да нет. Грабежи, налеты…

–  Понятно.

(«Компьютерщик», блядь! По образованию. Как и я.)

Костя всё про свою Мордовию…

–  Армяна видел?

  –  Да видел. Спрашиваю его: «Как там?» – А он мне: «Как-как… Пло-о-охо! Такой ответ тебя устроит?»

  –  Да, я тут тоже одного оттуда видел. Делай, говорит, что хочешь. Режься, вскрывайся – лишь бы туда не попасть. Куда угодно – только не в Мордовию!

  –  А я на днях с ментами разговаривал: сейчас, говорят, всех особистов только в Мордовию посылают…

  –  Из нашей бывшей хаты (№275) одного кренделя встретил. За паштеты спросил. (Мы забыли в спешке, при переезде сюда, в № 234.) Да, говорит, они на полу валялись – мы их и выкинули. (Паштеты были, между прочим, в герметической целлофановой упаковке. «Выкинули!..»)

Садимся за стол. Ставим чай, достаем колбасу. Я спрашиваю у Муравья:

− Ну, как? Доволен?

– Конечно, доволен!

– Касатку не будешь писать?

– Конечно, буду!

Все смеются. Вообще настроение у всех какое-то приподнятое. Даже у Кости. Может еще и не все потеряно? Муравью же повезло, может, и ему повезет… Может, и не в Мордовию... Может, в какое другое место?.. А?.. Получше… Девять с половиной лет особого режима отбывать! Муравей вдруг мечтательно произносит:

− Хорошо, в рот его ебать!

– Кого?

 

 

                                     8 апреля, вторник

           

           Ого! Вот это да! В нашей тихой, «замороженной» камере кипят, оказывается, поистине нешуточные  страсти! Ну, кто бы мог подумать! Впрочем, в последнее время я все больше и больше склоняюсь к мысли, что это вовсе никакая и не камера, а просто-напросто некий тайный и глубоко засекреченный филиал сумасшедшего дома. Чеховская палата №6, переименованная в целях конспирации в камеру № 234 и перенесенная каким-то злым волшебством на третий этаж здания тюрьмы «Матросская тишина». Вообще же вся эта безумная фантасмагория, весь этот практически непрерывный и ни на один день не прекращающийся калейдоскоп событий меня начинает уже слегка утомлять… («Матросская тишина»… «Тишина», блядь! Ха-ха-ха!)

   Итак, утро, солнышко… Костя уходит на свиданку, громко ругаясь с конвоиром. («Почему так поздно пришли!? Ведь свидание уже идет!..» и т.д.) В общем, все как обычно. В камере пока все спят. Телевизор выключен. Чай никто не пьет. Идиллия. Сижу за столом и спокойно пишу. Работаю. Благодать. Благорастворение воздухов! Так в тишине и покое проходит примерно часа два-три. Потом вдруг лязгает решетка.

(Здесь все происходит «вдруг». Сидишь, к примеру, за столом и пьешь чай. И вдруг! «Такой-то!.. На выход!.. С вещами!.. Прямо сейчас!..» Перевод в другую камеру или даже в другую тюрьму! Времени на сборы почти нет!!  Здравствуй, новая жизнь!)

   Так вот, вдруг лязгает решетка. (Весь коридор между камерами разделен решетками на три части. Когда нашу открывают – в камере слышно.) В следующую минуту дверь с грохотом распахивается. (Ну, точнее, приоткрывается. Распахиваться более чем на четверть она не может. Конструкция не позволяет.) Это вернулся со свиданки Костя. Внешне вроде веселый.

–  Ну, как там? Все нормально?

–  Нормально!

–  О чем хоть с женой на свиданке говорил?

Смеется.

–  Да так… О пизде, о пряниках. Плачет, конечно – срок большой (ему дали девять с половиной лет особого, прокурор запрашивал вообще десять с половиной). Я ей говорю: «Слушай меня и армянское радио, и всё будет нормально!»

Все, между тем, потихоньку просыпаются. Ставят кипятить воду и пр. Ну всё! День пошел. Быстренько собираю со стола свои бумаги и перебираюсь на шконку.

Сокамерники тем временем, похоже, уже окончательно проснулись и о чем-то оживленно беседуют. Что-то там обсуждают. Ну, естественно! Костя по пути на свиданку и обратно всех повидал, со всеми переговорил. В общем, новостей масса! Невольно прислушиваюсь.

–        Я его спрашиваю: «Вы бросы делаете?» − Он кричит: «Нет, не делаем!» А через десять минут: «Ой, делаем!»

–        Да у них там в хате одни первоходы сидят. Он, небось, и не знает, что такое «брос». Может, это минет? Скажешь «делаем!», и всё, что жил – то зря!

           («Брос» – это перебрасывание грузов через открытые кормушки. Обычно через коридор в камеру напротив.) 

Начинается обычная утренняя перебранка. Просто, так сказать, для разминки.  «Для тонуса».

–        Ты узбека-то не включай! Не борщи!

–        Я что, криво насадил?

–        Ох!.. ох!.. Чих-пых, в рот компот! Ну, попурши у меня маленько, попурши!

–        Что там у вас?

–        Да вот вася совсем берега попутал. В забор въехал! Чай будешь пить?

–        Нет, спасибо.

        Перевожу.

          –    Ты дурака-то из себя не строй, не наглей! («Борщить» – это, вероятно, от «переборщить, перебарщивать».)

–        Я что-то не так сделал?

–        Ох ты, боже мой! Какие мы гордые! Ну, поговори у меня маленько, поерепенься!

–        Что там у вас?

–        Да вон парень совсем берега попутал…

Тьфу! Сам уже начал… «…совсем обнаглел. Оборзел!» Ну, далее ясно.

 

После чая все обычно расходятся по своим шконарям. «Отдыхают». Если, конечно, других дел нет. Стирки, там, и прочее. Но в этот раз все почему-то совсем не так. На свою шконку лезет только Андрей (она у него наверху). Все остальные остаются  за столом и принимаются что-то там тихо между собой обсуждать. (Все, кроме Цыгана. Он и чай-то пить не вставал. Он вообще последнее время почти круглые сутки спит. Что-то у него там со здоровьем.) Ситуация складывается вообще-то какая-то странная… Та-ак… Витя встает. Подходит к Андрею и что-то ему негромко говорит. Тот тоже спускается со шконки и садится за стол. Теперь вся камера в сборе. (Кроме меня и Цыгана.) Начинается уже прямо-таки какой-то исторический «совет в Филях». До меня доносится лишь невнятное и неразборчивое бормотание. Какое-то непрерывное «бу-бу-бу…».    

 Естественно, я к этому моменту уже крайне заинтригован. И даже, признаться, слегка обеспокоен. Что это, в самом деле, такое? Что происходит? Что еще за тайны мадридского двора? И от кого? От меня! От самого «Бен Ладена-старшего»! Что это они там затевают? Может, переворот в камере готовят? Революцию!? Пол меня решили все-таки заставить мыть? На общих, так сказать, основаниях… (Вот хуй я буду! Отпишу ворам, что «притесняют»… Или лучше куму нажалуюсь.)

            К сожалению, с моего шконаря (я лежу наверху – суеты меньше) мне, блядь, ни черта не слышно! Пытаюсь прислушиваться – бесполезно. Тихо говорят, да еще этот Цыган внизу храпит. (Плевать ему на все «перевороты»! Я тут, можно сказать, на волоске вишу, а ему и горюшка мало!) Остается только ждать. Ждать-ждать-ждать! Когда же, наконец, все закончится. И главное, чем? Но время идет, а они все шепчутся и шепчутся. Полчаса… час… Я лежу уже весь как на иголках и прямо-таки умираю от любопытства! Ну, что там? Что!? «Что день грядущий мне готовит?» (А как там, кстати, дальше? «Гибель ли?»… «Погибну ли?»…Ну, в общем, пиздец!)

            Но вот наконец-то всё, кажется, и заканчивается. Все вроде бы мирно расходятся по своим  шконарям. Ну, разумеется! Все, блядь,  кроме Вити!  (А именно с ним-то я и собирался поговорить! Ведь наши шконки соседние – голова к голове.) Он, видите ли, затеял зубы чистить! Твою мать! Нашел время! Раньше, что ль, не мог?! С утра надо было! С утра!! Как все нормальные люди. А… ну да…  У него же зубы болят.  (Страшное, кстати сказать, дело в тюрьме! Врачей – никаких. Что хочешь, то и делай!) Он после каждой еды их теперь тщательно чистит и полоскает. Пока, вроде, помогает…

            Итак, он тщательно чистит и полоскает, а я тем временем терпеливо лежу и жду. Жду, жду, жду… Кончится это все в конце концов или нет? А?.. Ну, наконец-то. Наконец-то залезает… Блядь, давно пора! Так что?! Что же все-таки у них там случилось? Что?!!  

            − Слышь, Вить, что это у вас там сейчас за собрание было?

            – А!… Да понимаешь, Серег, тут такое дело…

           

            «Дело» выясняется следующее. Возвращаясь со свиданки, Костя сегодня пересекся на сборке с кем-то из своих бесчисленных тюремно-лагерных знакомых. И тот сообщил ему одну «нехорошую» новость. Нечто, действительно крайне неприятное. Это для всех нас, кстати. Для всей камеры. (Ну, разве что кроме меня.) Оказывается, наш Андрей (Андрюха курский) в бытность свою в лагере работал художником! И сейчас его кто-то узнал. Кто-то из тех, кто сидел с ним тогда. Т.е. «сотрудничал с администрацией». А на таких лиц в тюрьме смотрят очень косо. Это «козлы». Как выразился Витя, «они обычно в хате вообще возле тормозов живут». Уж не знаю точно, что это означает. Возле двери на полу, что ли, спят? Вполне, впрочем, возможно. Чему тут удивляться, если в переполненных камерах и обычные-то, нормальные зэки спят на полу, где придется. Под столом, например.

           

           Или, скажем, те же пидоры. Те вообще спят почти исключительно под шконками. Хотя, конечно, о пидорах разговор особый. Это уже изгои. К ним все именно так тут и относятся. Им запрещено, к примеру, садиться за стол. Брать хлеб. Он должен у кого-то попросить, и ему отломят. У них своя особая посуда, свои продукты. Едят они обычно где-то в уголке. Чтобы что-то сделать, пидору надо обязательно сначала попросить у кого-то в хате разрешение. С ними запрещено здороваться за руку, что-то у них брать. Кроме денег, впрочем. Деньги – можно. В карты «на интерес» с пидором тоже можно играть.

            В зонах, кстати, то же самое. Если не хуже. Особенно в «черных», где все «по понятиям». Там им вообще «кирдык». (Зоны бывают «красные» – ментовские и «черные» – блатные.) В бараке жить – нельзя. Костя рассказывал, что у них на зоне пидор в будке жил. Маленькая такая будка возле бараков, типа телефонной. Куда, там, всякий мусор выбрасывают и прочее. Так вот, там он и спал. И зимой и летом. Иногда подойдет к мусорам, попросит:

            − Закройте меня в карцер.

            Его закрывают. Ну, посидит там недели две, отдохнет и – опять в зону. Есть, якобы, какая-то там особая статья. То ли 82-я, то ли 86-я. Что, если заключенный обращается к администрации лагеря с просьбой его защитить (ну, скажем, угрожают ему или еще что), те обязаны это сделать. Обычно в таких случаях просто сажают в карцер. В одиночку. Изолируют. Фуфлыжники часто по этой статье обращаются. Те, кто карточные долги не отдают. Проиграл, а отдавать нечем. Он к мусорам бежит за защитой.

            А Муравей говорил, что у них на зоне пидоры вообще на деревьях жили. Больше им нигде не разрешали. Пиздец, в общем. Вилы! Кирдык.

            Пидоров, кстати, в тюрьме довольно много. Да вот даже в соседней хате (два-три-три) сейчас один есть. Так, говорят, прямо в хату на днях и заехал. В платье, в туфлях и в косметике. Да и Витя, мне помнится, в свое время рассказывал, как он на Бутырке одного такого видел. Иду, говорит, от адвоката, смотрю, телка у сборки стоит. Самая настоящая. Платье, туфли на шпильках, косметика, все дела… Вся такая расфуфыренная. Я, говорит, думаю: откуда здесь такой телке-то взяться? Потом начала она с кем-то разговаривать – я слушаю, чувствую, что-то не то! А что – понять никак сначала не могу. А потом вдруг въехал: да это же пидор! Их два брата-близнеца было. Один успел себе операцию сделать – его в женскую тюрьму. А этот не успел. Его на Бутырку.

            − И куда?

            – На общак. А там к нему уже очередь выстраивается. Из желающих. Их там много.  

            В общем, повторяю, о пидорах разговор особый.

 

            Конечно, «козлы» – это в тюремно-лагерной иерархии еще не пидоры, но уже и не нормальные, полноценные зэки. Нечто промежуточное. Ситуация усугублялась тем, что сам Андрей  скрыл, что он «козел». Причем, не просто скрыл, умолчал, а прямо-таки всех обманул. Его, оказывается, уже спрашивали в камере про лагерь:

            − Что ты на зоне делал?

            – Ничего не делал. Жрал, да спал.

            – А кем был?

            – Обычным мужиком. («Мужик» – это обычный, рядовой зэк. Не блатной, но и не «козел». Масса…)

            Этим обманом он фактически подставил всю нашу камеру. А Костю, как смотрящего, в первую очередь. Его спрашивали:

            − Как же так? Ты же говорил, что у вас хата нормальная! (Имеется в виду, что вам доверяли, через вас воровские прогоны шли и пр., и пр., а у вас, оказывается, в хате козел? Может, он куму всё сливает? Ты смотрящий – с тебя и спрос!)

            Более того! Как нарочно, именно Андрей все это время стоял у нас на решке. Работал на дороге. А козлам это категорически запрещено! Считается, что это люди «морально ненадежные».

            В общем, каша заварилась нешуточная! Вот, между прочим, прекраснейший образчик того, как один, с виду совершенно незначительный проступок с какой-то фатальной неизбежностью влечет потом за собой все последующие. И, в конечном итоге, увлекает человека в бездну. Как будто сразу запускается какой-то невидимый механизм. Неумолимый и неотвратимый.  Маленький камушек, порождающий лавину. Маленькая ложь, порождающая большую.

Ясно ведь, что поначалу Андрей просто не решился сам объявить сразу в камере, что он «козел». Просто испугался! (Да и кто бы на его месте не испугался?) Авось, пронесет! Потом, когда через некоторое время его вдруг об этом прямо спросили («Кем ты был в лагере?»), отступать было уже поздно. ( «Почему же ты сразу не сказал? Значит, мы все это время…» )  Дальше – больше! Дальше ему поручили следить за дорогой. Как человеку достаточно опытному (уже сидел) и в то же время самому в камере молодому. Ведь дорога – это дело ответственное и одновременно тяжелое. Тут нужны и сила, и опыт. Ну, и как же, интересно, он мог бы отказаться? Пришлось соглашаться. А это уже очень серьезный проступок. За это здесь уже «спрашивают». В общем, если бы тот же кум действительно потребовал бы от него «сотрудничества» (а проще говоря, стучать на сокамерников), пригрозив в случае отказа разоблачением, ему было бы уже просто некуда деваться. Вот уж действительно: «Коготок увяз – всей птичке пропасть!»

            − Ну, и чем же все закончилось?

            – Он всё признал. Мы здесь все с него уже получили (каждый ударил слегка, чисто символически, по лицу) и отписали обо всем смотрящему за тюрьмой. А тот уж сам пусть дальше решает, что с ним делать. Может, с него еще и на этапе спросят. Или в лагере. Это уже не наше дело. Ему еще повезло, что хата у нас мирная. В другой хате все могло гораздо хуже кончиться… Но вообще, Серег, не вникай ты во все это! Зачем тебе это надо!?

            Таким образом, все разъяснилось. В чисто практическом же плане крайними в этой ситуации оказались Костя и Витя. Да!.. Им теперь не позавидуешь! Место здесь оживленное, дорог много. Во все стороны. Цинкуют непрерывно и сбоку, и сверху, и снизу. Движуха практически круглосуточная. Ночью вообще караул! Но Андрея ставить нельзя. Муравей же (Олег) постоянно на суд сейчас ездит. Чуть ли не ежедневно. (По крайней мере, до сих пор ездил. До приговора. Теперь – не знаю.) Значит, вся нагрузка теперь исключительно на них двоих ложится. (Я пытался было предложить свои услуги – отказались. «Если ты по неопытности ошибешься и что-то случится – нам на этапе головы поотшибают!») Им, бедным, теперь и спать-то некогда будет! Только заснул – опять стучат («цинкуют»)! Будишь, к примеру, того же Костю. Он спросонья вскакивает, отцинковывает (сообщает соседям, что все понял). И в одних трусах в любую погоду бежит на решку. «Браток, давай наладимся!» Срочно налаживают дорогу (протягивают веревки, днем они спрятаны). Он затягивает груз, точкует (фиксирует в специальном листке время и исходные данные: откуда-куда) и отправляет его потом дальше, соседям. Цинкует им, налаживает новую дорогу и пр. Потом опять все убирает и прячет. И так по сто раз на дню.

− И что? Было что-то действительно важное?

– Да в том-то и дело, что нет!

– А почему тогда такая срочность? Почему вечера нельзя было дождаться? Когда дороги наладят. Зачем днем-то всех будить? (Ведь те, кто стоят на дорогах, днем обычно спят. Так во всех хатах.)

– А никто у себя в хате держать не хочет. Вдруг шмон? С них потом спросят. Никто не хочет брать на себя ответственность.
            В общем, повторяю, Косте и  Вите можно теперь только посочувствовать. Хотя, с другой стороны, решена проблема ежедневных уборок, мытья посуды и т.п. Этим будет заниматься в камере отныне только Андрей. (Молодой парень лет двадцати пяти. Физически очень крепкий. Имеет, кажется, даже какой-то разряд по джиу-джитсу. Первый срок сидел за убийство в целях самообороны. Драка. Двое с ножами. У одного он отнял нож и убил.)

             Впрочем, и по ночам отдыхать Андрею особо не придется. Он теперь будет дежурить у тормозов. Закрывать собой шнифт и слушать, что на продоле. Чтобы в случае чего у Кости с Витей было время что-то спрятать или выбросить. (Через глазок охраннику ничего не видно – у двери Андрей стоит, а чтобы открыть саму дверь, нужно время.)

 

            Вечером, а точнее уже под утро («вечером» я называю здесь примерно пять утра, когда движение по решке несколько затихает, и все, кроме дежурного, ложатся спать), пьем чай и доедаем последние баранки. (Мой ларек не несут уже две недели. Да какие две недели! Больше.) Читаю сокамерникам на сон грядущий краткую лекцию по греко-римской мифологии (не помню уж, с чего все началось):

            − …Крон серпом отсек своему отцу Урану его, как указано у Аполлодора, детородный орган и зашвырнул его в Океан. Он упал у Кипра. Из образовавшейся пены вышла Афродита – богиня любви и красоты. Киприда… Рожденная на Кипре.

            Все зачарованно слушают. Потом Костя с напряженным любопытством переспрашивает:

            − «Детородный орган»… Это хуй, что ли?

            – Да, блядь, хуй! Крон отрезал Урану хуй и выкинул его на хуй в море! Всё! Лекция окончена. Я спать пошел.

 

 

                                           9 апреля, среда,

 

            Сегодня заказали Муравья. Совершенно неожиданно. Завтра на шесть утра. «С вещами!» Значит, на Пресню, на пересылку. Бедный Муравей! Еще на прошлой неделе наш кум заверял его, что до вступления приговора в законную силу (т.е. до рассмотрения его касатки) никуда его не отправят. И вот, пожалуйста! Витя говорит, что это связано, вероятно, со сменой хозяина (начальника тюрьмы). Якобы на днях у нас начальник тюрьмы сменился. А при новом хозяине все прежние договоренности, естественно, теряют силу. Он может вообще всех режимников сменить! Когда, мол, на Бутырке при Вите хозяин менялся, «там такая движуха была – пиздец! Мусора посадили, сучку одну, которая приторговывала». Новые порядки, в общем. «Новая метла по-новому метет!» Поначалу особенно. В общем, бедный Муравей.

            Впрочем, сам он воспринял случившееся очень спокойно. Просто! Как должное. Что, дескать, поделаешь? Тюрьма! Собрался буквально за час. Все аккуратно сложил, упаковал, свернул. Вот что значит опытный человек! Мне даже завидно стало. Я бы так не смог! Наверняка целый день бы прособирался. И все равно в итоге что-нибудь забыл бы! Впрочем, очень вероятно, что и я когда-нибудь так научусь. Время, похоже, для этого у меня еще будет. Да и возможности попрактиковаться тоже. Э-хе-хе…

            Мувравья все жалеют. 

–  Кто же нас теперь постригать будет? Блядь! Еб твою мать! Ебануться можно!

–  Ты, Муравей, главное, соберись. Настройся! А то привык тут уже к              

расслабухе…

–  Да я в течение пяти минут настраиваюсь! По хребтине раз получишь – вся расслабуха пройдет!

Даже Цыган внес свою посильную лепту. Увидев, как Муравей укладывает шорты, он неожиданно, с чувством произнес:

–  Дай Бог, Олег, чтобы они тебе не пригодились!

–  Еб твою мать, Цыган!! Ты что, на север меня отправляешь, что ли!? 

Уже уходя, Муравей вдруг попросил меня надписать ему книгу. Просто на память. Я, разумеется, надписал: «Олегу… от Сергея Мавроди. На добрую память! Камера № 234 тюрьмы “Матросская тишина”. Дата. Подпись». Он взял ее, сунул в свою сумку, улыбнулся мне, кивнул и вышел. Тридцать пять лет. Безработная жена и грудной ребенок. Семь лет строгого.

 

Р.S.  Шконку Муравья внизу занял теперь Витя. Чтобы днем к решке удобнее вскакивать было. Я же, соответственно, перебрался на Витину. Она хоть перетянута.

 

 

                                          10 апреля, четверг

 

             Ну, и денек! Ну, блядь, и денек!! До сих пор в себя прийти не могу! Пребываю просто в каком-то тупом ошеломлении. В оцепенении. В ступоре! Ты вот меня просила «матом поменьше ругаться». Да как же мне, ёб твою мать, не ругаться, когда!.. Когда чувствую я себя!.. Чувствую я себя!!..  Ах, как же я себя сегодня чувствую!!!

            Ладно-ладно, не буду…  Хотя, нет. Буду! Буду, буду и буду! В общем, аннулирую я на хуй наше соглашение. Ну его в пизду! А то: «вискас», «матом не ругайся» – да тут просто с ума сойдешь!!

            Впрочем, могу и без мата. Могу, к примеру, чеканным языком классики. Хочешь? «Чувствую я себя сегодня хорошо. Жаль только, что пойму я это в полной мере лишь завтра. Как только сегодня понял вдруг, насколько, оказывается, замечательно чувствовал себя вчера». (Маяковский. Дневники. Одна из последних записей, сделанная накануне самоубийства).

            Так лучше? То-то же! (Между прочим, здесь, оказывается, действительно есть дурдом. Рядом. Прямо через дорогу. Тоже, кстати, «Матросская тишина» называется. Говорят, в некоторых камерах слышно, как по ночам там психи поют. Вот заеду туда и тоже буду песни вместе с психами по ночам распевать: «Во саду ли, блядь, в огороде!!»)

            Ладно, всё! Хватит! Успокоились!

 

            В общем, день сегодня что-то с самого начала не заладился. С са-амого утра! (А ведь не зря говорят, что, как день начнется, так и … Сама знаешь.)

            Проснулся я ни свет, ни заря от громкого крика: «А-а!!.. Блядь!..» Это Костя внизу ударился обо что-то там головой. Проснулся, потянулся спросонья к столу, ну и… «Ты умойся хоть! Жрать сразу… А потом в телевизор, как зомби. Ты, вась, становишься каким-то гуманоидом. Мутируешь! Не знаю, что надо делать, чтобы головой в эту хуйню въебаться. Спецом – базара нет, а так…» (Специально – можно, слов нет, а так…)

Это уже Витя. Всё! Сон пропал. Чувствую, что больше не усну. А на-а-а-адо бы! О-хо-хо! До проверки-то, похоже, еще далеко. Рано! А с утра не доспишь – целый день потом как вареный ходишь. Маешься. На шконке в тоске валяешься. Ни читать, ни писать – ну, ничем в этом состоянии заниматься невозможно!

Однако делать нечего – надо вставать. Умываюсь из-под крана местной ледяной водой, чищу ей же зубы и сажусь потом за стол. Пить кофе. Завтракать. Присоединяюсь, короче, к остальным. (Которые, по-моему, сидят там постоянно. Круглосуточно. Если только не спят.)

–   Слышь, Вить! Дай, пожалуйста, сырок, а то я не достану. А у тебя руки длинные…

–  Да, руки у нас длинные, а жизнь короткая. (Витя передает мне остатки сырка «Дружба».)

–  На прогулку надо ходить, спортом заниматься – тогда и жизнь длинная будет. (Это Костя.)

–  Не еврейское это дело! Если бы от спорта польза была, все евреи бы на перекладинах висели, а они почему-то в шахматы играют.

–  Да! Выкрутился… Ну, не можешь ты не вильнуть хвостом!

–  А что, сырков больше нет? (Это я.)

–  Нет. Это был последний.

–  Та-ак! Это был последний… (Это опять я.) Интересное кино… И что теперь? А?

    Жизнь на одном только вискасе? Где этот блядский ларек?! Который не несут мне    

    уже третью неделю! Что же это в самом деле такое!!? 

–  Не несут, не несут, а потом их ка-ак прорвёт!..

–  Дождешься,  прорвёт их!

–  Но должны же они…

–  Вась, ну ты, прям, как ребенок! В натуре. «Должны!» Да ничего они не должны! Вон, сосед пишет: «С этой стервой как ни спорили, ларька все равно не дала». Прикинь, он сам не русский. Родственники тоже все без паспортов. Ну, поймали у тюрьмы какого-то таджика и через него ларек сделали. А ни фамилии, ни паспортных данных у таджика не спросили. Просто местных порядков не знали. Думали, если ларек на конкретного человека сделан, именно на его имя – то какая разница, от кого? А эта сука говорит: «Тебе ларек, но я тебе его не отдам». Второй раз уже приходит и не дает ларек. Вот и все! Тут тюрьма. Каждый дрочит, как он хочет.

Наконец кофе допит, завтрак закончен. Опять залезаю на шконарь и жду проверки. До проверки спать все равно никто не ляжет. А значит, стол занят, суета... разговоры… В общем, лучше уж наверху пока полежать. Спокойнее. Ну, лежу, жду. Сколько там у нас времени? Восемь? А! Ну, уже скоро. (Проверка бывает обычно минут в двадцать девятого. Плюс-минус, там, минут десять.)

            Восемь двадцать… восемь тридцать… восемь сорок… девять! Да где, блядь, они? Девять двадцать… девять тридцать… девять сорок… Та-ак! Это уж что-то новенькое… Такого я здесь что-то даже и не припомню. Чтобы проверка так затягивалась. Что же это, интересно, у них сегодня случилось? Опять, небось, какой-нибудь пиздец? Типа проверки из ГУИНа? (Ничего хорошего ведь здесь случиться не может в принципе. Только плохое! Всегда ждешь именно его.)

Но вот около десяти (!) наконец-то залязгали где-то совсем рядом. Похоже даже, уже у соседей… Ага! Идут! Скрежет ключа, дверь камеры открывается. «Проверка!» Все выходят в коридор, становятся лицом к стене. (Руки вообще-то надо «за спину», но за этим обычно никто не следит. Ну, скажут  –  заложишь.)  «Заходим!» Практически сразу же возвращаемся назад, в камеру. В принципе, на утренней проверке… Впрочем, я лучше тебе о ней в следующий раз как-нибудь поподробнее расскажу. Ладно? А то сегодня и так много всего было…

            Короче, заканчивается наконец-то эта мудацкая проверка. Ну, все вяло пообсуждали, что это, мол, «они сегодня так припозднились?» и стали укладываться спать. Точнее, это я, блядь, на радостях решил, что все они стали «укладываться»! А на самом-то деле трое решили пойти на прогулку. (Про прогулку я тоже как-нибудь попозже напишу. Потом. При случае. Хорошо?) Твою мать! Прогулка – никак не раньше одиннадцати. (А может быть, и гораздо позже. Вообще в любое время!) Значит, ждать ее еще час, как минимум. Это, если повезет. Твою мать! Ну, что за невезенье! Ладно, опять лежу, жду. А куда деваться? Стол занят.

            Но вот кажется… Да! Точно! Стучат ключом в дверь. 

            − На прогулку идем?

            – Идем! Идем!

            – Прямо сейчас!

            Что означает минут через пять. Ну, может, иногда чуть больше. Но вот проходит пятнадцать минут… полчаса… Тихо! Ну, и где же он?

            − Где, блядь, этот гондон?

            Через сорок пять минут (!!) дверь камеры наконец-то открывается. Прогулка! Ну, слава Богу!

            − Мавроди! На вызов! Прямо сейчас!

            А это еще что такое?! Что за пиздец! Какой еще, блядь, «вызов»? Куда? Ведь сегодня только четверг? Никого, вроде, не жду?.. А-а! Ну да… Это же, наверное, следователь! Что-то он там, кажется, говорил в прошлый раз адвокату? Что на этой неделе, мол, ко мне придет… Вот, блядь, и пришел! Какой-то там «акт экспертизы» мне показывать. На хуй он мне, спрашивается, нужен, этот акт?! Ну зачем его обязательно сейчас мне показывать? Неужели им самим не лень сюда таскаться? Ведь знают же прекрасно, что я ничего подписывать не буду. Могли бы сразу везде писать: «От подписи отказался». Чисто автоматически! Я лично был бы только рад! И им хорошо – лишний раз сюда не ездить, и мне – по пеналам зря не сидеть. Вот закончится следствие, начну с делом знакомиться – тогда уж все эти акты вволю и почитаю. Времени у меня на это мно-ого будет! Хоть наизусть их все учи. А сейчас…

Но делать нечего. Заказали – значит, придется идти. Тьфу! Да провались они пропадом! Со всеми своими актами! Нет от них покоя! Эх, пропал день…
            Итак, все уходят на прогулку, а я опять, как мудак, сижу и жду. «Прямо сейчас!» Ха! Знаем мы эти их «прямо сейчас»! Но, впрочем, на этот раз мне везет. Ждать приходится действительно совсем недолго. Вот снова лязгает запор и… У открытой двери молча стоит охранник и ждет, пока я выйду. Выхожу из камеры. Охранник сразу же захлопывает дверь.

–        Фамилия?

–        Мавроди.

–        Имя-отчество?

–        Сергей Пантелеевич.

–        Год рождения?

–        Пятьдесят пятый.

Только после этого охранник запирает дверь камеры и кивает мне:

–        Проходи к окну.

(Вот интересно! Все охранники меня давно уже прекрасно знают. В коридоре мы одни. Я и он. И все равно каждый раз повторяется одно и то же.  «Фамилия?» – «Имя-отчество?» Одни и те же вопросы, одни и те же интонации, одни и те же жесты и движения. Каждый раз все повторяется снова! Вплоть до мельчайших деталей и подробностей. Какая-то, блядь, просто петля времени! День сурка. Да неужели же они меня всерьез каждый раз все это спрашивают? Неужели сами не чувствуют всей абсурдности происходящего? Живые же все-таки люди?) Иду, между тем, в конец коридора. Там уже стоят человек пять таких же. Стоим, ждем. Все молчат.

            Через минуту подходит другой охранник («разводящий») и ведет нас вниз. С третьего этажа на первый, потом череда каких-то переходов и коридоров и затем опять вверх – с первого на четвертый или даже пятый. Всё, естественно, пешком и в довольно бурном темпе. Для здоровья полезно. По пути охранник забирает из камер все новых и новых сидельцев, так что к концу он ведет нас человек уже примерно двадцать.

            − Стоять!

            Стоим.

            − Пошли!

            Идем.

            − Последний закрывает за собой дверь!

            Последний старательно закрывает дверь. В общем, воспитатель детского сада ведет на прогулку группу послушных детей. Правда, «дети» – это все здоровенные взрослые дяди специфически тюремного вида. В большинстве своем в спортивных костюмах и коротко стриженные. Многие в наколках. «Воспитатель» же – молоденький нескладный парнишка в камуфляже, лет примерно двадцати. Маленький, белесый и лопоухий. Но никакого решительно значения все это не имеет. Злые чары не спадают. Морок не рассеивается. Дети и взрослый! Детский сад! Какой-то кошмарный, чудовищный, страшный детский сад! И взрослый куда-то ведет по нему детей. По бесконечным лестницам, коридорам и переходам. Лязгая по пути бесчисленными запорами, замками и решетками. Которые потом за ними все захлопываются… захлопываются… захлопываются… «Навьи чары»! «Недотымка все вьется и вьется…» Сологуб! Хармс! Кафка! (Между прочим, режимник, занимающийся всеми текущими вопросами и проблемами камеры, называется «воспитателем». Или, сокращенно, «воспетом». Это не жаргон! Действительно, официально существует в тюрьме такая должность.)

Ну, да ладно. Приводят меня, наконец, к следователю. На пятый, кстати, этаж.

–        Здравствуйте-здравствуйте…

–        Вот акт экспертизы.

Смотрю акт. Н-да. Две мои фотографии. Одна старая, с паспорта. И другая новая, тюремная. Да-а-а! Неудивительно, что меня здесь на сборках никто не узнает. Я и сам бы себя сейчас не узнал! Как же это я изменился – это просто невероятно! Уму непостижимо! Действительно, совершенно другой человек. Взгляд другой… подбородок какой-то квадратный стал… в общем, жесткое, хищное, худощавое лицо классического наемного убийцы. Киллера, блядь! Погубителя беззащитных бабушек. Безжалостного и холодного охотника на доверчивых акционеров. Не зря же мне Витя на днях сказал, что я теперь все больше и больше напоминаю ему одного его подельника. Самого, как он выразился, «сурового». (Уж не Салоника ли? Он ведь как раз по их делу проходит). На суде, короче, с таким лицом появляться  не рекомендуется. Особенно на суде присяжных. (Хотя, впрочем, лично мне так даже больше нравится. Да и вообще – пусть боятся!)

–  Будете подписывать?

–  Нет.

Ну что, теперь домой? В камеру? (То бишь в хату?) А, черт, чуть было не забыл заявление написать на свиданку. Надо будет сейчас ему сказать… И тут-то он мне вдруг и выдает!

–        Да! Сергей Пантелеевич! И еще одна новость. Мы Вас собираемся перевести отсюда.

–        И куда?

–        На 4-й спец.

Ни хуя себе! Ни хуя себе «новость»! На 4-й спец! Филиал Лефортово! В условия, как я слышал, полной изоляции! Никаких связей, никаких «дорог», лежать под одеялом днем нельзя, после отбоя – всем спать. В кабинетах, где с адвокатом встречаешься – видеокамеры. (По закону, оказывается, только слушать нельзя. А смотреть – пожалуйста. «А звук у нас выключен. Можете сами пойти проверить!») Пиздец, в общем! Как здесь говорят? «Кирдык»? Кирдык!

–  А зачем?

–  Да Вам там удобнее будет! Бытовые условия там получше, и вообще…

–  Мне здесь удобнее.

–  Ну, нам так надо!

Вот! Вот с этого и надо было начинать! А то:

− Вам!.. Вам!..

«Нам! Нам так надо!» Хотя, чего это я? Чего это я, в самом деле, раскудахтался? Пора бы уж и попривыкнуть. Надо будет хоть с сокамерниками про этот 4-й спец поговорить. С Витей. Он там, вроде, был. Разузнать у него поподробнее, что там и как. Хотя, собственно, что там «разузнавать»?! И так все ясно. Пиздец! Кирдык.

–        И когда?

–        Пока еще точно не известно. Мы бы, конечно, хотели побыстрее, но это, к сожалению, не только от нас зависит».

Ну-ну… «Не от нас зависит!.. Ладно, посмотрим, что дальше будет! А-а!.. По хую! Что будет, то и будет! 4-й спец, значит 4-й спец, В рот его ебать! Ничего. Переживем.

Да и был же я там, вроде, уже один раз? В девяносто четвертом. И ничего! Правда, сейчас, говорят, там все по-другому. (Видеокамер, по крайней мере, тогда уж точно не было!) Плевать! Переживем! Разберемся. Про заявление бы не забыть…

–        Хорошо. Теперь вот что. Я хотел бы написать заявление на свидание с женой. На чье имя писать и в какой форме?

–        Пишите на имя руководителя следственной группы. Он у нас демократ – может, и разрешит. Хотя вряд ли. Я в свое время, например, никогда не разрешал. Да и администрация тюрьмы это не приветствует. Им все это только лишние хлопоты. Выводить лишний раз... Потом назад приводить… Проще просто отказать.

Я смотрю на него с удивлением. Поразительно! Что это? Обычный цинизм или просто уже какая-то профессиональная деформация личности? Чисто профессиональная бессердечность. Душевная черствость. Похоже, он даже не понимает, какие ужасные вещи сейчас говорит. Человек сидит в тюрьме. Свидание – чуть ли не единственная его здесь радость! Единственная ниточка, еще хоть как-то связывающая его с женой, с семьей, с внешним миром. Реальное напоминание, что он еще жив, что его еще там, на воле не совсем забыли. И ему отказывают в этом просто потому, что конвоирам его лень «выводить»! «Лишние хлопоты»… Поразительно!
            –  В общем, я сейчас напишу, а вы уж сами потом решите. Давать или не давать. Откажут – значит откажут. Хорошо?

–        Хорошо. Пишите: руководителю следственной группы…

Пишу под его диктовку заявление. Он его внимательно перечитывает и убирает в свою папку. Все! Вот теперь действительно все! Теперь пора и домой. Как там у Галича? «До свидания, до свидания… Будьте счастливы и ток далее…»

–        Надеюсь, вы теперь ко мне не скоро? А то, сами понимаете, бегать тут вверх-вниз…

–        Да. Теперь, наверное, только через несколько месяцев, не раньше. А Вы думаете, нам сюда ехать лишний раз охота?

(Между прочим, следователи, как и адвокаты, стоят внизу в очереди на общих основаниях. Иногда по несколько часов. Если, к примеру, все кабинеты заняты. Ждут, когда какой-нибудь освободится.)

–  Ну, и прекрасно!

Следователь отводит меня вниз и сдает охраннику. Жмем друг другу руки и почти тепло расстаемся. (Надеюсь, на несколько месяцев.)

 

Итак, он уходит, меня проводят в пенал. Охранник, а точнее охранница – совсем молодая симпатичная девушка в ослепительно короткой мини-юбке с ну, о-очень смелым разрезом сзади и в черных чулках. («А это что за креветка?» – сразу же поинтересовался мой адвокат Хачатурян, первый раз ее увидев.) Ба! Да неужели именно она будет меня сейчас обшмо… обшма… ну, в общем, обыскивать? Ощупывать везде… Нагибаться… Довольно рискованное, я вам скажу, с ее стороны занятие… Хотя, впрочем, ведь служебный долг… Ничто же не может помешать… Хм! А ножки-то у нее, кажется, действительно… Но нет. Просто заперла меня в пенал. Увы! Без всякого обыска! Ну, что это, в самом деле такое?! А? Что за безобразие! Что, в конце концов, за халатность!!? А если я, к примеру, несу сейчас в камеру «запрещенные предметы»?!

Впрочем, как очень быстро выяснилось, «запрещенные предметы» я б хуй куда пронес. Через каких-то полчаса меня вывели из пенала, завели в соседнюю камеру и там обшмонали так, как, наверное, никогда еще в жизни до этого не шмонали! Каждую вещь чуть ли не обнюхали. Даже в трусы заглядывали, ей-богу! И кто? Какой-то маленький, злобный, мерзкого вида прапор с крысиной физиономией. Тьфу! Прямо противно стало! А нет бы…

В общем, обшмонал меня этот проклятый прапор и снова в пенал запер. (Ничего, конечно, не нашел. Я же от следователя шел. Пустой.) Сижу я в этом пенале и мечтаю. А если бы не прапор? А если бы?.. А вот интересно, как бы?.. Ну, а потом куда бы?.. Ах! Мечты! Мечты! «Где ваша сладость!?» Ну почему?!! И вдруг!..

Дверь пенала неожиданно распахивается! И на пороге... Да-да! Снова… ОНА!! Прекрасная, чистая, юная… вся какая-то светлая… «Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты!» Ни слова не говорит, кивает лишь грациозно мне своей фарфоровой головкой и куда-то потом ведет. Куда-то далеко, далеко… По высокой-высокой лестнице… Она впереди, вся такая трогательно-беззащитная в своей крохотной мини-юбочке со сверкающим разрезиком, а я сзади… любуюсь. Идет, моя девочка, переступает своими стройными точеными ножками в черных чулочках… Ах, милая! А юбочка так и колышется, так и колышется… А разрезик на ней… Ах, черт меня подери совсем! Но куда же она меня все-таки ведет? Право, вроде бы куда-то не туда?.. Да какая разница! Не все ли равно! Да хоть на край света! Так бы шел за ней и шел… Все выше и выше… Туда! Ввысь! К свету! К небу! К солнцу!! Прочь отсюда! Из этой проклятой и постылой тюрьмы! Она впереди, а я сзади. Все выше и выше! Вот по этой самой лестнице! А лестница все круче и круче… А юбочка… А разрезик… Ах!..

И привела меня эта сучка в оперчасть, и заперла там в пенал. Даже света, тварь, не включила! И просидел я в этом пенале без малого семь (!) часов. В полной, блядь, темноте. Да-да, ты не ослышалась! Именно семь часов! С часу дня и до восьми вечера. Ебаный в рот! Да за это время ко мне мусора аж три раза заглядывали! Не рехнулся ли я там? Не наложил ли, часом, на себя руки? (Как же, размечтались!..)

Сижу, короче, прислушиваюсь. Слышу: по домам уже все расходятся. Ну, все! Рабочий день у них закончился. Вон и двери уже запирают. Замки и решетки лязгают. Всё! Разошлись. Помещение пустое. Я тут, похоже, совсем один остался. Прислушиваюсь: вокруг ни звука! Точно, один! Тишина – мёртвая. Мне аж жутко стало. Сейчас, думаю, панночка явится. В черных чулочках. Ладно… Надо потихоньку спать укладываться. Явится – разбудит. Забыть меня, конечно, не могли. Значит – специально. Спецом. Чтобы жизнь медом не казалась. Поэтому-то они меня так тщательно перед этим обыскивали. Нет ли, мол, чего с собой? Веревки, к примеру, или предметов каких? Колюще-режущих… Мало ли… Все-таки просидеть столько времени одному в темноте, в тесном пенале, не понимая даже, что вообще происходит – это, знаете ли…

Понятно. Когда же меня теперь отсюда выпустят-то? «Вспомнят»! По логике должны завтра, перед утренней проверкой. Чтобы на проверке я уже в камере был. Иначе кипеш может подняться, куда же это, мол, я делся!? Вряд ли все это делалось официально. Ведь это, в сущности, незаконно. Вроде бы даже у нас таких законов нет, чтобы человека в темном пенале чуть ли не сутками держать… Значит, перед проверкой, в любом случае, должны поднять в камеру. Т.е. часов где-то в восемь утра. Время, в общем, пока есть. Можно и поспать. Хоть выспаться уж тогда!

С этими мыслями я устроился в своем пенале и задремал. И снится мне…

 

Но я ошибся. Ровно на двенадцать часов. Пришли за мной все-таки не в восемь утра. А всего лишь в восемь вечера. Слышу сквозь сон, открывается дверь в оперчасть, потом какое-то лязганье, шаги… Ближе, ближе… И вот уже дверь пенала открывают. На пороге стоит знакомый разводящий.

− Ну, что, пошли?

Ну, пошли. Где-то на лестнице я все-таки не выдерживаю (каюсь, слаб человек!):

− Меня даже в оперчасть не вызывали! Зачем же тогда в пенал сажали?!

– А хуй его знает!

– Понятно. (И поделом мне! Не задавай впредь таких дурацких вопросов!)

Опять пенал, но теперь уже со светом. И в знакомой комнате. Куда обычно от адвокатов всегда заводят. Через каких-то полчаса я уже стою у своей родной камеры. Охранник отпирает дверь. Буквально влетаю, весь переполненный эмоциями и впечатлениями и... Что же я вижу?!! Камера буквально перевернута вверх дном. Все вещи разбросаны, все полочки опять содраны. Повсюду грязь, пыль, мусор, везде валяются какие-то непонятные клочки и обрывки… Пол почему-то весь залит водой… Везде лужи. Сокамерники сидят на нижних шконках все какие-то притихшие и лишь тупо таращатся по сторонам.

–    Что это такое!? Что тут у вас произошло?!

–        Шмон! Только что кончился! Нас прямо перед тобой в хату завели. Три часа, блядь, на сборке просидели!

–        Что за бред!? У нас же недавно был!

–        А хуй их знает!

–        Может, что конкретное ищут? Телефон, к примеру? Может, решили, что у нас тут труба есть?

–        А хуй их знает! Но если бы конкретное что искали – искали бы до талого. (До конца, значит, до упора. До талого снега.)

Убирались мы… Точнее, они… Мои бедные и несчастные сокамерники… Ладно, впрочем – это уже не интересно. После уборки всей камерой пьем чай. Из окна дует. Половины стекол нет, а заменявшую их картонку отмели при шмоне. Витя с тоской смотрит в окно:

− Что за погода! С неба какой-то триппер капает… Не дождь, не снег…

          «Знаешь, милый, в последнее время ты почему-то слишком часто ругаешься матом». «Почему-то…»

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ