Тюремные дневники

24 марта, понедельник

 

Привет!

Пишу тебе, сидя в карцере. («Сижу на ящике с гранатами».) Посадили на пять суток, до субботы, бляди. Замуровали демоны, в общем. После визита адвоката завели в оперчасть, обыскали и нашли пятьсот рублей.

− Где взял?

– Нашел.

– Как «нашел»!?

– Да так. Иду по коридору, смотрю – валяются. Ну, я поднял и как раз нёс, чтобы вам сдать.

Посмеялись,  составили акт. А через пару часов – в карцер. Да, сначала еще все матрасы, подушки и одеяла сменили. Выдали всё новое. У сокамерников просто глаза на лоб полезли. Они неделю перед этим писали заявления – и всё без толку. А тут я в оперчасти вскользь сказал, что в камере вши – и сразу, через час буквально, всё сменили. Причем всем, хотя мы-то просили, чтобы только у меня. А про замену всего постельного белья мы и не заикались. И у нас еще поинтересовались, не надо ли еще чего? Но, тем не менее, через час – в карцер! В общем, всё «строго по закону».

В карцер меня вся тюрьма провожала. Все встречные конвойные и врачи: «За что Вас? Держитесь, Сергей Пантелеевич!» – и пр. Короче, шоу Бени Хилла. В натуре.

Посадили меня, естественно, в камеру № 13. (Из Бутырки я уезжал тоже через бокс № 13.) Впрочем, ничего страшного. Даже наоборот. Век бы тут сидел. (Ну, точнее, весь срок.) Небольшое теплое помещение. В длину – пять шагов. В ширину – четыре шага.

Шконка днем поднята, т.е. днем лежать и спать нельзя. Только ночью, как я понимаю. Свет днем горит, не знаю, как ночью. Наверное, после отбоя тушат или, по крайней мере, приглушают. Посмотрим. Может, позже допишу. Если не забуду. Сегодня у меня только первый день, еще здешних порядков толком не знаю. Но в принципе и так все ясно. Единственное неудобство – нет воды. Т.е. кран над туалетом включают только три раза в сутки: в завтрак, обед и ужин. Или надо дежурному стучать. А дежурный, между прочим, сегодня женщина. Страшная, конечно, но все равно как-то не хочется… Но это все так, мелочи, в общем-то. Проживем и в таком режиме. Главное, нет никого, ни сокамерников, ни этого проклятого, круглосуточно работающего телевизора – так что, отдохну хоть. Может, еще попрошусь, чтобы продлили. Нарушу что-нибудь… Непонятно только, что? Что здесь можно нарушить? Спать после отбоя не ложиться? Так я подозреваю, что всем на это глубоко наплевать. Спишь ты или гопака всю ночь отплясываешь. Отплясывай на здоровье, только имей в виду, что днем спать не придется. Шконку поднимут – и пиздец. Вон соседи завопили. Из камеры в камеру перекрикиваются. Да зычно как! Орут на всю тюрьму. Так что и здесь нет покоя… Может, впрочем, попозже угомонятся. Или мусора их уймут. Хотя не похоже что-то. В смысле, что их унимать кто-то собирается. Ну, может сами… Надоест орать. Или спать лягут. Посмотрим… С ума сойти! Начали уже орать про то, сколько каких таблеток надо съесть, чтобы то ли «приход поймать», то ли, наоборот, боли при ломке снять. Я так толком и не понял. Менты – ноль внимания. Дурдом какой-то, а не карцер. Везде, блядь, бардак. Даже в карцере.

Ладно, время есть – продолжим наши тюремные уроки. На чем мы в прошлый раз остановились? Не помню точно… На «шконках» и «дольняках», кажется? Ну, не важно.

Из терминов,  я еще про «продол», вроде, не писал. «Продол» – это свободное место между шконок в камере и коридор между камерами. «Что там на продоле происходит?» – Что там в коридоре за шум? Что там еще мусора затеяли? Какую поганку заворачивают? Шмон какой-нибудь?.. «Шмон» – это  обыск, «обшмонать» — обыскать. Меня после адвоката всего до трусов обшмонали, суки. В камере шмон – это выводят всех на коридор и переворачивают все вверх дном. В худшем случае – заходишь потом в камеру, а там полный бардак. Вещи на полу вперемешку валяются, одеяла, простыни сорваны и пр. Но это, впрочем, редко бывает. Обычно в виде своего рода наказания за что-то конкретное. Например, если «зимбуру» найдут. «Зимбура» – это местный самогон, который каким-то хитрым образом варят не знаю толком, из чего именно. Если шмон длится долго (иногда часами), то загоняют всех на это время в бокс, «на сборку» – в специальную камеру, обычно без мебели. Просто пустую и тесную. Стой там, кури и жди. Пока «домой» не вернут. Кстати, на Бутырке эту зимбуру постоянно варили (и у меня курагу на эти цели выклянчивали). А их постоянно ловили и шмон в камере устраивали. (Мои вещи, впрочем, не трогали.) Кошмар какой-то. Я им уже в конце сказал: «Послушайте, нашу хату так раскидают в конце концов. Решат, что здесь одни алкоголики собрались…» – А они мне: «Да здесь все хаты пьют». – «Так все пьют, а только вы всё время попадаетесь». Смеются… А мусора специально, между прочим, за этой зимбурой охотятся. Во-первых, они ее сами в этом случае выпивают в качестве приза, а во-вторых, хочешь выпить – покупай через них водку. А нечего зимбуру на халяву варить. Бизнес, в общем. Свои заморочки. Как и везде.

Ну-с, ладно. Что там дальше? Ага, про режимы. Существуют три режима: обычный, строгий и особый («полосатый»)… В смысле, в приговоре назначают: «три года обычного». Мне, вроде, светит обычный. Во-первых,  первый раз, а во-вторых, преступление у меня не тяжкое (или «не особо тяжкое» – не знаю точно). «Тяжкое» – это свыше десяти лет. А у меня до десяти. Это, кстати, только потому, что судить меня будут по старому УК (уголовному кодексу). Т.к. «преступление» я совершил в 1994г, еще до принятия нового УК. По новому УК за мошенничество дают теперь не до десяти, а до пятнадцати. Вообще, у нас в стране сейчас самый настоящий тридцать седьмой год. Срока все просто какие-то чудовищные. Нереальные. Десять лет – это мелочь.

Итак, обычный, потом строгий и особый. В зависимости от тяжести преступления, наличия судимостей и пр. У меня в камере все «особисты». Их еще «полосатиками» называют, т.к. на зоне они в полосатой робе ходят. У особистов часто срока в «крытке». «Десять лет особого, из них три крытого». «Крытого» – это в тюрьме. Т.е. на зоне в тюрьме. Причем, «год крытого» означает обычно, что реально просидишь на крытом все пять. В зависимости от зоны. Т.к. за любое нарушение добавляют еще год (!). За какое? Да за любое! Например, за незастегнутую верхнюю пуговицу. Или «за плохо вымытый пол в камере», за что угодно, в общем. Плюс у особистов какие-то серьезные ограничения на число свиданий, передач и пр. Пиздец, короче. Зато с сокамерниками обычно проблем никаких. Все опытные, всё прекрасно знают и понимают. Менты их обычно тоже зря не трогают. Самое неприятное на особом режиме, что условно-досрочно освободиться можно, только отсидев не менее двух третей срока. На обычном же – всего полсрока (вместе с тюрьмой). Причем освободиться по УД (условно-досрочно) – действительно вполне реально. Особенно при наличии денег. Даже сравнительно небольших. Впрочем, тут очень многое зависит от зоны. Куда попадешь. Хотя все сокамерники хором говорят, что мне-то везде хорошо будет. Мне любой хозяин (нач. зоны) рад будет.

 

Э-хе-хе… Побродил, побродил и решил сесть еще пописать. Обрати, кстати, внимание, как все аккуратно – строчки ровные, одна к одной… любо-дорого! Это потому, что пишу в более-менее человеческих условиях. За почти столом и сидя почти на стуле. А в камере – на коленях, скрючившись, сидя на шконке.

Ну, ладно. Я тебе уже говорил, что нас перевели в другую хату (№ 234). Всё бы ничего, но есть одна проблема. Если в старой хате движения почти вообще не было (хата была «замороженная»), то здесь непрерывное движение («движуха»). Т.е. хата находится на перекрестке всех дорог. Малявы идут ночью непрерывно и сверху, и снизу, и сбоку. Бедные сокамерники всю ночь на решке, как обезьяны висят. Один грузы (малявы и пр.) принимает, а другой в особую тетрадку регистрирует. Когда поступила (время), от кого и кому. Это все очень серьезно. Потому что малявы зачастую – это чьи-то судьбы (например, подельники договариваются между собой, что на суде говорить и пр.). Так что если малява по пути пропала («спалилась») – начинаются серьезные разборки. В какой хате пропала и т.п., и вся хата может потом за это ответить. ( Меня, впрочем, все это не касается.  Никаким боком.)  А мусора все это прекрасно знают и за малявами охотятся. Врываются в камеру среди ночи. И тут целые драмы на этой почве происходят.  Вплоть до драк с ментами. А драться с ментами – это вообще почти самоубийство. Изобьют до полусмерти. ( Как здесь говорят: «схвачен и отхуячен».) Трагедии, в общем, шекспировские.

Кстати, насчет шекспировских драм. Тут прямо у меня на глазах самая настоящая «Ромео и Джульетта» разыгралась. Буквально вчера. Представляешь, один зэк (некий Зубарёк) из соседней камеры списался с какой-то телкой с воли и решил с ней пожениться (!). А ему то ли десять, то ли пятнадцать лет особого дали. Сокамерники об этом поговорили, посмеялись. Дескать, Зубарек сам сумасшедший и телку такую же сумасшедшую себе нашел. А на следующий день – продолжение. Как выяснилось, он с ней каждый день из камеры созванивался. А один день не позвонил. На следующий день звонит – отвечает ее мать:

− Ты чего вчера не звонил?

– Ну, не мог. Это же тюрьма.

– А ты ей не позвонил вчера – она себе вены вскрыла. В реанимацию увезли.

Представляешь? Во страсти-то какие бывают! А? И, главное, телка-то в принципе ничего. Мне тут фотографию ее показывали… Вот так.

 

 

25 марта, вторник, утро.

 

Провел первую ночь в карцере. Ничего страшного. Выдали с вечера матрас, одеяло, подушку и черный бушлат с надписью на спине «Карцер № 7». Причем здесь «№ 7», не понятно. Впрочем, не важно. Естественно, никаких простыней, наволочек и прочих излишеств. Все строго по-спартански. Отстегнули от стены шконку (или «шконарь»). Всё. Можно спать. Свет не гасится и не приглушается. Спал буквально час. Сначала соседи перекрикивались, а потом мысли всякие полезли. Хорошие… хорошие… О проекте с сайтом и пр. В общем, не спалось. А с утра опять все матрасы забрали, шконку  пристегнули – сиди и пиши. Вот и пишу. Ну, да ладно… сегодня ночью высплюсь. Между прочим, ночью крыса около двери бегала. Там, оказывается, щель есть. Высунулась, я повернулся на шорох, она исчезла и больше не появлялась. Хотя и шуршала время от времени. Прекрасно выспался днем. Оказалось, что спать, сидя на стуле и положив голову на руки на столике (точнее на правую руку, а левую – на колено), вполне удобно. Терпимо, по крайней мере. Вообще мне здесь нравится все больше и больше. Спокойно, никто не мешает. Кормят тоже вполне сносно. Собственно, как в обычной камере. В общем, жить можно.

 

К вечеру в одну из камер привезли телку. Бурное оживление среди соседей. Перекрикивались с ней часа полтора. Как зовут (Света), откуда (из Медведково), за что сидит (за наркоту), как погоняло (не разобрал, что она ответила). «Погоняло» – это кличка, или кликуха. Обнаружили кучу общих знакомых (по тюрьме) и выспросили всё про них (кого осудили, кто сейчас где сидит – в какой хате и пр.) Потом, пользуясь случаем, стали выспрашивать настоящие имена всяких там местных Мадонн, Клеопатр и пр. (оказывается, все бабы всегда подписываются здесь только такими вот псевдонимами-погонялами). Телка, ни секунды не задумываясь, сразу всех сдала. Всех Оль, Марусь и пр. Всё про всех выяснив, коварные зэки перешли к ней самой.

–    Све-е-т!

–       А?!

–       А твое погоняло какое?

–       Что?

–       У тебя самой какое погоняло?

Гробовое молчание.

–       Све-е-ет!!

–       А?

–       У тебя, говорю, погоняло какое?

–       У меня нет.

Хор голосов:

−    Врёшь!

Тот же голос, что и раньше:

–       Обманываешь, Свет, у вас там у всех погоняло есть.

Молчание.

–       Жозефина?

(Или что-то подобное, точно не расслышал.)

Молчание.

–       Свет! Так ты Жозефина? Да?

Простодушная Света сразу же возмущенно закричала:

–       Нет. Я…

(Не расслышал.)

Короче, таким нехитрым способом все и выяснили. Потом прямо к делу.

–    Св-е-ет!

–    А?

–       А тебе здесь нравится?

–       А?

–       Тебе здесь нравится?

–       Нравится.

–       А где больше: здесь или в камере?

–       А?

–       Я говорю, где лучше: здесь или в камере?

–       Здесь!

–       А почему?

–       Здесь весело!

–       Слышь, Диман, дать коридорному пятьдесят баксов, он нас троих к ней в камеру на всю ночь заведет.

Смех…

–       Све-е-ет!

–       А?

–       Ты слышала?

–       Слышала!

–       Ну, и как?

–       Я согласна!

Всеобщее оживление.

–       Так ты готовься пока, а мы с коридорным договоримся.

–       Ладно.

Пауза…

–       Ну, ты смотри там, только не передумай потом. Чтобы деньги порожняком не ушли. А то зайдем к тебе в хату, а ты рога выставишь: идите на хуй!

Другой голос:

–       Тогда по-арестантски!

–       Нет, по-арестантски не надо, надо, чтоб было по добровольному согласию…

На этом диалог пока закончился. Посмотрим, что будет ночью. Шутка, наверное, но все равно интересно. Черт его знает, может, и не шутка… Посмотрим!

Меня, кстати, тоже расспрашивали. Кто да что? Но, слава Богу, ограничились одним именем. Очень удивились, что за найденные пятьсот рублей мне дали пять суток карцера. Ведь проносить деньги от адвоката здесь самое обычное дело. Все носят. Отстегиваешь потом часть менту, если найдут, – и все дела. А карцер дают только за что-то выдающееся, например, на опера бросился. Но у меня, естественно, случай особый.

Впрочем, узнав, что я сижу первый раз, потеряли ко мне всякий интерес. Пока, по крайней мере. К сожалению, баландёр (или баланда, баландос – раздатчик пищи, баланды, такой же заключенный, просто с маленьким сроком и согласившийся остаться в тюрьме на хозработы, вместо того, чтобы ехать на зону) уже заметил, кто здесь сидит – на каждой камере карцера есть надпись с фамилией, именем, отчеством заключенного. Только что баландер  вслух изумленно прочитал мою фамилию. Боюсь, что скоро мое инкогнито будет раскрыто. Не хотелось бы, конечно… но, похоже, никуда от этого не денешься. Ладно. Между прочим, удивительно, но факт. Мне вот одиночка нравится, а все боятся ее, как черт ладана. «Крыша едет… мысли всякие в голову лезут…» и пр. Судя по всему, именно поэтому здесь постоянно перекрикиваются. Чтобы одному себя не чувствовать. И менты им в этом совершенно не мешают. Впрочем, менты здесь вообще редко появляются. Только при раздаче пищи и пр. Все остальное время – в коридоре никого. Ори, стучи, кричи – все бесполезно.

(Крыса, кстати, и днем здесь шастает. Ох, чует мое сердце – слопает она ночью мой хлеб… Во! Слышу, как раз кричат:

− Крыс и мышей здесь!..

«Крыса»!.. Твою мать! Так, может, это и не крыса у меня вовсе, а мышь всего лишь? Что-то не очень-то она и большая… А крысы здесь – вообще величиной с мою кроссовку?!)

 

Р.S. Да, кстати. Все забываю написать. К ментам здесь обращаются: «старшой». («Эй! Старшой!») Ну, как к таксисту обычно: «командир». «Здесь» – это вообще в тюрьме, а не только в карцере.

 

 

Тот же день, приблизительно девять вечера

 

Заехал новенький. После обычного обмена информацией (кто? что? откуда?) узнал про Свету.

–       А она красивая?

–       А хуй ее знает! Говорит, красивая.

–       А сиськи, сиськи, сиськи у нее большие?!

–       Ладно, кончай.

Сама Света что-то совсем увяла. Почти не разговаривает и только жалуется время от времени, что ей холодно. Говорят, некоторые камеры здесь совсем холодные. Так что мне, похоже, еще повезло. Надо будет принять к сведению и в следующий раз потеплее одеться.

Вон. Новенький все никак не успокоится.

–       А ты давно здесь сидишь?

–       Пятые сутки.

–       Скучно здесь?

–       Скучно. Охуеешь еще.

Ничего здесь, по-моему, не скучно! Черт! Чего-то я только что сообразил, что меня ведь могут после карцера в другую камеру поместить. Меня ведь с вещами вывели. Еще одна головная боль. Ладно, посмотрим.

–       Све-ет!

–       А!

–       А у тебя жених есть?

–       Да.

–       А как зовут?

Другой голос:

–       Эдик.

–       А ты откуда знаешь?

–       Да я с ним знаком, мы в одной хате сидели.

–       Так он тоже, с Матроски?

–       Да. Ему недавно два года дали.

–       Так он уже осудился? Свет? Он уже осудился?

–       Кто?

–       Эдик.

Молчание …

–       Свет!? Эдик уже осудился?

Молчание. Другой голос:

–       Да она уже забыла, кто это!

–       Ну да, конечно, забыла! Десятого у него суд был.

–       Све-ет! Так, значит, у вас всё по-серьезному? Как у больших?

–       Да.

–       Не будет тебе с ним удачи. У меня нюх.

После отбоя.

–       Све-ет!

–       Я спать хочу.

–       Какой «спать»! Я к тебе сейчас в гости приду!

–       Не ходи, я уже спать легла!

Смех, женский голос:

–       А ты меня согреешь?

–       Согрею? Конечно, согрею, родная!

–       Све-ет! А ты ебаться любила под винтом?

–       Любила!!

(Под винтом – под наркотиком.)

Общий смех и оживление.

–       Све-ет!

–       А?

–       Ну, расскажи что-нибудь!

–       Что?

–       Ну, что, сама не знаешь, что? Эй! Ловим тишину. Пацаны, устраиваемся поудобнее…

Мертвая тишина. Через некоторое время:

–       Све-ет!

–       О-о?

–       Ты что, стесняешься?

–       Да!

–       Не стесняйся, здесь все свои!

Смех.

–       Све-ет!

–       А?

–       А у тебя любимая поза какая?

–       Сверху на мужика и раком.

Оживление.

–       Све-ет! А ты сзади любила?

–       Не-е-ет!!

–       Ну, и зря! Много потеряла! Све-ет! У меня уже шляпка поднялась!

 

Ладно, всё. Судя по всему, это никогда не кончится. Ложусь спать. Свету эту завтра с утра увозят. В шесть часов.

Последний вопль:

–       Свет! Давай ломай сеанс на ночь и пойдем!

Перевод: «Света! Расскажи нам что-нибудь эротичное, подо что нам всем можно будет заняться онанизмом (“сеанс”). Кончим и будем спать».

Тьфу! Невозможно заснуть. В общем, выяснилось, что жених – таджик. Настоящее имя – Халид. Судя по всему, он и снабжал ее из своего Таджикистана наркотиками (героином). («Хуй ли, она таджика прикормила. Он на пизду повёлся…» – «Ну, и правильно! Сейчас все так делают!»)

 

 

26 марта, среда

 

Утром проснулся от того, что по мне бегала крыса. Вообще с крысой этой надо что-то делать. Вчера ночью она только изредка высовывалась, сегодня уже откровенно бегала по всей камере, а утром вообще на меня залезла! Что же будет завтра? Надо будет ее как-то  пугнуть. Чтобы боялась. Что это за наглость, в самом деле?

Поскольку до подъема время еще было, полежал, послушал утреннюю перекличку сокамерников.

Диман рассказал Вовану трогательную историю о том, как он провожал на вокзале какую-то Катюшку:

− Она сидит, улыбается. Встань, говорю, мое солнышко, дай на тебя поглядеть. Счастье ты мое – и печаль.

Красиво… Диман этот из блатных и, судя по всему, законченный наркоман («Я всё пробовал»). Накануне он поучал все того же Вована:

− Ты ей не говори, что у меня ВИЧ! Я ей с воли позвоню, уболтаю!

– Понял-понял!

Про Свету я уже узнал буквально всё! Какого цвета у нее трусы (красные), какой размер груди (второй), большой ли член у жениха (нет) и пр., и пр. По ходу дела выяснилось, что многое еще она не пробовала.

–       Я тебе сейчас расскажу! Хотя хуй ли рассказывать, тут показывать надо!

Договорились, как и куда ей писать.

–       Ой! Только через четыре-шесть (номер камеры) не пишите! Я там уже переписываюсь с одним. Он ревновать будет!

–       Да ладно! Чего там ревновать! Отсосёшь потом пару раз – и все дела!

Расслышал, наконец, Светино погоняло: «Зульфия».

 

 

Тот же день, шесть утра

 

Приехал баландер. На завтрак оказался «рыбкин суп». Кстати, довольно приличный. Потом подняли шконку, забрали матрас и пр., обшманали камеру и минут на десять включили воду. В общем, день пошел своим чередом… Часов в девять заехал новенький, Юра.

–       Ю-юр!

–       Чего?

–       Тебе сколько дали?

–       Десять.

–       Нормально дали.

За «межкамерную связь». Проще говоря, на решке человека застукали. Когда малявы из соседних камер принимал.

Света, кажется, все-таки съехала. Напоследок Диман ее похвалил:

− Молодец! Стойку держишь! Уважаю таких!

 

 

Тот же день, около четырех

 

Выпустили Димана. Трогательная сцена прощания со всем карцером.

–  Ну всё, братва! Давай!

–  Давай, братан!

–  Давай!

Голос конвоира:

–  Я вам сейчас всем дам!

Все сразу же умолкают. Какая-то суета, громыхание мисок и пр. Наконец уводят. У самого выхода он последний раз громко кричит:

–  Давай, Вова!

Голос конвоира:

–  Только не всем, Вова!

С грохотом лязгает стальная дверь, и на этом все заканчивается. Через пару минут конвоир возвращается. Все. Один своё отсидел. Сейчас его на сборку и «домой». В знакомую и привычную тюремную камеру. Хату.

Вообще сегодня необычно тихо. Смена строгая, старшой постоянно сидит в коридоре, так что все помалкивают. Только воду постоянно просят включить.

–       Старшой!

–       Ну?

–       Включи воду.

–       Я тебе что, так и буду все время включать? Полчаса же назад тебе включали!

–       Какие полчаса? В обед!

–       Так обед и был полчаса назад!

Молчание. Через пару минут опять:

–       Старшой!

–       Ну?

–       Включи воду.

–       Да полчаса назад тебе включали!

И т.д. В конце концов вода все же включается. Все довольны. Через некоторое время слышится:

–       Старшой!

–       Ну?

–       Выключи воду.

И так целый день.

Что-то мне не спится больше. Наверное, выспался. Тихо, времени полно, так что продолжим наши «тюремные университеты». Я тебе уже упоминал по телефону, что за лавэ можно заказать проститутку. Объясняю подробности. К сожалению, это только при перевозке. Когда на суд везут или еще куда. Перевозят обычно в автозэке. Это такой крытый металлический фургон, типа хлебного.

Так вот, есть два варианта.

Во-первых, можно договориться с конвоирами, чтобы остановили по дороге и сняли обычных проституток. Завели их в автозэк и т.д. Но тут масса технических сложностей. Прежде всего, трудно проституток найти. Увидев людей в форме (конвоиров) они обычно сразу же разбегаются. Кроме того, народу в автозэке должно быть немного.

Гораздо проще и надежней второй вариант. Но это только, когда везут в суд. Там есть уже свои, местные проститутки, работающие специально с зэками. Всех остальных зэков выводят, тебе заводят проститутку с водкой и продуктами (обычно – курица-гриль) и оставляют на несколько часов. Стоит это удовольствие от ста долларов до двухсот (в зависимости от клиента, как мне объяснили).

Вообще на судах за лавэ можно всё. Жену могут тебе в бокс подсадить… ну, и водка, продукты… были бы деньги! Когда пьяного зэка привозят из суда назад в тюрьму и менты на сборке начинают возмущаться:

− Ты чего такой пьяный? Чего вы все с суда такие пьяные приезжаете?

Он обычно отвечает:

− А чего ты хотел? Такие срока дают…

Срока действительно дают чудовищные. Например, у меня на Бутырке сидел сокамерник. Несудимый. Тридцать четыре года, жена, дочь четырнадцати лет. Ехали с приятелем пьяные на машине, их кто-то подрезал, он за ним погнался. Догнал, вытащил из машины и, угрожая пневматическим пистолетом, стал требовать денег – компенсацию (он ударил машину, когда его подрезали). Прохожие вызвали милицию. Завели дело. Суд. Дали шесть с половиной лет (!). Два года в тюрьме уже отсидел.

Второй случай… Молодой парень, до этого отсидел за что-то там шесть лет. На свободе погулял-то всего два месяца. Вышел пьяный с телкой из винного магазина. Там стояли три парня. Чего-то они повздорили, он достал перочинный нож, сказал, что он только что с зоны откинулся и сейчас всех их тут порежет. Велел выворачивать карманы. Ни у кого ничего не оказалось, только у одного пачка сигарет «Kent». Дали двенадцать с половиной лет особого. За пачку сигарет.
В продолжение темы пьянства… Только что привозили ужин. Баландёр в страшном состоянии. Пока наливал мне чай, два раза уронил кружку. Потом поинтересовался, как у меня дела, пожелал удачи и, пошатываясь, уехал дальше. Чай, естественно, совершенно холодный.

Ладно, продолжим. Что у нас вообще творится – это уму непостижимо! Например, как арестовали моего сокамерника (одного из лидеров курганских). Задержали на улице. Потом половина группы к нему домой с обыском поехала, а другая половина его бить повезла. Завезли куда-то под мост и начали бить. Сломали два ребра, отбили всё что можно и пр. Пока не потерял сознание. Когда очнулся, говорит, потерял всякую ориентацию: где он и что с ним, и прямо в наручниках ломанулся бежать. Естественно, сразу же поскользнулся и упал в ближайшую лужу. А это был март месяц. Его так всего мокрого в камеру и бросили. Получил воспаление легких и вообще выжил каким-то чудом. Кровь в моче чуть ли не месяц была, и ноги месяца два не сгибались – отбили всё. Даже в туалет, говорит, стоя ходил.

Второго били двадцать три  дня! Подозревали, что кого-то он там не того убил. Мента, что ли, какого-то. Так приезжали каждый день с Петровки опера и по несколько часов били. Сразу сказали:

− Можешь нам ничего не говорить. Мы из тебя не показания выбивать приехали.

А напарника, говорит, вообще в ледяную прорубь опускали. Говорит, что когда в тюрьму его привезли, тело все синее было. Сплошной синяк. Врачи брать отказались. Они, мол, живых мертвецов не принимают. Ну, на следующий день волшебным образом все необходимые справки вдруг появились: где-то  упал, на что-то наткнулся и т.д., и т.п.

Ладно, не пугайся. Мне все это не грозит. Это я специально написал, чтобы ты поняла, насколько наш сайт перспективен. И о чем там речь пойдет. Ведь общество совершенно не представляет себе, что здесь, за решёткой творится. Ну, знают все, конечно, что в милиции у нас бьют, слышали краем уха… Но вот, что такое «бьют» – об этом представления у всех обычно самые младенческие. Где-то на уровне подзатыльников, оплеух и тумаков. Из репертуара школы и детского сада, одним словом. А здесь, увы, всё по-взрослому…

 

Чем ближе отбой (в 22.00), тем больше меня беспокоит ситуация с крысой. Что же все-таки мне с ней делать? Есть два пути. Можно объявить войну, а можно попытаться заключить мир. Войну – это чем-то в нее запустить. Например, тапочком. Или кроссовкой. Но они, вроде, умные и злопамятные. Укусит еще ночью за что-нибудь… Мир – это положить ей хлеба. Все равно у меня его почти две буханки уже скопилось. Пусть жрет  хлеб, а меня не трогает. В смысле, ко мне, по крайней мере, не бегает (чего ей, собственно, вообще от меня надо?). Но тут есть шанс приманить сюда вообще всех окрестных крыс и мышей, со всей, так сказать, округи. Вот и думай… Или, может, плюнуть и оставить всё, как есть? Чего она, в конце концов, мне сделает? Ну, отъест что-нибудь несущественное… Или все-таки хлеба ей положить? А?.. Нет уж! Хуй ей, а не хлеба! (Как бы только это проклятие не сбылось буквально!) Перспектива приманить сюда целую стаю крыс меня совсем не радует. Значит, война…

 

Перед самым отбоем опять привезли Свету. Оказывается, ее просто возили на суд.

–       Света!

–       А?

–       Осудили?

–       Не-ет! Перенесли на одиннадцатое.

–       Ну, как там?

–       Нормально.

 

 

27 марта, четверг, утро

 

Крыса сегодня вела себя на удивление спокойно. Так… под утро что-то зашебуршилась, высунулась из своей норы. Но стоило мне пошевелиться – сразу же исчезла и больше вообще не появлялась. Ну, и славно!

Только что был подъем. Мент был совершенно пьяный и потому на редкость вежливый. Что у них там за попойка вчера была? Сначала баландос, теперь мент… Зимбуру, что ли, у нас отняли?

Ладно, завтрак что-то пока не несут, поэтому продолжу свои заметки. Интересно отметить, что шконка в карцере сплошная. Дно сплошное. Это очень удобно. В камерах же дно шконок состоит из продольных металлических полос. Как правило, достаточно далеко друг от друга расположенных.

В результате спать на такой шконке практически невозможно. Буквально проваливаешься между этими полосами. Чтобы нормально спать, дно шконки надо предварительно оплести веревками, протягивая их между полосами поперек шконки. Только тогда можно спать. Веревки покупают у баландосов, обычно за одну-две пачки сигарет. А к баландосам они попадают от ментов, которые изымают их при шмонах (срывают дороги между камерами). Такой вот тюремный бизнес. А вьют веревки из носков, свитеров и пр.

Еще одна постоянная головная боль – это заточки. Дело в том, что в тюрьме запрещено держать в камерах любые колюще-режущие предметы. Но еду-то резать надо? Сало, например. Как его вообще можно отрезать без ножа? Поэтому зэки вынуждены изворачиваться, делать так называемые заточки. Обычно заточка – это ступинатор (металлическая пластина, вытащенная из подошвы какой-нибудь обуви, например, кроссовок), заточенный с одной стороны. Рукояткой служит использованная зажигалка. В худшем случае – просто алюминиевая ложка с заточенным черенком. Но ложкой резать плохо. Алюминий быстро тупится. Заточки обычно куда-нибудь прячут. Но далеко не спрячешь, ведь она все время нужна, поэтому прячут обычно просто под крышку стола, куда-нибудь ее там втыкая. Менты же все эти места прекрасно знают, и при шмонах заточки зачастую изымают («отметают»). Новую заточку приходится потом либо покупать все у того же баландоса, либо затягивать из какой-нибудь соседней хаты (если у них есть лишняя). Иногда на это уходит несколько дней, и все это время вся камера буквально мучается. Приходится ломать руками хлеб, колбасу, сыр и т.д. и т.п.

Баландос в тюрьме – это что-то вроде мелкого торговца. Помимо веревок и заточек через него обычно можно купить также водку (или спирт), травку, что-то из продуктов. Например, десяток вареных яиц стоит сто рублей. Но продукты к баландосам попадают из больнички, т.е. фактически воруются у таких же зэков (больных, к тому же), поэтому продукты у баландосов покупают неохотно. В принципе на это на тюрьме смотрят косо. Хотя, некоторые все равно покупают. Ведь, раз есть предложение, значит должен быть и спрос. Иначе бы не предлагали.

–       Лё-ёш!

–       А?

–       Свету видел?

–       Да!

–       Ну и как?

–       Я ебу бабу-Ягу!

–       Ей на одиннадцатое отложили.

–       Ясно.

Голос конвойного:

–       Кончай базарить!

–       Света-а! Св-е-ет!! Свети-ик!!! Света-а, радость моя!!

Гробовое молчание.

–  Наверное, на бабу-Ягу обиделась…

Какое-то шевеление у двери. Долго рассматривают меня в глазок, потом один шепчет другому: «Что-то пишет». Не заинтересовались бы, что именно! Боже упаси! Сразу же изымут! Отметут.

–       Све-ет!

–       А?

–       Тебе сколько дали?

–       Десять!

–       Мне тоже десять, но я уже скоро выхожу.

–       Везёт!

–       Чего «везёт», я здесь уже третий раз сижу, Всю зиму, блядь, здесь отсидел!

–       Ну, ты мужчина, тебе проще! А мне каково?

–       Да, тебе сложно!

–       Да-а-а уж!!!

–       Не застуди там чего!

–       Да я за эти два дня себе уже все, что можно, застудила.

Вода тут, кстати, из крана льется совершенно ледяная. Аж руки сводит.

–    Све-ет!!

–       Да не ори ты там!

–       Све-етка!

–       Попозже поговорим.

–       Чего ты делаешь там?

Молчание.

–       Све-ет! Что ты там делаешь?

Молчание.

 

Пересменка. Старшой заходит в камеру. Веселый, в прекрасном настроении.

–       Жалобы есть?

–       Крысы по камере бегают.

–       Ну, против крыс я сделать ничего не могу!

–       Так они уже по мне бегают!

–       Ну, отбивайся чем-нибудь от них, рычи!

–       На кого?

Смех.

–       В карцер за что попал?

–       Деньги от адвоката нес.

–       А зачем тебе деньги? На подкуп охраны?

–    А разве нашу охрану можно подкупить?

Смех.

Между прочим, зарплата «охраны», по слухам, составляет здесь примерно двести долларов в месяц. А жить как-то надо. Но это так, к слову…

 

Только что отняли куртку. Суки. Специально водили на склад ее сдавать. Как бы теперь днем не замерзнуть. Вместе со мной водили Свету и какого-то грузина. Жору, кажется. Грузина – на освобождение, бедную Свету – тоже куртку сдавать. Света оказалась страшненькая (впрочем, может, это потому, что она заспанная была и без косметики). Хотя теперь ей можно только посочувствовать. Особенно, если камера у нее холодная. У меня – и то не очень-то жарко. Даже в куртке. А она и раньше-то жаловалась, что ей холодно. Значит, теперь вообще пиздец будет. Ладно, впрочем. Пишу спросонья, еще толком не проснулся. Разбудили, когда за курткой пришли. Попробую еще поспать.

 

Хуй тут поспишь! Приходил уборщик (по-местному «шнырь»), забрал излишки хлеба и заодно тряпку с пола. Сказал, что тряпку сейчас вернет. Естественно, с концами… Что, вообще, за день!

 

Часа через два.

–       Света!

–       А?

–       Ты, как, золотая?

–       Я всё, не могу уже! Замерзла!

Черт! Действительно холодно. Чтобы согреться, приходится теперь непрерывно ходить по камере.

–       Старшой!

–       Чего?

–       Включи воду.

–       Деньги давай!

–       Я порезался.

–       Чем ты там, блядь, «порезался»?!

(Шмоны в карцере ежедневные. А часто и по два раза в сутки. Колюще-режущие предметы категорически запрещены.)

Насчет воды. Вот любопытно. Сахар к чаю дают здесь с утра и сыплют его в кружку, а сам чай дают вечером. Так что кружка весь день занята и набрать воды в нее невозможно. Можно, конечно, в миску, но она жирная и сальная, т.к. щи здесь обычно с комбижиром, который холодной водой практически вообще не отмывается. Только еще больше по всей миске размазывается. (Кстати, миска здесь тоже как-то по-особому называется. Не помню только как. Вернусь в камеру – спрошу.)

Еще из терминов.  «Цинковать». Стучать особым образом (скажем, два или три раза) в стену камеры соседям, чтобы они принимали груз (по дороге). Те должны в свою очередь ответить, подтвердить, что всё поняли – «отцинковать».  «Отцинкуй в два-семь». Номера камер здесь называются именно так. Не «234», а «два-три-четыре». Так удобнее, чтобы потом по сто раз не переспрашивать. Особенно, когда на решках перекрикиваются.

–  Два! – три! – четыре! Два!! – три!! – четыре!!

–  Говори-говори!

 

Всё! Узнали, что я здесь сижу! Началось. Где сижу? Сколько дали? И пр., и пр. Ладно, потерпим. Тем более, что пришел старшой.

–  Старшой! Старшой!

Голос дежурного:

–       А у старшого большой?

Все сразу же умолкают.

–  Старшой!

–       Говори.

–       Один-пять.

–       Ну, говори-говори.

–       Говорю.

–       Щас пиздюлей получишь, будет тебе один-пять, на хуй!

(«Один-пять» – это он назвался, что говорит из 15-й камеры. Например: «Старшой! Один-пять воду включи!»)

Дежурный (старшой) опять куда-то съебался.

–       Один-три!

(Это уже мне.)

–       Да!

–       К тормозам подойди!

(Подойди к двери, чтобы слышнее было.)

Но тут, к счастью, вернулся старшой со шнырем. Открыли кормушку и вернули мне мою тряпку.

Чудеса, да и только!

Насчет «маляв». Я уже писал, что малява – это записка, обычно запаянная в целлофан. Т.е. бумажная записка тщательным образом сворачивается и упаковывается в целлофановую обертку из-под сигарет. Края которой потом запаиваются на огне. Получается компактная, герметически затянутая в целлофан узкая бумажная полоска. На одной стороне обычно написано, кому (например, «Х 250 Диме», т.е. хата 250, Диме), а на другой – от кого («Х 231», т.е. от хаты 231). Если хаты не соседние, то, чтобы попасть к адресату, малява, проходит через несколько хат. И в каждой написанная на ней информация тщательно фиксируется с указанием точного времени ее прохождения  через данную хату. И, если малява до адресата не дошла и по пути где-то спалилась, начинаются разборки. Выясняется, где именно это произошло и пр. Точно так же передаются «грузы». Чай, сигареты и т.п. Малявы бывают обычные и разные там хитрые. «С сопроводом», «на строгом контроле» и пр. Но тут я еще сам толком не до конца разобрался, что к чему. Просто незачем было. Вникну при случае – напишу подробнее.

–       Све-ет!

–       А?

–       Волчок чешется?

–       Ага!

–       Капуста.

Прокомментировал Леха из один-два. («Капуста», как я понял из дальнейшего – дура, глупая женщина.)

 

 

28 марта, пятница, утро

 

Крыса что-то совсем исчезла. Не подает вообще никаких признаков жизни. Как будто ее здесь никогда и не было. Может, это оттого, что раньше я хлеб на полу держал (на бумаге), а вчера стал на полку класть? Но, как бы то ни было…

В сущности, карцер в условиях тюрьмы – это идеальный рабочий кабинет. В камере никого нет, никто не мешает. В шесть часов утра шконку подымают. Вот тебе стул, стол – сиди, работай. Если бы шконку не подымали, так бы весь день на ней и валялся в полном отупении. Как в камере. А так – лечь нельзя, сидеть холодно, волей-неволей начинаешь ходить по камере. Через некоторое время согреваешься, оживаешь, мысли всякие появляются… В общем, процесс пошел! В самом деле, что ли, еще здесь остаться? Взять у адвоката пятьдесят рублей… единственное неудобство – позвонить отсюда нельзя.

О! Вспомнил, как миска по-тюремному называется. «Шлёнка».

В коридоре громко мяукает кошка, Господи, она-то что в карцере делает? Хотя, впрочем, «крыс и мышей ведь здесь…». Ага! Наверное, поэтому-то моя крыса и исчезла!

–       Старшая!

–       Ну, что ты кричишь? Не видишь, я пишу?

–       Да как же я вижу?!

Ну вот…Кошка ушла, и крыса опять появилась. Прямо среди бела дня…

 

 

Тот же день, около пяти

 

За стеной, в соседней камере – громкое рыдание. Истерика. Взрослый мужчина, сорок восемь лет. Статья: «превышение служебных полномочий». (Значит, из начальников.) Рыдает прямо в голос: «За что?.. И так плохо, а теперь еще и в карцер посадили!» Всхлипывания разносятся по всему карцеру. Дежурная его утешает, как может. Через полчаса подходит еще раз: «Ну, как ты там? Все нормально? Успокоился?» В ответ слышится лишь какое-то невнятное бормотание.

Вообще-то проявления подобного участия со стороны тюремного персонала, судя по всему, большая редкость. По крайней мере, на Бутырке сокамерники рассказывали мне, как у них в камере «один повесился»:

− Приходим с прогулки, а он на шконке висит. Я, когда его снимал, он у меня еще в руках дернулся и вздохнул, еще живой был. А врач подошел, рукой над лицом провел и говорит: «Всё, труп». Никакого там искусственного дыхания, массажа… Даже не дотронулся. На носилки положили и унесли.

А вот и подтверждение! Дежурная вызвала кого-то по телефону, вероятно, своего начальника.

− Ну, чего тут? Какая истерика? По какому поводу?.. Да ты, блядь, на меня смотри! Я с тобой разговариваю, ебаный цвет! Поползновений никаких дурных не имеешь? Смотри, а то на Бутырку увезем, а там еще хуже!.. Психиатра? Он только до пяти работает, а сейчас уже шесть!

Впрочем, все это даже к лучшему. Воду, по крайней мере, теперь будут  наверняка включать по первому требованию. Чтобы заключенных лишний раз не нервировать. А то вдруг, блядь, и у меня тоже истерика случится? Повешусь тут без воды на хуй!

Дежурная постоянно подходит к соседу. Проверяет, как он. «Ты чего там дымишь?  (Сигареты в карцере запрещены.) Смотри, чтобы я тебя в последний раз видела!»

 

–       Свет! А тебе какие мужики нравятся?

–       Высокие.

–       Вот я высокий. А глаза какие?

–       Голубые.

–       Вот у меня голубые.

Голос Лехи из один-пять:

–       А звать тебя как?

–       Ромка-бандит.

–       А я думал, Хуйлио Иглесиас!

 

–    Свет! А ты музыку любишь?

–       Люблю.

–       А слышала, как вчера пели?

–       Слышала.

–       Понравилось?

–       Понравилось.

–       Мне тоже понравилось.

Немного помолчав:

–       Это я пел!

 

Так-так… Выяснилось, что «эта сторона теплая». Выходит, мне просто повезло.

 

–       Свет? А ты принадлежишь к интеллектуальному большинству или к интеллектуальному меньшинству?

–       А что это такое?

–       Как что? Интеллектуальное меньшинство – это голубые и лесбиянки! А интеллектуальное большинство – это обычные люди, которые к противоположному полу равнодушны.

–       Све-ет! Ну, мы часочек найдем?

–       Найдем!

–       Так ты еще не передумала?

Молчание.

–       Свет? Ты еще не передумала?

Молчание. Другой голос:

–       Она уже под впечатлением!

 

 

29 марта, суббота, 6 часов утра

 

Крыса опять не беспокоила. Сегодня вечером кончаются мои пять суток. Интересно, куда же меня теперь: «домой» или в другую хату? Ладно, посмотрим.

Кстати, адвокат вчера сказал, что на суд (о продлении срока содержания под стражей) меня, возможно, все-таки повезут…Несмотря ни на какие мои «письма». Впрочем, может, оно и к лучшему… Впечатлений больше. Плюс следователь еще на неделе должен явиться. Какой-то  «акт экспертизы» мне показывать. В общем, я чувствую, неделька предстоит еще та!

–       Све-ет!

–       А?

–       Ты как?

–       Нормально!

–       Как спала?

–       Отлично! Как упала вечером, так сразу и уснула!

–       Да я слышал! Храпела на всю кичу! С добрым утром!

–       Лёх! Тебя за что закрыли?

–       Сутки? Мусору физической расправой угрожал!

–       Ну да? Не били?

–       Так… пизданули пару раз…

 

 

Тот же день

 

Вернулся в свою камеру. Домой. Ну, слава Богу. Сокамерники встретили меня как родного. Обрадовались, похоже, совершенно искренне. Объятия, похлопывания по спине и пр. и пр. Оказывается, они давно уже знали, что я в карцере и даже посылали мне туда «грев, который по дороге спалился: тепляк и пр.».  Т.е. посылали по своим тюремным каналам передачу, которая, однако, не дошла. Теплое белье и пр.

Из трюма меня подняли (вывели из карцера) где-то часов в одиннадцать. Сначала завели на сборку. В огромную холодную пустую камеру с лавками вдоль стен и грязным туалетом в углу. Со мной еще четыре человека. На сборке просидели часа полтора. Естественно, разговорились. Выяснилось, что двое – с тубонара (туберкулезники), а еще двое – чуть ли не из соседней хаты. Знают «Андрея курского» из моей камеры. (Андрей у нас действительно есть. И действительно, вроде, из Курска.) У нас, говорят, хата такая же, только поуже.

–       И сколько у вас там человек?

–       Шестнадцать.

–       Шестнадцать?! Как же вы там помещаетесь?

(Камера шестиместная.)

–       Вот так. Расползаемся все по своим норкам, как ужи.

–       А в карцер за что?

–       За пьянство.

Итак, шестнадцать человек в шестиместной камере, из них двое пьяных… «У нас там весело!» Да, похоже, у них там действительно «весело»…

Тубики (туберкулезники) тем временем разговаривают о своем: «Все-таки здоровье в этом карцере гробишь… Так вот вроде и не замечаешь, а у меня за это время два раза уже кровотечение было. Процесс хуячит!» На вид совсем молодые парни.

Так-так… значит, в соседней камере у меня ВИЧ сидел, в других – туберкулезники. А одеяла, матрасы и подушки, между прочим, утром все в одну общую кучу пихаются. Вечером же каждый просто берет себе то, что ему под руку подвернется. Да… так недолго и самому какой-нибудь «турбович» (тоже местное выражение) подцепить!

В камере меня сразу же покормили, вскипятили чай… Вообще, отношение самое трогательное. Из карцера ведь человек вернулся! В зоне, говорят, если человек возвращается из карцера, «пацаны сразу же дают ему все новое (белье, одежду) и накрывают поляну». Ведь «человек страдал».

Только-только поели, как с грохотом открывается кормушка (специальное окошко в двери камеры) и вызывают моего соседа по шконке Витю курганского.

− С вещами! На сборы – 5 минут!

Общий шок. Ведь «с вещами» – это значит, в другую камеру или вообще в другую тюрьму. Сразу же начинаются лихорадочные сборы. Вещи, продукты на дорогу и пр., и пр. Времени в обрез! Ровно через пять минут кормушка открывается снова.

− Руки!

– Старшой, да я же еще не собрался!

– Руки давай!

Щелкают наручники.

(У Вити в личном деле три креста. «Склонность к побегу. Склонность к нападению на администрацию. Склонность к суициду». Любые передвижения внутри тюрьмы – только в наручниках. Кстати, я его в свое время спросил: «А склонность к нападению на сокамерников? Почему такого пункта нет?» – «Потому что это никого не волнует».)

–       Как же я в наручниках собираться буду?

–       Живей давай! И вещи начинай в коридор выносить!

Витю уводят. Настроение у всех самое подавленное. Как будто потеряли близкого человека. Да, в сущности, так оно и есть. Однако минут через десять Витя вдруг совершенно неожиданно возвращается. Оказывается, его просто вывели в коридор, обшмонали все вещи и потом без всяких объяснений вернули обратно в камеру. Зачем? Почему? – Ничего не понятно. Тюрьма.

На радостях снова садимся пить чай. Дверь камеры опять с лязгом открывается. «На выход! Все выходят из камеры!»

Общий шмон. Да что тут, блядь, у них происходит?

 

Вечером беру очередные уроки тюремной жизни. Лексикон, так сказать, расширяю.

«Дубок» – стол в камере с лавками по бокам.

«Стопаря выписать» – осадить человека, поставить его на место. «Ты стопаря выпиши!» – остынь, успокойся.
Рассказываю заодно про карцер. Про Свету, Леху, Ромку-бандита и прочих колоритных персонажах.

− Да! Тут в тюрьме такие клоуны попадаются!.. Белочка, к примеру, заедет… Он, если три дня не пьет, у него белая горячка начинается. Глюки. Пауков начинает по стенам ловить. На общаке еще и не такого насмотришься!

Будем, однако, надеяться, что до «общака» дело у меня все-таки не дойдет… Хотя и интересно было бы посмотреть.

 

 

31 марта,  понедельник, поздний вечер

Только что вернулся с суда. Из камеры вывели в шесть утра. За все это время маковой росинки во рту не было! Удивительное состояние! Чувства переполняют душу… Просто рвутся наружу! Существуют ли в целом мире слова, чтобы их выразить? Наверное, существуют… Только я их не знаю… А ведь просил же, блядь, в свое время купить мне «Большой словарь русского мата»! «Не можем найти!.. не можем найти!..» Искать лучше надо было!! Пидорасы!

В общем, так. Из камеры, повторяю, вывели в шесть утра. Происходит это следующим образом. Накануне ночью (где-то в час или в два) «заказывают на суд». Стучат металлическим ключом в дверь камеры и выкрикивают фамилии тех, кому завтра (собственно, уже сегодня) ехать на суд.

Например:

− Иванов есть?

– Да, есть!

– На суд.

– К каким?

– К шести.

Т.е. предупреждают, чтобы человек к указанному времени уже собрался и был готов. В шесть утра дверь камеры открывается и ты сразу же выходишь, уже одетый и со всеми своими бумагами. Из нашей хаты на суд в тот день ехало двое. Я и еще один. Тот самый старик-цыган, о котором я тебе раньше уже писал. Учитель Махмута Эсамбаева, народный артист СССР и пр., и пр. Статья: «наркотики». Тюремное погоняло: «Цыган». Накануне прокурор запросил ему семь лет, а сегодня он ехал за приговором. Заказали нас почему-то не на шесть, как обычно, а на «начало шестого». Так что уже с пяти часов утра мы сидели полностью одетые и ждали вызова. Вызвали, естественно, как обычно, в шесть…

Итак, камера открывается, охранник выкрикивает фамилию:

− Иванов!

Выходишь из камеры.

− Имя-отчество?

– Иван Иванович.

– Год рождения?

– Семидесятый.

– За мной.

По пути вниз (к выходу из тюрьмы) охранник забирает заключенных и из других камер.           Так что на первый этап он приводит уже человек двадцать.

 

Всех нас заводят в огромную клетку, где уже и так стоит целая толпа. Время от времени охранники подводят все новые партии. В конце концов, клетка забивается почти до отказа. Стоим, ждем. Полчаса… час… Часа через полтора начинают выкрикивать фамилии. Процедура та же, что и при выводе из камеры. Выходишь из клетки, подходишь к охраннику, называешь имя-фамилию и год рождения и отходишь в сторону. Набрав человек тридцать, охранник командует:

− Пошли!

И всех нас куда-то ведут.

Как вскоре выясняется – на сборку. Сборка – это прокуренная, холодная и грязная длинная камера с заплеванным полом. С одной стороны – окно с «ресничками», с другой – неописуемо грязный туалет с таким же кошмарным умывальником. Вдоль стен – длинные деревянные лавки. Над ними – такие же длинные железные полки. Вероятно, для вещей. Причем, полки почему-то находятся так низко, что, выпрямившись, сидеть нельзя. Только наклонившись вперед.

Ладно, рассаживаемся. Мест, слава Богу, пока хватает. Все сразу же начинают курить и сплевывать на пол. Камера мгновенно наполняется едким табачным дымом. Охранники, между тем, постоянно заводят все новых и новых. На всех мест уже не хватает, многим приходится стоять. Наконец, всё вроде успокаивается. Да и заводить-то, собственно, уже некуда. Камера переполнена. Начинается бесконечное ожидание. Чтобы убить время, пытаюсь читать, но читается плохо. Трудно сосредоточиться. Обстановка не та, да и разговаривают все кругом. От нечего делать прислушиваюсь.

 

–   Жадный он – пиздец! Загнали ему кабана (передачу) – сахар, там, сухари… Так

он сразу все к себе  наверх утащил и спрятал. Спустится, чаю с сухарями попьет –

и опять наверх. Минут через двадцать опять спустится. И так всю ночь. Я ему

говорю: «Васёк! Дай сахарку – чайку попить!» – «Не имею возможности». –

«Васёк! Сушнячку (сухарей) дай!» – «Не имею возможности». Чудовище!

 

–       Камера большая, люди разные, некоторые не понимают. Объясняешь ему: «Ты не газуй! В людской хате живешь!» Было, скажем, у нас два электрических чайника – один спалился. Брали воду кипятить и убрать забыли! Другие в баню идти отказываются. Силой выгонять приходится!

 

–       Прикинь, судья у меня уже и грев взяла, и все такое… Нагонит (выпустит) теперь, я думаю? Да?

–       А может, по минимуму даст.

–       Ну, нет! По минимуму я не согласен.

 

Постепенно разговоры стихают. Многие начинают дремать. Часов где-то в одиннадцать начинается какое-то движение. Слышим, как вызывают людей из соседних сборок (наша, судя по всему, далеко не единственная). Вскоре доходит очередь и до нас. Дверь камеры открывается, начинают выкрикивать фамилии. Человек шесть-семь забирают, после чего дверь снова захлопывается. Минут через пять все повторяется: выводят следующую партию. Выясняется, что забирают «по судам». Т.е. сначала, скажем, Преображенский суд, потом Измайловский и т.д. Делают это, судя по всему, просто по территориальному признаку, чтобы удобнее развозить было. Меня вызывают одним из последних. На сборке к этому моменту уже почти никого не остается. Выводят на улицу и заводят в автозэк. В железный бокс с зарешеченной дверью. В тамбуре – мент. Бокс набивают, что называется «до упора». Многие стоят. Почти все сразу же начинают курить. Вентиляции никакой, так что дышать становится почти невозможно. Самая настоящая газовая камера, короче! Некоторое время стоим, потом начинают развозить по судам. Бокс постепенно пустеет. В итоге я остаюсь там совсем один. На Пресню (в Пресненский суд) никого, кроме меня, в этот день почему-то не было.

Ладно, приехали. Выводят из автозэка. Два мента по бокам. Оба пристегнуты ко мне наручниками (моя левая рука – к правой руке одного, моя правая – к левой руке другого). Через заднюю дверь заводят в здание суда. Там наручники снимают и обыскивают. Не слишком, впрочем, тщательно. Так, слегка. Один из ментов (судя по всему, начальник караула) подходит:

− Слушай, я просто посоветоваться с тобой хочу. Чего нам хоть ждать? Сейчас сюда всякие опера и следователи из Генпрокуратуры, наверное, понаедут. Как хоть нам себя вести?

– А я откуда знаю?

Поясняю. «Человек ты не простой, как бы не ошибиться. Переусердствуешь ненароком, а потом выяснится, что не надо было… Как хоть с тобой в тюрьме-то обращаются? Жестко или мягко? Так и мы будем!»

Заводят в камеру. Местную сборку. Там уже есть один человек. Молодой парень, лет двадцати с небольшим. Хорошо одетый, высокий и симпатичный. Обычные приветствия и разговоры. Точнее, разговаривает в основном он один, я же, как обычно, большей частью только слушаю да помалкиваю. ( А что я, блядь, могу про себя сказать? Что я Мавроди? Врать же не хочется. Так что лучше уж по возможности помалкивать…)  Выясняется, что он с Бутырки, сидит уже полгода. В пятницу был суд, прокурор запросил пять лет общего. Сегодня, вот, приехал за приговором. Я, конечно, утешаю его, как могу:

–       Ну, ты первый раз, ранее не судим. Полгода уже отсидел… Год-другой наверняка скинут. А чего там остается-то? Полсрока отсидишь и выйдешь по УДО (условно-досрочное освобождение).

–       Да я-то ладно… У меня ведь еще подельница есть. Ей три года запросили. Вот ее бы нагнали! Ей здесь делать совершенно нечего! Я только о ней сейчас и думаю!

Оказывается, что подельница – это его девушка. Зовут Юля.

–       Я ее полгода уже не видел. Вообще ничего не знаю. Как она? Что с ней? В пятницу на суде даже говорить не дали. Так, обнялись да парой слов перекинулись.

–       Ну, ничего, сегодня наговоришься.

Э-хе-хе… «Ей здесь делать нечего»! Можно подумать, что мне здесь… Впрочем, ладно.

Наконец его вызывают. Возвращается почти сразу. Проходит к лавке и молча на нее садится. Я тоже молчу и ни о чем не расспрашиваю. Хуй его знает, с суда ведь человек вернулся! Может, ему там десять вместо пяти влепили, и он сейчас вообще в шоке. Какие ему там, в пизду, «разговоры»! Пару минут оба молчим.
–  Ничего не понимаю! Представляешь, нас, оказывается, возили сюда, чтобы мое последнее слово выслушать! А приговор только завтра объявят! Это что же, мне завтра опять сюда ехать? Опять в шесть утра поднимут?

–  А длинное у тебя последнее слово?

–  «Полностью признаю свою вину и во всем раскаиваюсь».

–  Всё?

–  Всё!

–  С девушкой-то своей хоть поговорил?

–  Да слова даже друг другу сказать не дали! Весь суд от силы пять минут занял! Ничего не понимаю!

А что тут «понимать»? «Поднимут в шесть утра!..», «поговорить не дали!..». Да кого здесь всё это волнует?! Кого это ебёт? «До суда ты еще не человек, после суда – уже не человек». Тюремная мудрость.
Дверь камеры открывается, конвоир мне кивает. Слава Богу, фамилию хоть во всеуслышание не орет. Выхожу.

− Руки за спину!

Одевают наручники.

− Правила знаешь?

– Какие еще правила?

Начинает зачитывать правила:

− Нельзя… Не допускается… При попытке к бегству конвой стреляет без предупреждения!

– Ты охуел? Куда я в таком виде побегу?

Повели наверх. Мент спереди, мент сзади. Посередине я в наручниках. Блядь, «картинка с выставки»! Хорошо еще, что хоть прессы, вроде, нет. Хотя, впрочем, в зале суда, может, и есть. Спрашиваю у конвоиров:

− Прессы-то хоть нет?

– Да мы и сами не знаем. Вроде, нет.

Поднимаемся, кажется, на третий этаж. Зал пустой. Ни публики, ни прессы. Заседание, судя по всему, закрытое. (Так впоследствии и оказалось.) Прекрасно! Просто замечательно! Ну, хоть в чем-то повезло! Любоваться потом на себя во всех газетах в клетке и в наручниках мне что-то совсем не хочется…
Начинается суд. Судья предельно вежлив:

− Пожалуйста, встаньте. Так положено…

Ладно, встанем, Чего уж там! Раз «положено»… Ну, так… Следователь, адвокат…  Да быстрее, чего тянуть!.. Блядь, адвокат тут еще целую речугу завернул. Короче! Короче! Домой мне пора, в тюрьму! Дел у меня там в камере по горло! Шконку надо перетянуть, бельишко постирать. Сыра с обеда кусок остался, так беспокоюсь, как бы сокамерники голодные без меня не съели. Короче, в общем!!.. Что, всё?

− Поддерживаете ли Вы позицию своего адвоката?

Это ко мне, что ли?

− Поддерживаю!

Ну, теперь-то всё?!.. Ёб твою мать!!!

− Суд удаляется на совещание. Решение будет объявлено через пятнадцать минут.

Ёбаный в рот!  Какие еще «пятнадцать минут»? А меня на это время куда? Неужели опять в камеру? Да что же это такое делается?!

К клетке подходит конвоир с наручниками.

–       Давай руки!

–       Зачем?

–       Решение положено ожидать в камере.

–       А здесь нельзя?

–       Положено в камере.

Спорить бесполезно. Протягиваю через решетку руки. Надевают наручники и тем же порядком проводят в камеру. Минут через пятнадцать опять подымают в зал. Оглашают решение.

− Учитывая…, в связи…

Короче, продлить до двенадцатого августа. До двенадцатого августа! Ну, конечно, именно до двенадцатого! Не удержавшись, саркастически спрашиваю у следователя:

–       Вы это что, нарочно? Не могли до тринадцатого или, скажем, до четырнадцатого продлить? У меня же одиннадцатого день рождения! Значит, меня теперь именно в мой день рождения сюда опять привезут? За новым сроком! Хорош будет подарочек!

Следователь и прокурор улыбаются.

–       Не обязательно одиннадцатого. Могут и раньше. Дней за пять.

–       Могут. Но сердце мне почему-то подсказывает, что привезут именно одиннадцатого. А оно у меня вещун.

Все смеются. Даже судья, вроде, слегка улыбается. Ладно, поразвлеклись и хватит! Пора и честь знать. Домой, домой! В родную и любимую камеру два-три-четыре СИЗО № 1 (так официально называется тюрьма «Матросская тишина»). В хату. Впрочем, не всё сразу, До дома еще далеко. Ох, как далеко! Камера, автозэк, сборка… Сколько еще там торчать придется? Ну да ничего, потерпим. Поторчим.
Через полчаса я уже сижу в автозэке. Народу там пока относительно немного, так что – сижу. Начинаем объезжать суды. Бокс быстро заполняется. Теперь свободных мест уже нет. Некоторые сидят в проходе между лавками на каких-то баулах. Откуда у них, интересно, эти баулы? Вероятно, с воли или в другую тюрьму переводят. У каждого суда подолгу стоим. Иногда по полчаса и больше. Мы так вообще когда-нибудь до дома доберемся?

К сожалению, зэк напротив знает, кто я. Слышал, как меня в автозэк заводили. После обычных ахов и охов («Неужели тот самый Мавроди?» – «Да потише ты!»), начинает рассказывать о себе. Как он был в Испании и какими крутыми делами там занимался. Кажется, с недвижимостью или чем-то подобным.

–  А здесь-то как оказался? Если у тебя все так хорошо и в Испании шло?

Собеседник сразу мрачнеет.

–  Друг-дебил травку привез.

И после паузы вдруг совершенно неожиданно добавляет:

–  Да вот он сидит, гнида!

И тычет пальцем прямо в моего соседа. Интеллигентного вида паренька в очках. Тот сразу съеживается и начинает что-то невнятно бормотать.

–       Помолчи. Я же сказал тебе, что не хочу с тобой разговаривать! Голос твой поганый не хочу слышать! Ты показания свои читал?!

Господи! И черт меня дернул его спросить…
Рядом степенно и неторопливо беседуют два старых зэка. Каждому на вид лет семьдесят.

–       Прикинь, мне по касатке (кассационной жалобе) сейчас с пятнадцати до девяти скостили. Крытый вообще отбил. А у меня ведь три  года крытого было… Теперь дальше мутить буду!

–    Ты смотри, на хуй. Как бы опять пятнадать не вхуячили, на хуй.

–       Да нет, мне не за что. Ну, убил… Ну, бывает… Да и судимости у меня все уже погашены.

–       Да, погашены, на хуй. А на суде, на хуй, тебе их все как на ладони выложат, на хуй.

По-прежнему постоянные остановки. К нам в бокс, правда, никого уже больше не сажают (некуда!), но до тюрьмы, я чувствую, мы так, наверное, сегодня вообще не доедем! Остальные, вероятно, чувствуют примерно то же самое. Мента в тамбуре постоянно спрашивают:

− Старшой! Куда едем?

– Куда-нибудь.

Но вот, наконец, приезжаем в Бутырку. Бутырских выводят. Бокс разгружается примерно на две трети. Остальные с облегчением рассаживаются по опустевшим лавкам. Сейчас поедем домой, на Матроску. Теперь уже скоро. Однако не тут-то было! Неожиданно начинают заводить каких-то новых. Оказывается, из других автозэков. Тоже теперь наполовину опустевших. Ага! Из нескольких полупустых автозэков делают один полный. Понятно. Бокс опять быстро переполняется. Даже и стоять-то уже негде, проход между лавками тоже полностью забит. Последних менты буквально впихивают. «Давай-давай! Потеснись! Всё-всё! Сейчас уже домой едем!» Решетка с лязгом захлопывается. Всё! Трогаемся! Через полчаса мы уже въезжаем в ворота тюрьмы «Матросская тишина». Ну, наконец-то!
Поразительно, но факт! Чувствую себя действительно вернувшимся домой. Все такое родное, знакомое… Даже менты какие-то симпатичные… Впрочем, идиллия длится недолго. Сначала битый час «морозят» (задерживают) при входе, а потом какой-то симпатичный мент, заводя меня на сборку, намеренно громко орет мою фамилию. Такое впечатление, что специально. Чтобы все вокруг слышали. Все, естественно, и услышали. Все сто с лишним человек. В результате мое пребывание на сборке превратилось, блядь, в какое-то непрерывное двухчасовое шоу (именно столько времени мы там и проторчали!)! Я перезнакомился почти со всей тюрьмой, а со многими даже и обменялся адресами (то бишь номерами хат). Причем всем клятвенно пообещал обязательно ответить. (А что же, спрашивается, мне еще оставалось делать?)  Вообще, отношение ко мне самое доброжелательное. Почти восторженное. До что там «почти»! Просто восторженное! («Человек полстраны обманул! Уважаю!») В общем, Мильтон, «Потерянный рай», песнь первая. Черти в аду приветствуют Сатану.
Но все в конце концов кончается. Всех нас выводят со сборки, проводят через телевизор и разводят по камерам. Всё! Вот теперь я действительно дома. Время – полдвенадцатого ночи! Этот ебаный понедельник наконец-то закончился. Теперь чаю и спать! Спать! Спать! Спать!

Р.S.  Ах, да. Что такое «телевизор»? Представь себе две смежные комнаты. В стенке между ними – два окошка. Ну, как в сберкассе. В одной комнате – длинный стол. Зэки заходят в эту комнату и раздеваются до трусов. Вещи укладывают перед собой на стол. После чего проходят в соседнюю комнату. Мимо вертухая, который ощупывает резинку трусов. В принципе, могут заставить раздеться и догола, но такое бывает редко. Обычно только до трусов. Итак, проходишь в соседнюю камеру и получаешь там через окошко свои вещи. Точнее, выбираешь их из общей кучи, поскольку швыряют обычно всё подряд, без всякого разбору. В общем и целом процедура, конечно, не очень приятная, но, в принципе, ничего страшного. Обычные тюремные реалии. Жаль только, что шоколадку, суки, спиздили. Среди вещей ее уже не оказалось. Брал с собой две: одну съел, другую хотел сокамерникам назад принести. Принес, блядь! Лучше бы сам съел.

Р.Р.S.  Чуть не забыл. Цыгану дали в итоге шесть с половиной. Общего. Не слабо!
1 апреля, вторник

 

Э-хе-хе… Похоже, это проклятая тюрьма на меня все-таки действует. Пагубно. Исподволь, конечно, постепенно, но – действует. Как на того несчастного тубика из карцера:

− Так-то вроде и не замечаешь ничего, а два кровотечения за это время у меня уже было. Процесс хуячит!

Вот и меня, судя по всему, процесс уже «хуячит».
Ладно, по порядку. Возвращаюсь я сегодня от адвоката. Происходит это, кстати сказать, так. Адвокат «сдает» тебя охраннику, а тот обычно сажает в пенал (одиночный бокс), или сразу отводит в камеру, как здесь говорят, «по зеленому», но это бывает редко. В пенале сидишь, пока не вызовут и не отведут в свою камеру. Иногда по часу и более. Но не в этом дело. Так вот, перед тем, как завести в пенал, зачастую обыскивают. Ну, т.е. иногда обыскивают, а иногда нет. От охранника зависит.

В этот раз смотрю: охранник попался какой-то новый, незнакомый. Блядь! Начинает обыск. Причем серьезно так:

− Выложите содержимое карманов!.. Выверните носки!..

Ну, мудак, короче.

Ладно. Выкладываю,.. выворачиваю…

Начинает смотреть пакет. А у меня там лекарства всякие, сигареты (для сокамерников), зажигалка. Плюс бумаги. Сначала приебался к лекарствам:

− Таких в ларьке нет! Тут ценники приклеены! Это Вы от адвоката несете!

И сразу в сторону откладывает. На изъятие. Ну, я ему как обычно говорю:

− Да ладно тебе! Обычные же лекарства! От головы. Ну, возьми себе пачку «Marlboro» – и все дела.

Блядь, ноль внимания!

Начинает смотреть бумаги. Читает, копается…И вдруг показывает мне какую-то записку: «А это что такое?» Ёб твою мать! Я смотрю на неё и глазам своим не верю! Важная же записка! Причем, не моей рукой к тому же написанная. Мусорам в руки попасть ну, никак не должна! Как!!? Как это могло случиться? Почему я ее в свое время не уничтожил? Да еще зачем-то с собой к адвокату притащил! Это же просто уму непостижимо! Мистика какая-то! Бред! А этот пидор ее уже просмотрел и деловито так в сторону откладывает. Вместе с лекарствами. В общем, явно изымать собирается. Пиз-дец!!

Но тут судьба все-таки в последний момент вмешивается. Случается чудо. Хэппи-энд. Прямо, блядь, как в сказке.

Вбегает вдруг старший смены и говорит:

− Это Мавроди? Верни ему всё!

Охранник даже растерялся.

− Он же лекарства и записку от адвоката несет! Их изымать нужно!

– Да на хуй тебе всё это надо?! Пусть сам с ним разбирается! («Сам» – это, как вскоре выяснилось, опер. По-местному, «кум».)

Охранник молча мне все возвращает, старший отводит меня в оперчасть и запирает там в бокс. Первое, что я делаю, это, естественно, рву в клочья эту дурацкую записку и в ярости швыряю в угол камеры. Потом тщательно просматриваю все остальные бумаги и рву на всякий случай еще парочку. Клочки тоже бросаю в тот же угол. Сдираю ценники с лекарств и витаминов и пр. В общем,  делаю то, что по уму должен был сделать с самого начала. (Если бы он у меня был, этот самый ум.) После этого уже спокойно сижу и жду вызова в оперчасть.
В оперчасти меня встречают три (!) опера. Только сегодня какие-то другие.

–       Проходи, садись.

Ну, сажусь.

–       Как дела? Как обстановка в камере?

–       Нормально.

–       Зачем деньги-то нес?

Я пожимаю плечами.

–       Понятно. Сейчас не несешь?

–       Нет.

–       Ладно, посмотри у него пакет. В карманах ничего нет?

Я молча выкладываю носовой платок.

–       Больше ничего?

–       Нет.

–       Сам виноват. Нечего было деньги носить. Доверия теперь к тебе никакого.

–       А раньше было?

–       И раньше не было. Ладно, пойдем, я тебя в бокс отведу. Кстати, я ваш опер. За вашу камеру отвечаю. Кум.

–       Понятно.

–       Ну, пошли.

Кум заводит меня в пенал и там запирает. Где-то через полчаса приходит охранник и отводит в камеру. Всё! На сегодня все. На этот раз повезло.
Интересно… Значит, в карцер-то меня посадил, оказывается, не кум, А вероятно, какое-то его начальство. По-моему, у тех троих, что меня тогда шмонали, звездочек побольше было… Впрочем, о чем я думаю? Начальство, не начальство, да какая разница? Все это, в сущности, совершенно не важно! А вот то, что я таким идиотом оказался – вот это действительно важно! Как? Как я мог допустить такой прокол? Ну, как!? Тюрьма. Тюрьма-тюрьма-тюрьма… «Процесс хуячит». Глупею на глазах, становлюсь рассеянным. Витаминов, наверное, не хватает. Или, там, белков. А может, и еще чего… Например, свободы…

2 апреля, среда

Вот интересно, у меня здесь хоть один день пройдет спокойно? Чтобы можно было просто полежать, почитать, поиграть в шахматы? Да просто отдохнуть! Или этот цирк шапито так и будет вечно продолжаться? Блядь! Это не тюрьма, а какой-то сумасшедший дом!

Короче, так. Двенадцать часов дня. Сижу за столом, спокойно пишу. Сокамерники мирно спят. Телевизор этот блядский в кои-то веки выключен. В общем, идиллия. Совершенно неожиданно дверь камеры с грохотом распахивается и в камеру врывается целая толпа мусоров! («Ой, Вань, гляди, какие клоуны!») Шум, крики!

− Всем встать! Почему спите днем? Быстро все на выход!

Я торопливо собираю со стола все свои бумаги, наскоро сую их в пакет и иду к выходу. Пакет по дороге кладу на шконарь. (Из камеры выйти с пакетом, естественно, не дадут.) Сокамерники же, похоже, вообще ничего еще толком не понимают и только спросонья хлопают глазами.

− Быстрее! Встать! Не видишь, что перед тобой полковник!

Выхожу из камеры. В коридоре тоже полно мусоров. Опера, охранники… Похоже, здесь вообще сегодня вся тюрьма собралась! Да что, блядь, происходит? Теракт? Побег? Бунт? Хорошо, ну, а мы-то здесь причем? От нас-то им что надо?

Оказывается, никаких терактов! Просто внеочередная проверка из ГУИН (Главное управление по исполнению наказаний). Приехало какое-то высокое начальство и решило лично устроить шмон в одной из камер. Естественно, в моей! Заодно уж, наверное, и на меня посмотреть. Продемонстрировать, так сказать, на практике, как это делается.

Ну-с, всех нас проводят в конец коридора и запускают в пустую камеру. Точнее, в какое-то, блядь, грязное пустое помещение с цементным полом. Ни лавок, ни туалета – ничего! В нашей же камере тем временем разворачивается, похоже, нечто грандиозное. До нас приглушенно доносятся какие-то крики, треск, шум, с грохотом падает на пол что-то тяжелое (надеюсь, телевизор!) Такое впечатление, что камеру то ли ломают, то ли попросту разбирают на части.

Сокамерники подавлены.

− Сколько сижу, никогда еще такого не было.

– Да, это конкретный шмон.

– А меня этот клоун за плечо ущипнул, когда про полковника орал. «Встань, когда перед тобой полковник!» Да на хую я видал этого полковника! Не могу! Меня всего аж подколачивает, гондоны заебанные! Суки!

Остальные вяло поддакивают.

Спросонья, второпях никто не успел толком одеться и сейчас начинают мерзнуть. В камере довольно прохладно. Полностью одет только я один. Так проходит примерно час. Все это время шум и грохот за дверью не смолкают ни на минуту.

− Да что они там делают? Тюрьму, что ли, ломают?

Наконец лязгает ключ. Дверь открывается.

− Кто дежурный по камере?

– Я.

– Иди за мной.

Дежурный уходит.

Каждый день на утренней проверке назначают дежурного по камере. По какому принципу, я до сих пор так и не понял. По-моему, совершенно произвольно. По крайней мере, сам я был за это время всего два раза. Два дня подряд.

Через несколько минут наш дежурный благополучно возвращается и рассказывает следующее:

− Захожу я в камеру. Этот главный гуиновец стоит на столе(!) и орет на местных ментов: «Гондоны! Хуесосы! Отодрать то! Выбросить это!» Увидел меня: «Почему в камере столько книг?! Кто разрешил?» (Книг в камере в общей сложности штук десять.) – «Да нас же тут шестеро!» – «Ну, и что? Одной книги вполне достаточно! Прочитаете – возьмете в библиотеке новую!» (Да… Это уже не Щедрин и даже не Гоголь! Это Фонвизин!) – «А где у вас холодильник?» – «У нас нету». – «Как это нету? К вам же сам Мавроди заехал! У вас тут должен двухкамерный холодильник стоять!» (Господи, и дались же им эти холодильники! Что на Бутырке, что здесь. На Бутырке блочный так прямо мне и сказал: «Я, мол, лично разговаривал с начальником тюрьмы, и он разрешил вам поставить в камеру два холодильника. И еще один мне – теще на дачу».)

Наконец возвращаемся в камеру. Боже мой, что же в ней творится! Все вещи вытащены из сумок, перемешаны и разбросаны на шконках. На полу мусор, известка… Известка-то откуда? Потолок они, что ли, долбили? На предмет «нычек» (тайников). Все наши жалкие полочки и коробочки (заботливо склеенные нами из пустых молочных пакетов и т.п.) исчезли, веревки, естественно, тоже. На чем теперь сушить белье – совершенно непонятно. Но самое ужасное – исчезла очередная заточка, с таким трудом только-только нами добытая у баландёра. А это значит, что колбасу теперь опять придется ломать руками… Ёб твою мать! Ну, что за твари!! Суки ебучие! (Мат, блядь, эти мудаки из Думы хотят, видите ли, еще запретить!)

Камера между тем снова открывается.

− Чтобы через час в камере был порядок! Засекайте время! Через час зайду, проверю! Если не успеете – заберу телевизор! ( А вот это хорошо бы! До чего же он тут мне уже надоел! Просто остопиздил!!  Пожалуй, телевизор – это и есть самый неприятный элемент моей тюремной жизни.)

Дверь захлопывается.

И всё!  Ни через час, ни через два так к нам никто и не зашел. (И телевизор, к сожалению, так никто и не забрал!) Убирались же мы до позднего вечера. Разбирали и укладывали вещи, подметали и мыли пол и пр., и пр. Точнее, убирались, в основном, мои сокамерники, обычные разбойники, убийцы и бандиты, я же, на правах истинного архитатя и архизлодея, все это время мирно дремал на шконке, промямлив лишь для очистки совести, что не хочу, мол, мешаться и путаться под ногами. («Да,  конечно! Лежи, Сереж, отдыхай! Мы тут и сами справимся!») Н-да… Все-таки известность имеет и свои приятные стороны. Даже если это известность всероссийского Бармалея. Иногда.

 

 

3 апреля, четверг

 

Тихий, спокойный день. Ну, наконец-то. Полежал, почитал, отдохнул. Поиграл в шахматы (проиграл, блядь, две партии!). В общем, все по плану. Как вчера и собирался. Ладно, время есть – давай, что ли, нашу учебу продолжим? А то что-то совсем мы ее забросили.

 

Шнифт – глазок в двери.

Весло – ложка.

Фаныч – кружка.

Ветряк – майка.

Порожняк – трусы.

Прохаря – ботинки.

Книфт – пиджак.

Кабан, перелом – передача.

 

Ну, хватит пока. Да я и сам больше не знаю. И это-то пришлось чуть ли не силой из сокамерников выцарапывать.

− Да зачем тебе все это?

– Ну, нужно! И, кстати, дубок – это один только стол или вместе с лавками?

– И вместе со всеми на них сидящими! (По бокам от стола расположены две приваренные к нему металлические лавки с деревянными сиденьями. Т.е. фактически стол и лавки – это единая конструкция.)

Вечером загнали откуда-то машинку, и почти все сразу же постриглись. Непонятно только, зачем? Волосы и так у всех были совсем короткие. Просто по мудрому зэковскому принципу: «Пока есть. Потом может и не быть». Тоже правильно. Не стриглись только двое: я и старик-цыган (у него борода и длинные волосы). Стриг один из сокамерников, Олег (одиннадцать лет строгого), который, оказывается, умеет. Научился в свое время на зоне.

Стрижет быстро (машинку скоро надо возвращать), но в принципе нормально.

− Ловко у тебя это получается!

– А чего? Руки уже набиты.

– Теперь только морду набить осталось. Ты стриги, не отвлекайся!

Вечером пьем кофе со сгущенкой.

− Что-то молоко какое-то засахаренное.

– Такое в ларьке. Старое, наверное.

– Да, новое они хуй дадут.

На этой меланхолической ноте день и заканчивается.

 

 

4 апреля, пятница

 

Сегодня (в час дня ) водили в баню. Водят как-то странно. В эту неделю – в пятницу, в следующую – в субботу и т.д., в общем, со сдвигом на один день. Обычно утром (часов в одиннадцать), но могут и днем, и вечером. В общем, как повезет. Четкого времени нет. Сидишь целый день и ждешь, когда вызовут.

− В баню идете?

– Да-да! Идем!

– Через пять минут!

Через пять минут охранник открывает дверь и ведет всю хату в баню. Если кто-то не хочет идти (например, болеет), он может остаться. Но одного в камере не оставляют. Остаться должны, как минимум, двое.

Баня – это довольно большая камера, состоящая из двух смежных помещений: помывочной (типа душевой) и предбанника. Я говорю «помывочная», а не душевая, т.к. душа, как такового, нет. Вода льется сверху прямо из труб. (На Бутырке, впрочем, душ, по-моему, был.) Напор и температуру регулируешь двумя большими кранами в предбаннике, сразу во всех трубах. Т.е. один обычно регулирует, а остальные ему кричат:

− Горячая!.. (Вода слишком горячая.) Холодная!.. Нормально!

Мыться надо обязательно в резиновых тапочках. Ну, в крайнем случае, в носках, если тапочек нет. Иначе наверняка подхватишь грибок («поймаешь гриба») или еще какую-нибудь гадость. Впрочем, даже и в тапочках гриба поймать очень даже просто. По крайней мере, у нас в камере двое его уже поймали. Все равно ведь до всего дотрагиваешься: до стен, кранов и пр. А кто здесь до тебя мылся? Может, больные какие-нибудь? Если же подхватишь грибок… Короче, лучше не подхватывать! Здесь лекарств нет, а с воли передавать не дают. «У нас в больнице всё есть!» (Абсолютно непонятная позиция! Ведь говорится это не каким-то там корреспондентам, просто для показухи, а близким людям, родственникам, которые прекрасно знают истинное положение дел. Что ни хуя здесь нет! Потому-то и пытаются лекарства передать.) Можно, конечно, попросить принести адвоката. Но, во-первых, это запрещено, так что на обратном пути в камеру могут все отобрать («отшмонать») – какой еще охранник попадется. Да и у адвоката могут из-за этого проблемы возникнуть. А во-вторых, далеко ведь не ко всем адвокаты ходят. У многих их вообще нет (только государственные, бесплатные, от которых, естественно, толку никакого). В общем, грибок – это лишняя головная боль. Лучше, повторяю, не подхватывать! Да и вообще болеть в тюрьме не рекомендуется.

Итак, заходишь в баню. Вещи (полотенце, белье и пр.), естественно, оставляешь в предбаннике. Но, собственно, складывать и вешать там особенно некуда (никаких полок и крючков, только на трубы можно кое-как пристроить), да и двери никакой между предбанником и помывочной нет (на Бутырке, кстати, есть). Так что, как только включают воду, то и предбанник и помывочная сразу же наполняются горячим паром. И все вещи в предбаннике быстро намокают (становятся влажными). Тем более, что моются все долго, плюс еще обычно стирают белье (ведь дома, в хате горячей воды нет).

Поэтому вещей с собой в баню лучше брать как можно меньше. Обычно – только полотенце и чистые трусы. А некоторые даже и трусов не берут. Просто полотенце вокруг бедер обматывают по пути назад – и все. Я и сам, кстати, именно так делаю. Сначала как-то неудобно было в таком виде по тюрьме идти (тем более, что наша камера находится на третьем этаже, а в баню водят на четвертый или пятый), а потом привык. Вообще стыд в тюрьме быстро исчезает. Ну, по крайней мере, притупляется. Всем тут просто не до этого.

 

После обеда приходил адвокат. Возвращался я от него уже вечером, часов в семь. Пятница, вечер. Все возвращаются с вызовов (от адвокатов и следователей) и со свиданок. Сборки переполнены. Охранники мечутся, как угорелые. Местный час пик, короче.

Для начала битый час просидел в пенале. Пенал – это крохотный одиночный бокс с деревянной лавкой. Полтора шага в длину, полтора в ширину. Стены все какие-то бугристые. Специально так сделано. В карцере, кстати, тоже. «Пена» или «пенка» – так, кажется, это называется. Железная дверь с глазком. Глазок, естественно, закрыт. Охранник запускает тебя  в этот пенал и сидишь там, пока не вызовут. Это, когда в комнату с пеналами вбегает охранник и выкрикивает твою фамилию. Кричишь: «Здесь!» и стучишь ногой в железную дверь пенала, чтобы охранник понял, где ты сидишь. В общем-то, сидишь иногда часами. Многие, кстати, переносят пенал очень плохо. Тяжело. «Стены давят».

Наконец выводят. Смотрю, народу уже собралось человек десять, и по пути охранник забирает из пеналов и со сборок все новых и новых. В результате образовалась целая толпа. Идем. Охранник впереди, держит в руках целую пачку каких-то листков: ордеров, квитанций или как там они правильно называются (в общем, по одной бумаге на каждого человека). По пути делает перекличку. Останавливает нас всех в каком-то коридоре у какой-то очередной запертой двери и начинает по своим листкам выкрикивать фамилии. «Иванов!» – «Есть!» – «Петров!» – «Есть!» и т.д. На три или четыре фамилии никто не откликается. Охранник что-то там у себя помечает, забирает несколько человек и уводит. Минут через десять возвращается. Приводит каких-то новых. Опять делает перекличку. Опять что-то не сходится. Опять куда-то убегает. Кого-то уводит, кого-то приводит. Так повторяется несколько раз. Время, между тем, идет. Мы все стоим в этом долбаном коридоре. Сквозняк, холод, из окон дует, стены и потолок мокрые. Наконец, после очередной переклички (по моему, уже пятой или шестой по счету), он вдруг обращается к одному из толпы. К какому-то на вид совсем забитому, замученному и замызганному мужичонке:

–       А ты почему не отвечаешь? Как тебя зовут?

–       Кого?

–       Тебя!

–       Меня-то?

–       Ну да, тебя.

–       Зовут-то?

–       Фамилия! Как твоя фамилия!?

–       Олит.

–       Я же тебя называл!

–       Вы называли Улит, а я Олит.

–           Еб твою мать!! Да какая разница!

В результате в камеру из-за этого Олита-Улита я попал только в девять

вечера.

 

 

5 апреля, суббота

 

Суббота, событий никаких. Но зато был роскошный обед. На первое – горох, на второе – картошка! Причем, всё без вискаса.

Не помню, кстати, писал ли я тебе уже, чем здесь кормят? Ну, если даже и писал – ничего страшного. Еще раз почитаешь. Полезно же лишний раз напомнить, как я здесь сижу! Как страдаю… Одним вискасом, блядь, питаюсь! Как последняя кошка! Скоро, наверное, хвост вырастет и мяукать начну… Да-да! Вот почитай – пожалей! Между прочим, насчет «хвоста». Вчерашний диалог двух сокамерников:

− В тюрьме прежде всего ноги атрофируются.

– Ноги-то ладно… А хвост?!

Однако, шутки в сторону! Кормят здесь… Вот написал и задумался: а действительно, как здесь кормят? Хорошо или плохо? Ну… «хорошо» – это сильно сказано. В принципе, терпимо. Все, как ни странно, вполне съедобное. Иное дело, что витаминов там, конечно, никаких, в этой баланде, но на вкус, повторяю, тюремная еда вполне съедобная. Хотя и несколько однообразная. Все тюремное меню – это в общей сложности пять или шесть блюд, которые постоянно подают на завтрак, обед и ужин. Впрочем, сейчас посчитаем точно. (Кстати, завтрак здесь обычно в шесть утра, обед примерно в три, а ужин – в шесть вечера. На Бутырке, соответственно, было в шесть, в двенадцать и в шестнадцать.)

Итак: 1) Перловка. 2) Сечка. 3) Щи. 4) Рыбный суп. 5)Горох. 6)Картошка. 7) Капуста. 8) Суп с перловкой. 9) Рассольник. Все, кажется? (Писал, как вспоминалось.) Ничего не забыл? Ого! Целых девять получилось! Но, во-первых, я не уверен, что «щи» и «суп с перловкой» – это что-то разное. А во-вторых, насчет капусты баландёр обычно предупреждает: «Лучше не брать!» Так что в итоге как раз шесть блюд и останется.

Всё бы ничего, но почти во все блюда кладут соевые добавки. Такие противные на вкус кусочки. По-местному «вискас». К которым, как говорит мой сосед Витя, находящийся в тюрьме уже седьмой (!) год, «невозможно привыкнуть». («Вить, ну ты-то давно сидишь. Наверное, уже привык?» – «Серег! К этому невозможно привыкнуть!») Если бы не этот блядский вискас, я с удовольствием ел бы на завтрак и ужин перловку или сечку и горя не знал! А так…

Между прочим, на Бутырке, к примеру, в каши этот вискас не добавляют. Это только здесь. Но зато на Бутырке все супы с комбижиром, а здесь нет. Ну, или, по крайней мере, здесь его кладут гораздо меньше. На Бутырке же просто в любом супе (кроме гороха) сверху плавает толстый-претолстый слой («шоколада»!). Что-то, конечно, можно слить, но не всё. Миски (пардон, шлёнки) после него отмыть невозможно…
К слову сказать, на Петровку в ИВС (изолятор временного содержания) обеды возят именно с Бутырки. Блюда те же. Там говорят просто: «с тюрьмы», но я-то теперь понимаю, что именно с Бутырки. Ну, да ладно.

 

Так, вернемся к нашему меню.

Перловка и сечка – обычные каши.

Щи – ну, баланда и баланда («хлебалово ебаное»). Капуста в ней какая-то плавает.

Рыбный суп – вполне приличное блюдо. Иногда даже и в самом деле с рыбой (по-моему, с ледяной), только плавают почему-то всегда одни только хвосты.

Горох – тюремный деликатес! «О! Сегодня горох!» Между прочим, и правда вкусный суп. Вот только вискас иногда в него кладут. А это скверно.

Картошка – действительно настоящая картошка. Что-то вроде картофельного пюре. Тоже вполне нормальное блюдо. Если без вискаса.

Капуста – так и не знаю, что это такое. Следуя советам баландера, по-моему, ни разу и не брали. (А что, если этот коварный баландер всех нас специально отговаривает капусту брать?! А потом сам всю ее втихаря съедает? Может, капуста-то и есть тут самое вкусное?! Надо будет все-таки взять ее хоть раз на пробу. Скажу сокамерникам!)

Суп с перловкой – ну, не знаю… От щей, по-моему, отличается только отсутствием капусты. Да и то надо будет повнимательней посмотреть. А перловка, кажется, в щах тоже присутствует. Может, правда, в меньших количествах? Не знаю, короче!

Рассольник – ну, это-то просто! Суп с перловкой, в который добавили при варке разрезанные пополам зеленые помидоры. Почти никто их не ест, но мне лично нравится.

 

«Щи!..», «суп с перловкой!..», «рассольник!..» – блядь, не тюрьма, а просто ресторан какой-то! Однако – обычная баланда! («Супчик жиденький, но питательный. / Будешь худенький, но старательный».)

Помимо перечисленных блюд, дают еще хлеб. Причем много. Даже остается. Хлеб не «вольный», а местный. Местной выпечки. Квадратные батоны. Бывает, якобы, «белый» и «черный», но, по-моему, разницы никакой. И тот, и другой одинаково серые (но в общем-то, хлеб неплохой). Сокамерники, впрочем, как-то их различают. «Черный сегодня? Нет, черный не надо»

Дают и сахарный песок. В каких-то холщовых мешочках, кажется. Баландер передает через кормушки мешочек, отходишь внутрь камеры, пересыпаешь песок в какую-нибудь емкость, а мешочек возвращаешь баландеру. Впрочем, не знаю точно всех этих тонкостей, могу и ошибиться. С баландерами только сокамерники общаются.

(Кормушка открывается, за дверью стоит баландер с тележкой. «Что сегодня?» – «Сечка с вискасом. Будете брать?» –  «Нет, не будем». Если «будем» – передаешь ему емкости, и он туда накладывает. Обычно еще при этом спрашивает: «Сколько вас в камере человек?» – «Шесть!»)
Помимо пищи, с баландерами у них еще какие-то свои дела. Которые они сами решают. Ну, там, заточку добыть, веревки – шконки перетянуть – и пр. Все это через баландера. (У меня, блядь, так до сих пор шконка и не перетянута! То одно, то другое! То шмон, то веревок нет! «То хуй длинный, то майка короткая!»)

Ну вот, кажется, и всё. Семь (или девять) блюд плюс сахар и хлеб. Всё, вроде?
Возникает вопрос: можно ли на этом прожить? Не знаю, не пробовал. Можно, наверное… Хлеб есть… Да еще соевый белок в вискасе… Можно, наверное. Жили же раньше на хлебе и воде. Не знаю, короче! И знать не хочу. Даже и пробовать не хочется. Не приведи Господь. Тьфу-тьфу-тьфу!

Р.S.  Между прочим, этот вискас мне уже просто везде мерещится. Преследует, как какое-то наваждение! Я даже когда песню Ветлицкой «У тебя глаза цвета виски» впервые услышал, мне там совершенно явственно «цвета вискас» послышалось. Потом только думаю: «Да нет! Не может быть!..» Вот до чего уже дело дошло!

 

 

6 апреля, воскресенье

 

Тихий, спокойный день. Событий опять никаких. Вообще воскресенье и праздничные дни в тюрьме самые спокойные. «Мертвые». Никакой движухи. Жизнь замирает. Конечно, шмон могут устроить и в воскресенье, да и вообще в любой момент, но на практике это бывает редко. Кому это надо? Лишнюю работу себе искать.

Вчера я рассказывал тебе, чем здесь кормят. Но на одной тюремной баланде почти никто не живет. Это уж, как здесь говорится, самые «голимые хаты». «У них там совсем голимая хата! Вообще ничего нет!» Почти всем хоть как-то помогают с воли. Одним – больше, другим – меньше, но хоть как-то. Вообще же картина у всех одна, одинаково грустная. Особенно, если срок большой. Поначалу, как только человек «заезжает», ему помогают обычно довольно активно. Друзья… жены… передачи… адвокаты… Потом, с течением времени – всё меньше и меньше… Сначала исчезают друзья, потом жены… Деньги кончаются… Вообще сидеть в тюрьме – довольно дорогое удовольствие. Особенно, если долго. Лучше не задерживаться! Ну, ладно. Это все лирика. Теперь по делу. Что значит «помогают»?

 

Во-первых, через ларек. Ларек – это тюремный магазин. Ассортимент его, конечно, довольно убог, но это хоть что-то. А на фоне «сечки с вискасом» – так и вообще шикарно! Колбаса, масло, сгущенка, сухари всякие… Фрукты, жаль редко бывают, да и с «молочкой» постоянные проблемы. То есть, то нет. Ларек делается через родственников. Им надо прийти с утра к тюрьме и оплатить заказ (или как это называется?). «С утра» – это значит, часам к пяти (!) утра. Занять очередь и отстоять в ней потом еще часов пять-шесть. В принципе, ларек можно делать хоть каждый день. Но редко кому чаще, чем раз в две недели его приносят. Это же надо встать в три часа утра (и как добираться, если, к примеру, машины нет?) и потом почти целый день на это убить! А у всех своя жизнь… работа… В общем, раз в две недели – это очень даже нормально. Просто хорошо! Такое – только у единиц. У остальных – гораздо реже.

Если камера небольшая, то ларек делится на всех. Т.е. просто складываешь свои продукты в общий шкаф, в общее пользование. Ну, можно, конечно, что-то себе отложить, яблоко, там, какое-нибудь, но… В больших камерах, на общаке, где сидит иногда по сто человек и более, все несколько иначе. Там все живут «семьями», человек по пять-шесть. С каждой передачи (или ларька) отдаешь что-то «на общак» – на всю камеру (тем, у кого вообще ничего нет), а остальное – в семью. Ну, это я все только со слов сокамерников знаю, понаслышке. На практике, может, и не совсем так. Что касается нашей камеры, то у нас все обстоит именно так, как я написал. Все продукты – общие. Всё поровну. Каждый берет, что ему нравится. Хотя, справедливости ради, отмечу, что некоторые продукты сокамерники стараются мне все-таки по возможности оставлять. Соки, там, фрукты, частично «молочку». В общем, относятся с пониманием. Заботятся.

Итак, кто-то из родственников сделал тебе сегодня ларек. Принесут его только недели через две. Почему? Отчего? Что это за задержка такая? Непонятно! (В Бутырке, к примеру, ларек приносят сразу, уже на следующий день.)

Часов в одиннадцать-двенадцать кормушка открывается. Кто-нибудь из сокамерников к ней подходит.

–       Мавроди есть?

–       Есть! Сереж, тебе ларек принесли!

Подбегаешь к кормушке. В коридоре стоит ларечница, женщина в белом халате и баландер с тележкой.

–    Фамилия?

–       Мавроди.

–       Имя-отчество?

–       Сергей Пантелеевич.

–       Так!.. Как фамилия брата?

(Фамилия того, кто сделал ларек.)

–       Петров.

–       Адрес?

–       Не помню.

–       Как это адрес брата не помните?

–       Ну, не помню.

–       Распишитесь, где галочка.

В кормушку суют список продуктов.

–       Здесь?

–       Да. И вот здесь еще.

Расписываюсь в двух местах. Ларечница забирает список и начинает зачитывать его баландеру. Тот через кормушку передает продукты.

− Пять пакетов молока…, три паштета…

К этому моменту кто-то из сокамерников уже стоит рядом. Забираю через кормушку продукты и сразу передаю ему. Он же либо передает их дальше еще кому-то по цепочке (если сразу складывают на стол), либо просто складывает на ближайшую свободную шконку (потом разберемся!). Наконец все заканчивается. Баландёр сует тебе через кормушку список и спрашивает:

− Будете проверять?

Сокамерники всегда тщательно все проверяют. Обычно сходится, но один случай все-таки был, когда не доложили какой-то сырок.

− Так, пятнадцать сырков… А нам дали только четырнадцать!

Баландер сразу же молча дает еще один сырок. («Вот гондон! Ну, попроси по-человечески, разве мы бы не дали! А зачем крысятничать?!»)

Иногда чего-то из списка недостает потому, что нет сейчас в ларьке.

− Соков только три. Два буду должна.

Это значит, два пакета соков принесут позже, в другой день, когда они в ларьке появятся. «Позже», впрочем, обычно действительно приносят. Причем довольно аккуратно.

 

Помимо ларька (который, повторяю, можно делать хоть ежедневно), разрешается еще одна продуктовая передача в месяц. Максимальный вес, кажется, тридцать килограмм. Столько-то килограмм рыбы (соленой), столько-то фруктов и т.д. Т.е. сделать, скажем, все тридцать килограмм одних только фруктов нельзя. Не положено. Передачу, в отличие от ларька, приносят быстро, чуть ли не на следующий день. Продукты в передаче уже вольные, не из ларька. Родственники сами их покупают, в обычных магазинах.

У нас в камере настоящие, большие передачи носят только мне и Цыгану. Остальным, если и носят иногда, то неполные. Так, мелочевку. Сигареты, там, всякие и пр.

− А рыбу тебе не передадут?

– Да нет. Ну, куда! Дорого. Жена и так без денег сидит.

Впрочем, это даже и хорошо. Можно делать передачи на сокамерников. Это здесь обычное дело. Выясняешь, кому передачу в этом месяце делать не будут, и договариваешься с ним, чтобы сделать на его имя. Довольно удобно. Если, конечно, деньги есть.

 

Ну, и, наконец, можно загонять продукты через охрану. Договариваешься с кем-нибудь, и он в свою смену приносит тебе все, что закажешь. (Иметь такого знакомого называется иметь «ноги».) Если продукты, то заказывать лучше сразу как можно больше. Целую сумку. Потому что цена все равно одна, независимо от величины заказа. Сто долларов. Это только «за услугу», за то, что он принесет. Плюс все покупки, естественно, за твой счет.

Для меня, впрочем, этот путь заказан. (Каламбур!) По крайней мере, пока. Потом, со временем, может, что и изменится. Но пока – так. Пока на контакт со мной идти все боятся. Панически. Шарахаются, как от зачумленного. Да и вообще, у нас хата особая («замороженная»), и все это прекрасно знают. Во-первых, я, а во-вторых, еще и Витя курганский. (Семнадцать с половиной  лет особого. Горы трупов. Три полосы в личном деле. «Крайне опасен». Любые передвижения по тюрьме только в наручниках. Первый адвокат застрелен, двое подельников убиты уже в тюрьме. Его раньше, до меня, в хате называли «Бен Ладеном». Теперь, когда я заехал, он стал у нас всего лишь «младшим Бен Ладеном». «Старшим» – я.) Поэтому, к примеру, когда один из сокамерников попросил своего близкого приятеля из другой хаты о чем-то для нас договориться со знакомым охранником, этот охранник даже слушать ничего не стал:

− Ты что, дурак?! Вокруг их хаты мусора, как коршуны, кружат!

Да что там говорить! Когда мне с общака загнали на пару часов трубу (мобильный телефон), на следующий же день весь общак обшмонали. Камеру на 100 с лишним человек! Уму непостижимо! У них там три телефона было – так все отмели! Смотрящего по общаку потом вызывал к себе хозяин (начальник тюрьмы) и прямо ему сказал:

− Вы что, с ума, там, что ли, сошли? Им телефон передавать? Куда вы лезете? Что у вас телефоны есть, мы прекрасно знаем. Хотите жить спокойно – не лезьте, куда не надо. Не создавайте лишних проблем ни себе, ни нам!

В общем, я и здесь как какая-то чума, от прикосновения (да одного только дыхания!) которой гибнет все живое. Какое-то прямо исчадие ада! Заебали, блядь, короче!! Суки!

Впрочем, в этом есть, возможно, и свои плюсы.

− Ты знаешь, где я был, там ебут и режут!

– Как же ты выжил?

– Кого ебут, того не режут!

Если так, то смерть от ножа мне здесь явно не грозит. Пока, по крайней мере. В ближайшем обозримом будущем. Лет этак…

 

 

7 апреля, понедельник

 

День в общем-то пустой. «Порожняковый». Единственное событие – очередной раз ездил на суд Муравей (Олег). На прошлой неделе он ездил, кажется, раза три. Да! Три – точно. Привезут, посидит на сборке в суде – и назад увозят. Даже на заседание не поднимают. «Машинистка заболела…», «приговор еще не напечатан…» – и привет! Вот перечитай, как меня один раз всего возили. Один раз! А его практически ежедневно. А когда заседание шло – так именно ежедневно. На протяжении чуть ли не месяца. Непредставимо! Вообще пиздец!

Впрочем, Витю в свое время возили, по его словам, тоже ежедневно на протяжении нескольких месяцев!

− И как?

– Серег, человек ко всему привыкает.

Муравью, кажется, запросили одиннадцать лет строгого. Костя завидует ему черной завистью. (У него самого-то «всего» девять с половиной лет, но – особого. А это, судя по всему, «две большие разницы». У него сейчас один интерес – в Мордовию не попасть. Там, говорят… Впрочем, ладно.)

Ну, пожелали мы Муравью «попутного ветра в горбатую спину и чтоб голова не качалась», и уехал он на суд. За своими одиннадцатью строгого. (Я его накануне спросил: «А сколько бы тебя устроило?» – «Ну, на восемь я согласен».)

День, повторяю, прошел тихо. Событий – никаких. Впрочем, что это я? Как это «никаких»!? Цыган же часы разбил! Витины. Единственные в камере. Время, блядь, посмотреть, видите ли, хотел! (А на хуй, спрашивается, оно ему нужно? Все равно спит целый день.) Ну и… посмотрел. Уронил на пол. На кафельный. Теперь вообще непонятно, как дальше жить. Без часов. А… по телевизору можно… Но все равно неудобно! Лишняя проблема. (Здесь любая мелочь – проблема. На воле ее порой даже и не замечаешь, а здесь вот нет ее – и пиздец! Взять неоткуда. Обходись, как знаешь. Те же тапочки, к примеру. Или таблетки. От головы, скажем. Я их, кстати, тут опять уже почти все пораздавал. Постоянно у всех почему-то здесь голова болит.)

Вечером, часов этак в одиннадцать, возвращается Муравей. Счастли-и-ивый! Прямо с порога объявил:

− Семь лет!

Все прямо так и ахнули! Как!? Что!? Да не может быть! Четыре года скостили! Целых 4 года!

− А Машка (подельница) вообще домой ушла! А ей прокурор десять лет общего запрашивал!

Бывают же чудеса! Когда первые страсти улеглись, посыпались новости.

–  Илюху видел. Ему четыре года запросили.

–  Да он же уже трешку отсидел!? Кстати, Серег – тоже по образованию компьютерщик. Как и ты.

–  А за что сидит? Хакер, что ли?

–  Да нет. Грабежи, налеты…

–  Понятно.

(«Компьютерщик», блядь! По образованию. Как и я.)

Костя всё про свою Мордовию…

–  Армяна видел?

–  Да видел. Спрашиваю его: «Как там?» – А он мне: «Как-как… Пло-о-охо! Такой ответ тебя устроит?»

–  Да, я тут тоже одного оттуда видел. Делай, говорит, что хочешь. Режься, вскрывайся – лишь бы туда не попасть. Куда угодно – только не в Мордовию!

–  А я на днях с ментами разговаривал: сейчас, говорят, всех особистов только в Мордовию посылают…

–  Из нашей бывшей хаты (№275) одного кренделя встретил. За паштеты спросил. (Мы забыли в спешке, при переезде сюда, в № 234.) Да, говорит, они на полу валялись – мы их и выкинули. (Паштеты были, между прочим, в герметической целлофановой упаковке. «Выкинули!..»)

Садимся за стол. Ставим чай, достаем колбасу. Я спрашиваю у Муравья:

− Ну, как? Доволен?

– Конечно, доволен!

– Касатку не будешь писать?

– Конечно, буду!

Все смеются. Вообще настроение у всех какое-то приподнятое. Даже у Кости. Может еще и не все потеряно? Муравью же повезло, может, и ему повезет… Может, и не в Мордовию… Может, в какое другое место?.. А?.. Получше… Девять с половиной лет особого режима отбывать! Муравей вдруг мечтательно произносит:

− Хорошо, в рот его ебать!

– Кого?

 

 

8 апреля, вторник

Ого! Вот это да! В нашей тихой, «замороженной» камере кипят, оказывается, поистине нешуточные  страсти! Ну, кто бы мог подумать! Впрочем, в последнее время я все больше и больше склоняюсь к мысли, что это вовсе никакая и не камера, а просто-напросто некий тайный и глубоко засекреченный филиал сумасшедшего дома. Чеховская палата №6, переименованная в целях конспирации в камеру № 234 и перенесенная каким-то злым волшебством на третий этаж здания тюрьмы «Матросская тишина». Вообще же вся эта безумная фантасмагория, весь этот практически непрерывный и ни на один день не прекращающийся калейдоскоп событий меня начинает уже слегка утомлять… («Матросская тишина»… «Тишина», блядь! Ха-ха-ха!)

Итак, утро, солнышко… Костя уходит на свиданку, громко ругаясь с конвоиром. («Почему так поздно пришли!? Ведь свидание уже идет!..» и т.д.) В общем, все как обычно. В камере пока все спят. Телевизор выключен. Чай никто не пьет. Идиллия. Сижу за столом и спокойно пишу. Работаю. Благодать. Благорастворение воздухов! Так в тишине и покое проходит примерно часа два-три. Потом вдруг лязгает решетка.

(Здесь все происходит «вдруг». Сидишь, к примеру, за столом и пьешь чай. И вдруг! «Такой-то!.. На выход!.. С вещами!.. Прямо сейчас!..» Перевод в другую камеру или даже в другую тюрьму! Времени на сборы почти нет!!  Здравствуй, новая жизнь!)

Так вот, вдруг лязгает решетка. (Весь коридор между камерами разделен решетками на три части. Когда нашу открывают – в камере слышно.) В следующую минуту дверь с грохотом распахивается. (Ну, точнее, приоткрывается. Распахиваться более чем на четверть она не может. Конструкция не позволяет.) Это вернулся со свиданки Костя. Внешне вроде веселый.

–  Ну, как там? Все нормально?

–  Нормально!

–  О чем хоть с женой на свиданке говорил?

Смеется.

–  Да так… О пизде, о пряниках. Плачет, конечно – срок большой (ему дали девять с половиной лет особого, прокурор запрашивал вообще десять с половиной). Я ей говорю: «Слушай меня и армянское радио, и всё будет нормально!»

Все, между тем, потихоньку просыпаются. Ставят кипятить воду и пр. Ну всё! День пошел. Быстренько собираю со стола свои бумаги и перебираюсь на шконку.

Сокамерники тем временем, похоже, уже окончательно проснулись и о чем-то оживленно беседуют. Что-то там обсуждают. Ну, естественно! Костя по пути на свиданку и обратно всех повидал, со всеми переговорил. В общем, новостей масса! Невольно прислушиваюсь.

–       Я его спрашиваю: «Вы бросы делаете?» − Он кричит: «Нет, не делаем!» А через десять минут: «Ой, делаем!»

–       Да у них там в хате одни первоходы сидят. Он, небось, и не знает, что такое «брос». Может, это минет? Скажешь «делаем!», и всё, что жил – то зря!

(«Брос» – это перебрасывание грузов через открытые кормушки. Обычно через коридор в камеру напротив.)

Начинается обычная утренняя перебранка. Просто, так сказать, для разминки.  «Для тонуса».

–       Ты узбека-то не включай! Не борщи!

–       Я что, криво насадил?

–       Ох!.. ох!.. Чих-пых, в рот компот! Ну, попурши у меня маленько, попурши!

–       Что там у вас?

–       Да вот вася совсем берега попутал. В забор въехал! Чай будешь пить?

–       Нет, спасибо.

Перевожу.

–    Ты дурака-то из себя не строй, не наглей! («Борщить» – это, вероятно, от «переборщить, перебарщивать».)

–       Я что-то не так сделал?

–       Ох ты, боже мой! Какие мы гордые! Ну, поговори у меня маленько, поерепенься!

–       Что там у вас?

–       Да вон парень совсем берега попутал…

Тьфу! Сам уже начал… «…совсем обнаглел. Оборзел!» Ну, далее ясно.

 

После чая все обычно расходятся по своим шконарям. «Отдыхают». Если, конечно, других дел нет. Стирки, там, и прочее. Но в этот раз все почему-то совсем не так. На свою шконку лезет только Андрей (она у него наверху). Все остальные остаются  за столом и принимаются что-то там тихо между собой обсуждать. (Все, кроме Цыгана. Он и чай-то пить не вставал. Он вообще последнее время почти круглые сутки спит. Что-то у него там со здоровьем.) Ситуация складывается вообще-то какая-то странная… Та-ак… Витя встает. Подходит к Андрею и что-то ему негромко говорит. Тот тоже спускается со шконки и садится за стол. Теперь вся камера в сборе. (Кроме меня и Цыгана.) Начинается уже прямо-таки какой-то исторический «совет в Филях». До меня доносится лишь невнятное и неразборчивое бормотание. Какое-то непрерывное «бу-бу-бу…».

Естественно, я к этому моменту уже крайне заинтригован. И даже, признаться, слегка обеспокоен. Что это, в самом деле, такое? Что происходит? Что еще за тайны мадридского двора? И от кого? От меня! От самого «Бен Ладена-старшего»! Что это они там затевают? Может, переворот в камере готовят? Революцию!? Пол меня решили все-таки заставить мыть? На общих, так сказать, основаниях… (Вот хуй я буду! Отпишу ворам, что «притесняют»… Или лучше куму нажалуюсь.)

К сожалению, с моего шконаря (я лежу наверху – суеты меньше) мне, блядь, ни черта не слышно! Пытаюсь прислушиваться – бесполезно. Тихо говорят, да еще этот Цыган внизу храпит. (Плевать ему на все «перевороты»! Я тут, можно сказать, на волоске вишу, а ему и горюшка мало!) Остается только ждать. Ждать-ждать-ждать! Когда же, наконец, все закончится. И главное, чем? Но время идет, а они все шепчутся и шепчутся. Полчаса… час… Я лежу уже весь как на иголках и прямо-таки умираю от любопытства! Ну, что там? Что!? «Что день грядущий мне готовит?» (А как там, кстати, дальше? «Гибель ли?»… «Погибну ли?»…Ну, в общем, пиздец!)

Но вот наконец-то всё, кажется, и заканчивается. Все вроде бы мирно расходятся по своим  шконарям. Ну, разумеется! Все, блядь,  кроме Вити!  (А именно с ним-то я и собирался поговорить! Ведь наши шконки соседние – голова к голове.) Он, видите ли, затеял зубы чистить! Твою мать! Нашел время! Раньше, что ль, не мог?! С утра надо было! С утра!! Как все нормальные люди. А… ну да…  У него же зубы болят.  (Страшное, кстати сказать, дело в тюрьме! Врачей – никаких. Что хочешь, то и делай!) Он после каждой еды их теперь тщательно чистит и полоскает. Пока, вроде, помогает…

Итак, он тщательно чистит и полоскает, а я тем временем терпеливо лежу и жду. Жду, жду, жду… Кончится это все в конце концов или нет? А?.. Ну, наконец-то. Наконец-то залезает… Блядь, давно пора! Так что?! Что же все-таки у них там случилось? Что?!!

− Слышь, Вить, что это у вас там сейчас за собрание было?

– А!… Да понимаешь, Серег, тут такое дело…

«Дело» выясняется следующее. Возвращаясь со свиданки, Костя сегодня пересекся на сборке с кем-то из своих бесчисленных тюремно-лагерных знакомых. И тот сообщил ему одну «нехорошую» новость. Нечто, действительно крайне неприятное. Это для всех нас, кстати. Для всей камеры. (Ну, разве что кроме меня.) Оказывается, наш Андрей (Андрюха курский) в бытность свою в лагере работал художником! И сейчас его кто-то узнал. Кто-то из тех, кто сидел с ним тогда. Т.е. «сотрудничал с администрацией». А на таких лиц в тюрьме смотрят очень косо. Это «козлы». Как выразился Витя, «они обычно в хате вообще возле тормозов живут». Уж не знаю точно, что это означает. Возле двери на полу, что ли, спят? Вполне, впрочем, возможно. Чему тут удивляться, если в переполненных камерах и обычные-то, нормальные зэки спят на полу, где придется. Под столом, например.

Или, скажем, те же пидоры. Те вообще спят почти исключительно под шконками. Хотя, конечно, о пидорах разговор особый. Это уже изгои. К ним все именно так тут и относятся. Им запрещено, к примеру, садиться за стол. Брать хлеб. Он должен у кого-то попросить, и ему отломят. У них своя особая посуда, свои продукты. Едят они обычно где-то в уголке. Чтобы что-то сделать, пидору надо обязательно сначала попросить у кого-то в хате разрешение. С ними запрещено здороваться за руку, что-то у них брать. Кроме денег, впрочем. Деньги – можно. В карты «на интерес» с пидором тоже можно играть.

В зонах, кстати, то же самое. Если не хуже. Особенно в «черных», где все «по понятиям». Там им вообще «кирдык». (Зоны бывают «красные» – ментовские и «черные» – блатные.) В бараке жить – нельзя. Костя рассказывал, что у них на зоне пидор в будке жил. Маленькая такая будка возле бараков, типа телефонной. Куда, там, всякий мусор выбрасывают и прочее. Так вот, там он и спал. И зимой и летом. Иногда подойдет к мусорам, попросит:

− Закройте меня в карцер.

Его закрывают. Ну, посидит там недели две, отдохнет и – опять в зону. Есть, якобы, какая-то там особая статья. То ли 82-я, то ли 86-я. Что, если заключенный обращается к администрации лагеря с просьбой его защитить (ну, скажем, угрожают ему или еще что), те обязаны это сделать. Обычно в таких случаях просто сажают в карцер. В одиночку. Изолируют. Фуфлыжники часто по этой статье обращаются. Те, кто карточные долги не отдают. Проиграл, а отдавать нечем. Он к мусорам бежит за защитой.

А Муравей говорил, что у них на зоне пидоры вообще на деревьях жили. Больше им нигде не разрешали. Пиздец, в общем. Вилы! Кирдык.

Пидоров, кстати, в тюрьме довольно много. Да вот даже в соседней хате (два-три-три) сейчас один есть. Так, говорят, прямо в хату на днях и заехал. В платье, в туфлях и в косметике. Да и Витя, мне помнится, в свое время рассказывал, как он на Бутырке одного такого видел. Иду, говорит, от адвоката, смотрю, телка у сборки стоит. Самая настоящая. Платье, туфли на шпильках, косметика, все дела… Вся такая расфуфыренная. Я, говорит, думаю: откуда здесь такой телке-то взяться? Потом начала она с кем-то разговаривать – я слушаю, чувствую, что-то не то! А что – понять никак сначала не могу. А потом вдруг въехал: да это же пидор! Их два брата-близнеца было. Один успел себе операцию сделать – его в женскую тюрьму. А этот не успел. Его на Бутырку.

− И куда?

– На общак. А там к нему уже очередь выстраивается. Из желающих. Их там много.

В общем, повторяю, о пидорах разговор особый.

 

Конечно, «козлы» – это в тюремно-лагерной иерархии еще не пидоры, но уже и не нормальные, полноценные зэки. Нечто промежуточное. Ситуация усугублялась тем, что сам Андрей  скрыл, что он «козел». Причем, не просто скрыл, умолчал, а прямо-таки всех обманул. Его, оказывается, уже спрашивали в камере про лагерь:

− Что ты на зоне делал?

– Ничего не делал. Жрал, да спал.

– А кем был?

– Обычным мужиком. («Мужик» – это обычный, рядовой зэк. Не блатной, но и не «козел». Масса…)

Этим обманом он фактически подставил всю нашу камеру. А Костю, как смотрящего, в первую очередь. Его спрашивали:

− Как же так? Ты же говорил, что у вас хата нормальная! (Имеется в виду, что вам доверяли, через вас воровские прогоны шли и пр., и пр., а у вас, оказывается, в хате козел? Может, он куму всё сливает? Ты смотрящий – с тебя и спрос!)

Более того! Как нарочно, именно Андрей все это время стоял у нас на решке. Работал на дороге. А козлам это категорически запрещено! Считается, что это люди «морально ненадежные».

В общем, каша заварилась нешуточная! Вот, между прочим, прекраснейший образчик того, как один, с виду совершенно незначительный проступок с какой-то фатальной неизбежностью влечет потом за собой все последующие. И, в конечном итоге, увлекает человека в бездну. Как будто сразу запускается какой-то невидимый механизм. Неумолимый и неотвратимый.  Маленький камушек, порождающий лавину. Маленькая ложь, порождающая большую.

Ясно ведь, что поначалу Андрей просто не решился сам объявить сразу в камере, что он «козел». Просто испугался! (Да и кто бы на его месте не испугался?) Авось, пронесет! Потом, когда через некоторое время его вдруг об этом прямо спросили («Кем ты был в лагере?»), отступать было уже поздно. ( «Почему же ты сразу не сказал? Значит, мы все это время…» )  Дальше – больше! Дальше ему поручили следить за дорогой. Как человеку достаточно опытному (уже сидел) и в то же время самому в камере молодому. Ведь дорога – это дело ответственное и одновременно тяжелое. Тут нужны и сила, и опыт. Ну, и как же, интересно, он мог бы отказаться? Пришлось соглашаться. А это уже очень серьезный проступок. За это здесь уже «спрашивают». В общем, если бы тот же кум действительно потребовал бы от него «сотрудничества» (а проще говоря, стучать на сокамерников), пригрозив в случае отказа разоблачением, ему было бы уже просто некуда деваться. Вот уж действительно: «Коготок увяз – всей птичке пропасть!»

− Ну, и чем же все закончилось?

– Он всё признал. Мы здесь все с него уже получили (каждый ударил слегка, чисто символически, по лицу) и отписали обо всем смотрящему за тюрьмой. А тот уж сам пусть дальше решает, что с ним делать. Может, с него еще и на этапе спросят. Или в лагере. Это уже не наше дело. Ему еще повезло, что хата у нас мирная. В другой хате все могло гораздо хуже кончиться… Но вообще, Серег, не вникай ты во все это! Зачем тебе это надо!?

Таким образом, все разъяснилось. В чисто практическом же плане крайними в этой ситуации оказались Костя и Витя. Да!.. Им теперь не позавидуешь! Место здесь оживленное, дорог много. Во все стороны. Цинкуют непрерывно и сбоку, и сверху, и снизу. Движуха практически круглосуточная. Ночью вообще караул! Но Андрея ставить нельзя. Муравей же (Олег) постоянно на суд сейчас ездит. Чуть ли не ежедневно. (По крайней мере, до сих пор ездил. До приговора. Теперь – не знаю.) Значит, вся нагрузка теперь исключительно на них двоих ложится. (Я пытался было предложить свои услуги – отказались. «Если ты по неопытности ошибешься и что-то случится – нам на этапе головы поотшибают!») Им, бедным, теперь и спать-то некогда будет! Только заснул – опять стучат («цинкуют»)! Будишь, к примеру, того же Костю. Он спросонья вскакивает, отцинковывает (сообщает соседям, что все понял). И в одних трусах в любую погоду бежит на решку. «Браток, давай наладимся!» Срочно налаживают дорогу (протягивают веревки, днем они спрятаны). Он затягивает груз, точкует (фиксирует в специальном листке время и исходные данные: откуда-куда) и отправляет его потом дальше, соседям. Цинкует им, налаживает новую дорогу и пр. Потом опять все убирает и прячет. И так по сто раз на дню.

− И что? Было что-то действительно важное?

– Да в том-то и дело, что нет!

– А почему тогда такая срочность? Почему вечера нельзя было дождаться? Когда дороги наладят. Зачем днем-то всех будить? (Ведь те, кто стоят на дорогах, днем обычно спят. Так во всех хатах.)

– А никто у себя в хате держать не хочет. Вдруг шмон? С них потом спросят. Никто не хочет брать на себя ответственность.
В общем, повторяю, Косте и  Вите можно теперь только посочувствовать. Хотя, с другой стороны, решена проблема ежедневных уборок, мытья посуды и т.п. Этим будет заниматься в камере отныне только Андрей. (Молодой парень лет двадцати пяти. Физически очень крепкий. Имеет, кажется, даже какой-то разряд по джиу-джитсу. Первый срок сидел за убийство в целях самообороны. Драка. Двое с ножами. У одного он отнял нож и убил.)

Впрочем, и по ночам отдыхать Андрею особо не придется. Он теперь будет дежурить у тормозов. Закрывать собой шнифт и слушать, что на продоле. Чтобы в случае чего у Кости с Витей было время что-то спрятать или выбросить. (Через глазок охраннику ничего не видно – у двери Андрей стоит, а чтобы открыть саму дверь, нужно время.)

 

Вечером, а точнее уже под утро («вечером» я называю здесь примерно пять утра, когда движение по решке несколько затихает, и все, кроме дежурного, ложатся спать), пьем чай и доедаем последние баранки. (Мой ларек не несут уже две недели. Да какие две недели! Больше.) Читаю сокамерникам на сон грядущий краткую лекцию по греко-римской мифологии (не помню уж, с чего все началось):

− …Крон серпом отсек своему отцу Урану его, как указано у Аполлодора, детородный орган и зашвырнул его в Океан. Он упал у Кипра. Из образовавшейся пены вышла Афродита – богиня любви и красоты. Киприда… Рожденная на Кипре.

Все зачарованно слушают. Потом Костя с напряженным любопытством переспрашивает:

− «Детородный орган»… Это хуй, что ли?

– Да, блядь, хуй! Крон отрезал Урану хуй и выкинул его на хуй в море! Всё! Лекция окончена. Я спать пошел.

 

 

9 апреля, среда,

 

Сегодня заказали Муравья. Совершенно неожиданно. Завтра на шесть утра. «С вещами!» Значит, на Пресню, на пересылку. Бедный Муравей! Еще на прошлой неделе наш кум заверял его, что до вступления приговора в законную силу (т.е. до рассмотрения его касатки) никуда его не отправят. И вот, пожалуйста! Витя говорит, что это связано, вероятно, со сменой хозяина (начальника тюрьмы). Якобы на днях у нас начальник тюрьмы сменился. А при новом хозяине все прежние договоренности, естественно, теряют силу. Он может вообще всех режимников сменить! Когда, мол, на Бутырке при Вите хозяин менялся, «там такая движуха была – пиздец! Мусора посадили, сучку одну, которая приторговывала». Новые порядки, в общем. «Новая метла по-новому метет!» Поначалу особенно. В общем, бедный Муравей.

Впрочем, сам он воспринял случившееся очень спокойно. Просто! Как должное. Что, дескать, поделаешь? Тюрьма! Собрался буквально за час. Все аккуратно сложил, упаковал, свернул. Вот что значит опытный человек! Мне даже завидно стало. Я бы так не смог! Наверняка целый день бы прособирался. И все равно в итоге что-нибудь забыл бы! Впрочем, очень вероятно, что и я когда-нибудь так научусь. Время, похоже, для этого у меня еще будет. Да и возможности попрактиковаться тоже. Э-хе-хе…

Мувравья все жалеют.

–  Кто же нас теперь постригать будет? Блядь! Еб твою мать! Ебануться можно!

–  Ты, Муравей, главное, соберись. Настройся! А то привык тут уже к

расслабухе…

–  Да я в течение пяти минут настраиваюсь! По хребтине раз получишь – вся расслабуха пройдет!

Даже Цыган внес свою посильную лепту. Увидев, как Муравей укладывает шорты, он неожиданно, с чувством произнес:

–  Дай Бог, Олег, чтобы они тебе не пригодились!

–  Еб твою мать, Цыган!! Ты что, на север меня отправляешь, что ли!?

Уже уходя, Муравей вдруг попросил меня надписать ему книгу. Просто на память. Я, разумеется, надписал: «Олегу… от Сергея Мавроди. На добрую память! Камера № 234 тюрьмы “Матросская тишина”. Дата. Подпись». Он взял ее, сунул в свою сумку, улыбнулся мне, кивнул и вышел. Тридцать пять лет. Безработная жена и грудной ребенок. Семь лет строгого.

 

Р.S.  Шконку Муравья внизу занял теперь Витя. Чтобы днем к решке удобнее вскакивать было. Я же, соответственно, перебрался на Витину. Она хоть перетянута.

 

 

10 апреля, четверг

 

Ну, и денек! Ну, блядь, и денек!! До сих пор в себя прийти не могу! Пребываю просто в каком-то тупом ошеломлении. В оцепенении. В ступоре! Ты вот меня просила «матом поменьше ругаться». Да как же мне, ёб твою мать, не ругаться, когда!.. Когда чувствую я себя!.. Чувствую я себя!!..  Ах, как же я себя сегодня чувствую!!!

Ладно-ладно, не буду…  Хотя, нет. Буду! Буду, буду и буду! В общем, аннулирую я на хуй наше соглашение. Ну его в пизду! А то: «вискас», «матом не ругайся» – да тут просто с ума сойдешь!!

Впрочем, могу и без мата. Могу, к примеру, чеканным языком классики. Хочешь? «Чувствую я себя сегодня хорошо. Жаль только, что пойму я это в полной мере лишь завтра. Как только сегодня понял вдруг, насколько, оказывается, замечательно чувствовал себя вчера». (Маяковский. Дневники. Одна из последних записей, сделанная накануне самоубийства).

Так лучше? То-то же! (Между прочим, здесь, оказывается, действительно есть дурдом. Рядом. Прямо через дорогу. Тоже, кстати, «Матросская тишина» называется. Говорят, в некоторых камерах слышно, как по ночам там психи поют. Вот заеду туда и тоже буду песни вместе с психами по ночам распевать: «Во саду ли, блядь, в огороде!!»)

Ладно, всё! Хватит! Успокоились!

 

В общем, день сегодня что-то с самого начала не заладился. С са-амого утра! (А ведь не зря говорят, что, как день начнется, так и … Сама знаешь.)

Проснулся я ни свет, ни заря от громкого крика: «А-а!!.. Блядь!..» Это Костя внизу ударился обо что-то там головой. Проснулся, потянулся спросонья к столу, ну и… «Ты умойся хоть! Жрать сразу… А потом в телевизор, как зомби. Ты, вась, становишься каким-то гуманоидом. Мутируешь! Не знаю, что надо делать, чтобы головой в эту хуйню въебаться. Спецом – базара нет, а так…» (Специально – можно, слов нет, а так…)

Это уже Витя. Всё! Сон пропал. Чувствую, что больше не усну. А на-а-а-адо бы! О-хо-хо! До проверки-то, похоже, еще далеко. Рано! А с утра не доспишь – целый день потом как вареный ходишь. Маешься. На шконке в тоске валяешься. Ни читать, ни писать – ну, ничем в этом состоянии заниматься невозможно!

Однако делать нечего – надо вставать. Умываюсь из-под крана местной ледяной водой, чищу ей же зубы и сажусь потом за стол. Пить кофе. Завтракать. Присоединяюсь, короче, к остальным. (Которые, по-моему, сидят там постоянно. Круглосуточно. Если только не спят.)

–   Слышь, Вить! Дай, пожалуйста, сырок, а то я не достану. А у тебя руки длинные…

–  Да, руки у нас длинные, а жизнь короткая. (Витя передает мне остатки сырка «Дружба».)

–  На прогулку надо ходить, спортом заниматься – тогда и жизнь длинная будет. (Это Костя.)

–  Не еврейское это дело! Если бы от спорта польза была, все евреи бы на перекладинах висели, а они почему-то в шахматы играют.

–  Да! Выкрутился… Ну, не можешь ты не вильнуть хвостом!

–  А что, сырков больше нет? (Это я.)

–  Нет. Это был последний.

–  Та-ак! Это был последний… (Это опять я.) Интересное кино… И что теперь? А?

Жизнь на одном только вискасе? Где этот блядский ларек?! Который не несут мне

уже третью неделю! Что же это в самом деле такое!!?

–  Не несут, не несут, а потом их ка-ак прорвёт!..

–  Дождешься,  прорвёт их!

–  Но должны же они…

–  Вась, ну ты, прям, как ребенок! В натуре. «Должны!» Да ничего они не должны! Вон, сосед пишет: «С этой стервой как ни спорили, ларька все равно не дала». Прикинь, он сам не русский. Родственники тоже все без паспортов. Ну, поймали у тюрьмы какого-то таджика и через него ларек сделали. А ни фамилии, ни паспортных данных у таджика не спросили. Просто местных порядков не знали. Думали, если ларек на конкретного человека сделан, именно на его имя – то какая разница, от кого? А эта сука говорит: «Тебе ларек, но я тебе его не отдам». Второй раз уже приходит и не дает ларек. Вот и все! Тут тюрьма. Каждый дрочит, как он хочет.

Наконец кофе допит, завтрак закончен. Опять залезаю на шконарь и жду проверки. До проверки спать все равно никто не ляжет. А значит, стол занят, суета… разговоры… В общем, лучше уж наверху пока полежать. Спокойнее. Ну, лежу, жду. Сколько там у нас времени? Восемь? А! Ну, уже скоро. (Проверка бывает обычно минут в двадцать девятого. Плюс-минус, там, минут десять.)

Восемь двадцать… восемь тридцать… восемь сорок… девять! Да где, блядь, они? Девять двадцать… девять тридцать… девять сорок… Та-ак! Это уж что-то новенькое… Такого я здесь что-то даже и не припомню. Чтобы проверка так затягивалась. Что же это, интересно, у них сегодня случилось? Опять, небось, какой-нибудь пиздец? Типа проверки из ГУИНа? (Ничего хорошего ведь здесь случиться не может в принципе. Только плохое! Всегда ждешь именно его.)

Но вот около десяти (!) наконец-то залязгали где-то совсем рядом. Похоже даже, уже у соседей… Ага! Идут! Скрежет ключа, дверь камеры открывается. «Проверка!» Все выходят в коридор, становятся лицом к стене. (Руки вообще-то надо «за спину», но за этим обычно никто не следит. Ну, скажут  –  заложишь.)  «Заходим!» Практически сразу же возвращаемся назад, в камеру. В принципе, на утренней проверке… Впрочем, я лучше тебе о ней в следующий раз как-нибудь поподробнее расскажу. Ладно? А то сегодня и так много всего было…

Короче, заканчивается наконец-то эта мудацкая проверка. Ну, все вяло пообсуждали, что это, мол, «они сегодня так припозднились?» и стали укладываться спать. Точнее, это я, блядь, на радостях решил, что все они стали «укладываться»! А на самом-то деле трое решили пойти на прогулку. (Про прогулку я тоже как-нибудь попозже напишу. Потом. При случае. Хорошо?) Твою мать! Прогулка – никак не раньше одиннадцати. (А может быть, и гораздо позже. Вообще в любое время!) Значит, ждать ее еще час, как минимум. Это, если повезет. Твою мать! Ну, что за невезенье! Ладно, опять лежу, жду. А куда деваться? Стол занят.

Но вот кажется… Да! Точно! Стучат ключом в дверь.

− На прогулку идем?

– Идем! Идем!

– Прямо сейчас!

Что означает минут через пять. Ну, может, иногда чуть больше. Но вот проходит пятнадцать минут… полчаса… Тихо! Ну, и где же он?

− Где, блядь, этот гондон?

Через сорок пять минут (!!) дверь камеры наконец-то открывается. Прогулка! Ну, слава Богу!

− Мавроди! На вызов! Прямо сейчас!

А это еще что такое?! Что за пиздец! Какой еще, блядь, «вызов»? Куда? Ведь сегодня только четверг? Никого, вроде, не жду?.. А-а! Ну да… Это же, наверное, следователь! Что-то он там, кажется, говорил в прошлый раз адвокату? Что на этой неделе, мол, ко мне придет… Вот, блядь, и пришел! Какой-то там «акт экспертизы» мне показывать. На хуй он мне, спрашивается, нужен, этот акт?! Ну зачем его обязательно сейчас мне показывать? Неужели им самим не лень сюда таскаться? Ведь знают же прекрасно, что я ничего подписывать не буду. Могли бы сразу везде писать: «От подписи отказался». Чисто автоматически! Я лично был бы только рад! И им хорошо – лишний раз сюда не ездить, и мне – по пеналам зря не сидеть. Вот закончится следствие, начну с делом знакомиться – тогда уж все эти акты вволю и почитаю. Времени у меня на это мно-ого будет! Хоть наизусть их все учи. А сейчас…

Но делать нечего. Заказали – значит, придется идти. Тьфу! Да провались они пропадом! Со всеми своими актами! Нет от них покоя! Эх, пропал день…
Итак, все уходят на прогулку, а я опять, как мудак, сижу и жду. «Прямо сейчас!» Ха! Знаем мы эти их «прямо сейчас»! Но, впрочем, на этот раз мне везет. Ждать приходится действительно совсем недолго. Вот снова лязгает запор и… У открытой двери молча стоит охранник и ждет, пока я выйду. Выхожу из камеры. Охранник сразу же захлопывает дверь.

–       Фамилия?

–       Мавроди.

–       Имя-отчество?

–       Сергей Пантелеевич.

–       Год рождения?

–       Пятьдесят пятый.

Только после этого охранник запирает дверь камеры и кивает мне:

–       Проходи к окну.

(Вот интересно! Все охранники меня давно уже прекрасно знают. В коридоре мы одни. Я и он. И все равно каждый раз повторяется одно и то же.  «Фамилия?» – «Имя-отчество?» Одни и те же вопросы, одни и те же интонации, одни и те же жесты и движения. Каждый раз все повторяется снова! Вплоть до мельчайших деталей и подробностей. Какая-то, блядь, просто петля времени! День сурка. Да неужели же они меня всерьез каждый раз все это спрашивают? Неужели сами не чувствуют всей абсурдности происходящего? Живые же все-таки люди?) Иду, между тем, в конец коридора. Там уже стоят человек пять таких же. Стоим, ждем. Все молчат.

Через минуту подходит другой охранник («разводящий») и ведет нас вниз. С третьего этажа на первый, потом череда каких-то переходов и коридоров и затем опять вверх – с первого на четвертый или даже пятый. Всё, естественно, пешком и в довольно бурном темпе. Для здоровья полезно. По пути охранник забирает из камер все новых и новых сидельцев, так что к концу он ведет нас человек уже примерно двадцать.

− Стоять!

Стоим.

− Пошли!

Идем.

− Последний закрывает за собой дверь!

Последний старательно закрывает дверь. В общем, воспитатель детского сада ведет на прогулку группу послушных детей. Правда, «дети» – это все здоровенные взрослые дяди специфически тюремного вида. В большинстве своем в спортивных костюмах и коротко стриженные. Многие в наколках. «Воспитатель» же – молоденький нескладный парнишка в камуфляже, лет примерно двадцати. Маленький, белесый и лопоухий. Но никакого решительно значения все это не имеет. Злые чары не спадают. Морок не рассеивается. Дети и взрослый! Детский сад! Какой-то кошмарный, чудовищный, страшный детский сад! И взрослый куда-то ведет по нему детей. По бесконечным лестницам, коридорам и переходам. Лязгая по пути бесчисленными запорами, замками и решетками. Которые потом за ними все захлопываются… захлопываются… захлопываются… «Навьи чары»! «Недотымка все вьется и вьется…» Сологуб! Хармс! Кафка! (Между прочим, режимник, занимающийся всеми текущими вопросами и проблемами камеры, называется «воспитателем». Или, сокращенно, «воспетом». Это не жаргон! Действительно, официально существует в тюрьме такая должность.)

Ну, да ладно. Приводят меня, наконец, к следователю. На пятый, кстати, этаж.

–       Здравствуйте-здравствуйте…

–       Вот акт экспертизы.

Смотрю акт. Н-да. Две мои фотографии. Одна старая, с паспорта. И другая новая, тюремная. Да-а-а! Неудивительно, что меня здесь на сборках никто не узнает. Я и сам бы себя сейчас не узнал! Как же это я изменился – это просто невероятно! Уму непостижимо! Действительно, совершенно другой человек. Взгляд другой… подбородок какой-то квадратный стал… в общем, жесткое, хищное, худощавое лицо классического наемного убийцы. Киллера, блядь! Погубителя беззащитных бабушек. Безжалостного и холодного охотника на доверчивых акционеров. Не зря же мне Витя на днях сказал, что я теперь все больше и больше напоминаю ему одного его подельника. Самого, как он выразился, «сурового». (Уж не Салоника ли? Он ведь как раз по их делу проходит). На суде, короче, с таким лицом появляться  не рекомендуется. Особенно на суде присяжных. (Хотя, впрочем, лично мне так даже больше нравится. Да и вообще – пусть боятся!)

–  Будете подписывать?

–  Нет.

Ну что, теперь домой? В камеру? (То бишь в хату?) А, черт, чуть было не забыл заявление написать на свиданку. Надо будет сейчас ему сказать… И тут-то он мне вдруг и выдает!

–       Да! Сергей Пантелеевич! И еще одна новость. Мы Вас собираемся перевести отсюда.

–       И куда?

–       На 4-й спец.

Ни хуя себе! Ни хуя себе «новость»! На 4-й спец! Филиал Лефортово! В условия, как я слышал, полной изоляции! Никаких связей, никаких «дорог», лежать под одеялом днем нельзя, после отбоя – всем спать. В кабинетах, где с адвокатом встречаешься – видеокамеры. (По закону, оказывается, только слушать нельзя. А смотреть – пожалуйста. «А звук у нас выключен. Можете сами пойти проверить!») Пиздец, в общем! Как здесь говорят? «Кирдык»? Кирдык!

–  А зачем?

–  Да Вам там удобнее будет! Бытовые условия там получше, и вообще…

–  Мне здесь удобнее.

–  Ну, нам так надо!

Вот! Вот с этого и надо было начинать! А то:

− Вам!.. Вам!..

«Нам! Нам так надо!» Хотя, чего это я? Чего это я, в самом деле, раскудахтался? Пора бы уж и попривыкнуть. Надо будет хоть с сокамерниками про этот 4-й спец поговорить. С Витей. Он там, вроде, был. Разузнать у него поподробнее, что там и как. Хотя, собственно, что там «разузнавать»?! И так все ясно. Пиздец! Кирдык.

–       И когда?

–       Пока еще точно не известно. Мы бы, конечно, хотели побыстрее, но это, к сожалению, не только от нас зависит».

Ну-ну… «Не от нас зависит!.. Ладно, посмотрим, что дальше будет! А-а!.. По хую! Что будет, то и будет! 4-й спец, значит 4-й спец, В рот его ебать! Ничего. Переживем.

Да и был же я там, вроде, уже один раз? В девяносто четвертом. И ничего! Правда, сейчас, говорят, там все по-другому. (Видеокамер, по крайней мере, тогда уж точно не было!) Плевать! Переживем! Разберемся. Про заявление бы не забыть…

–       Хорошо. Теперь вот что. Я хотел бы написать заявление на свидание с женой. На чье имя писать и в какой форме?

–       Пишите на имя руководителя следственной группы. Он у нас демократ – может, и разрешит. Хотя вряд ли. Я в свое время, например, никогда не разрешал. Да и администрация тюрьмы это не приветствует. Им все это только лишние хлопоты. Выводить лишний раз… Потом назад приводить… Проще просто отказать.

Я смотрю на него с удивлением. Поразительно! Что это? Обычный цинизм или просто уже какая-то профессиональная деформация личности? Чисто профессиональная бессердечность. Душевная черствость. Похоже, он даже не понимает, какие ужасные вещи сейчас говорит. Человек сидит в тюрьме. Свидание – чуть ли не единственная его здесь радость! Единственная ниточка, еще хоть как-то связывающая его с женой, с семьей, с внешним миром. Реальное напоминание, что он еще жив, что его еще там, на воле не совсем забыли. И ему отказывают в этом просто потому, что конвоирам его лень «выводить»! «Лишние хлопоты»… Поразительно!
–  В общем, я сейчас напишу, а вы уж сами потом решите. Давать или не давать. Откажут – значит откажут. Хорошо?

–       Хорошо. Пишите: руководителю следственной группы…

Пишу под его диктовку заявление. Он его внимательно перечитывает и убирает в свою папку. Все! Вот теперь действительно все! Теперь пора и домой. Как там у Галича? «До свидания, до свидания… Будьте счастливы и ток далее…»

–       Надеюсь, вы теперь ко мне не скоро? А то, сами понимаете, бегать тут вверх-вниз…

–       Да. Теперь, наверное, только через несколько месяцев, не раньше. А Вы думаете, нам сюда ехать лишний раз охота?

(Между прочим, следователи, как и адвокаты, стоят внизу в очереди на общих основаниях. Иногда по несколько часов. Если, к примеру, все кабинеты заняты. Ждут, когда какой-нибудь освободится.)

–  Ну, и прекрасно!

Следователь отводит меня вниз и сдает охраннику. Жмем друг другу руки и почти тепло расстаемся. (Надеюсь, на несколько месяцев.)

 

Итак, он уходит, меня проводят в пенал. Охранник, а точнее охранница – совсем молодая симпатичная девушка в ослепительно короткой мини-юбке с ну, о-очень смелым разрезом сзади и в черных чулках. («А это что за креветка?» – сразу же поинтересовался мой адвокат Хачатурян, первый раз ее увидев.) Ба! Да неужели именно она будет меня сейчас обшмо… обшма… ну, в общем, обыскивать? Ощупывать везде… Нагибаться… Довольно рискованное, я вам скажу, с ее стороны занятие… Хотя, впрочем, ведь служебный долг… Ничто же не может помешать… Хм! А ножки-то у нее, кажется, действительно… Но нет. Просто заперла меня в пенал. Увы! Без всякого обыска! Ну, что это, в самом деле такое?! А? Что за безобразие! Что, в конце концов, за халатность!!? А если я, к примеру, несу сейчас в камеру «запрещенные предметы»?!

Впрочем, как очень быстро выяснилось, «запрещенные предметы» я б хуй куда пронес. Через каких-то полчаса меня вывели из пенала, завели в соседнюю камеру и там обшмонали так, как, наверное, никогда еще в жизни до этого не шмонали! Каждую вещь чуть ли не обнюхали. Даже в трусы заглядывали, ей-богу! И кто? Какой-то маленький, злобный, мерзкого вида прапор с крысиной физиономией. Тьфу! Прямо противно стало! А нет бы…

В общем, обшмонал меня этот проклятый прапор и снова в пенал запер. (Ничего, конечно, не нашел. Я же от следователя шел. Пустой.) Сижу я в этом пенале и мечтаю. А если бы не прапор? А если бы?.. А вот интересно, как бы?.. Ну, а потом куда бы?.. Ах! Мечты! Мечты! «Где ваша сладость!?» Ну почему?!! И вдруг!..

Дверь пенала неожиданно распахивается! И на пороге… Да-да! Снова… ОНА!! Прекрасная, чистая, юная… вся какая-то светлая… «Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты!» Ни слова не говорит, кивает лишь грациозно мне своей фарфоровой головкой и куда-то потом ведет. Куда-то далеко, далеко… По высокой-высокой лестнице… Она впереди, вся такая трогательно-беззащитная в своей крохотной мини-юбочке со сверкающим разрезиком, а я сзади… любуюсь. Идет, моя девочка, переступает своими стройными точеными ножками в черных чулочках… Ах, милая! А юбочка так и колышется, так и колышется… А разрезик на ней… Ах, черт меня подери совсем! Но куда же она меня все-таки ведет? Право, вроде бы куда-то не туда?.. Да какая разница! Не все ли равно! Да хоть на край света! Так бы шел за ней и шел… Все выше и выше… Туда! Ввысь! К свету! К небу! К солнцу!! Прочь отсюда! Из этой проклятой и постылой тюрьмы! Она впереди, а я сзади. Все выше и выше! Вот по этой самой лестнице! А лестница все круче и круче… А юбочка… А разрезик… Ах!..

И привела меня эта сучка в оперчасть, и заперла там в пенал. Даже света, тварь, не включила! И просидел я в этом пенале без малого семь (!) часов. В полной, блядь, темноте. Да-да, ты не ослышалась! Именно семь часов! С часу дня и до восьми вечера. Ебаный в рот! Да за это время ко мне мусора аж три раза заглядывали! Не рехнулся ли я там? Не наложил ли, часом, на себя руки? (Как же, размечтались!..)

Сижу, короче, прислушиваюсь. Слышу: по домам уже все расходятся. Ну, все! Рабочий день у них закончился. Вон и двери уже запирают. Замки и решетки лязгают. Всё! Разошлись. Помещение пустое. Я тут, похоже, совсем один остался. Прислушиваюсь: вокруг ни звука! Точно, один! Тишина – мёртвая. Мне аж жутко стало. Сейчас, думаю, панночка явится. В черных чулочках. Ладно… Надо потихоньку спать укладываться. Явится – разбудит. Забыть меня, конечно, не могли. Значит – специально. Спецом. Чтобы жизнь медом не казалась. Поэтому-то они меня так тщательно перед этим обыскивали. Нет ли, мол, чего с собой? Веревки, к примеру, или предметов каких? Колюще-режущих… Мало ли… Все-таки просидеть столько времени одному в темноте, в тесном пенале, не понимая даже, что вообще происходит – это, знаете ли…

Понятно. Когда же меня теперь отсюда выпустят-то? «Вспомнят»! По логике должны завтра, перед утренней проверкой. Чтобы на проверке я уже в камере был. Иначе кипеш может подняться, куда же это, мол, я делся!? Вряд ли все это делалось официально. Ведь это, в сущности, незаконно. Вроде бы даже у нас таких законов нет, чтобы человека в темном пенале чуть ли не сутками держать… Значит, перед проверкой, в любом случае, должны поднять в камеру. Т.е. часов где-то в восемь утра. Время, в общем, пока есть. Можно и поспать. Хоть выспаться уж тогда!

С этими мыслями я устроился в своем пенале и задремал. И снится мне…

 

Но я ошибся. Ровно на двенадцать часов. Пришли за мной все-таки не в восемь утра. А всего лишь в восемь вечера. Слышу сквозь сон, открывается дверь в оперчасть, потом какое-то лязганье, шаги… Ближе, ближе… И вот уже дверь пенала открывают. На пороге стоит знакомый разводящий.

− Ну, что, пошли?

Ну, пошли. Где-то на лестнице я все-таки не выдерживаю (каюсь, слаб человек!):

− Меня даже в оперчасть не вызывали! Зачем же тогда в пенал сажали?!

– А хуй его знает!

– Понятно. (И поделом мне! Не задавай впредь таких дурацких вопросов!)

Опять пенал, но теперь уже со светом. И в знакомой комнате. Куда обычно от адвокатов всегда заводят. Через каких-то полчаса я уже стою у своей родной камеры. Охранник отпирает дверь. Буквально влетаю, весь переполненный эмоциями и впечатлениями и… Что же я вижу?!! Камера буквально перевернута вверх дном. Все вещи разбросаны, все полочки опять содраны. Повсюду грязь, пыль, мусор, везде валяются какие-то непонятные клочки и обрывки… Пол почему-то весь залит водой… Везде лужи. Сокамерники сидят на нижних шконках все какие-то притихшие и лишь тупо таращатся по сторонам.

–    Что это такое!? Что тут у вас произошло?!

–       Шмон! Только что кончился! Нас прямо перед тобой в хату завели. Три часа, блядь, на сборке просидели!

–       Что за бред!? У нас же недавно был!

–       А хуй их знает!

–       Может, что конкретное ищут? Телефон, к примеру? Может, решили, что у нас тут труба есть?

–       А хуй их знает! Но если бы конкретное что искали – искали бы до талого. (До конца, значит, до упора. До талого снега.)

Убирались мы… Точнее, они… Мои бедные и несчастные сокамерники… Ладно, впрочем – это уже не интересно. После уборки всей камерой пьем чай. Из окна дует. Половины стекол нет, а заменявшую их картонку отмели при шмоне. Витя с тоской смотрит в окно:

− Что за погода! С неба какой-то триппер капает… Не дождь, не снег…

«Знаешь, милый, в последнее время ты почему-то слишком часто ругаешься матом». «Почему-то…»

 

 

11 апреля, пятница

 

День в общем-то спокойный. Особенно по сравнению со вчерашним (будь он, блядь, проклят! чтоб его черти взяли!!). Хотя, собственно, событий-то опять было, как ни странно, довольно много.

Ну, во-первых, приходил адвокат. А это само по себе здесь всегда уже событие. Так… впрочем… ничего особенного. Обычное посещение. Назад только долго потом  вели. Пятница. Столпотворение. Пеналы и боксы переполнены. Конвоиры злые и потные. Орут на всех…(Но зато хоть шмонают поменьше. Некогда! Быстрее бы по камерам всех развести и назад за новой партией вернуться.)

В общем, посадили меня на этот раз в виде исключения не в пенал, а в бокс. Бокс – это, собственно, разновидность пенала. В сущности, тот же пенал, только не одиночный. Небольшое такое помещение, как правило, пустое, просто голые стены, куда разводящие начинают заводить обычно по мере того, как все пеналы заполняются. Ну, или по каким-то там своим соображениям, им одним только ведомым. В общем, небольшая сборка. Те же грязь, духота, отсутствие вентиляции, густые клубы табачного дыма. Те же привычные уже тюремно-зэковские разговоры. О какой-то там якобы близкой уже «золотой амнистии», о статьях и сроках.

 

–       У меня корешу девять лет и два дня дали. Всё там подсчитали, и получилось, что по максимуму ему именно столько можно дать. Девять лет и два дня. Вот именно столько ему на суде и дали. Он касатку пишет и ее удовлетворяют. Приговор отменяют, назначают нового судью, и весь судебный процесс заново начинается. Уже с новым судьей. Прикинь, его начинают снова на суд возить, всех свидетелей опять вызывать… Короче, прошел он все это. Выносят новый приговор. Девять лет и один день!

 

–       А у меня в деле вообще одни нарушения были! Я каждый день жалобы на оперов писал. Так один опер даже прокуроршу ебал, чтобы мои жалобы никуда не шли!

(«Даже»!.. Что же это, интересно, за прокурорша была такая? Которую только, чтобы «жалобы никуда не шли», можно было… Мне сразу карцер вспомнился. Незабвенная Света. «Я ебу бабу-Ягу!»)

 

–    Сколько у вас человек в хате?

–       Одиннадцать. (Хата, судя по всему, шестиместная.)

–       А у нас тринадцать.

–       На шесть шконок? Нормально. У меня вот подельник сидит, так у них в хате тоже тринадцать человек. На два шконаря. Хата двухместная…

(Неужели правда? Что-то даже и не верится…)

 

Бокс переполнен. Дыма столько, что и дышать-то уже нечем. Все постоянно и надсадно кашляют, беспрестанно сплевывают на пол. Многие сидят на полу на корточках. (Характерная, кстати, зэковская поза. Особенно после лагеря. Не знаю уж, почему.) Охранник впихивает еще кого-то. Тот ошалело смотрит по сторонам и жмется к стенке. Потом вдруг робко спрашивает:

–  Вы что, все к врачам?

–  К каким, блядь, еще врачам?! Ты первый раз, что ли? К адвокатам и следакам на вызов ходим. Моя овца сюда приперлась…

 

Ближе к вечеру возвращаюсь в камеру. Отдаю Вите принесенные для него от адвоката лекарства. (У Вити хронический насморк. Похоже, гайморит.)

–       Спасибо.

–       Судьбу благодари. Не обыскивали сегодня.

Воцаряется молчание. Все смотрят на меня как-то странно. С каким-то непонятным удивлением. Наконец, Костя произносит:

–       Ну ты, Серег, похоже, уже самым настоящим зэком становишься.

–       Почему это?

–       Ну, как же! «Судьбу благодари». Старинное зэковское выражение! Так обычно лишь самые старые зэки в тюрьме и на зоне всегда отвечают. Ты ему говоришь: «Спасибо», а он тебе никогда не скажет в ответ: «Пожалуйста». Всегда только: «Судьбу благодари!» Здесь ведь всё – судьба! Повезло – не повезло.

(Ладно, блядь! «Настоящим зэком» я, видите ли, становлюсь… Психологи хуевы!)

Да, кстати. Когда вели к адвокату, встретил одного своего старого знакомого. Еще по карцеру. Володю. Ну, поздоровались, поболтали. Он тут, оказывается, за это время здорово вырос! В тюремно-зэковской иерархии. Стал каким-то «смотрящим за грузами на общак по всему этому крылу». Или кем-то в этом роде. Круто поднялся, короче. Уголовно-блатную карьеру делает.

− Ни минуты свободного времени теперь нет! – говорит. Обрастаю, в общем, потихоньку полезными связями среди местных авторитетов. В натуре.

 

Почти сразу же после моего прихода заказали Андрея. «По сезону!» (Оденься, дескать, по сезону. Надень верхнюю одежду.) Значит, на выезд. Вероятно, повезут на какие-то следственные действия.

− Нет у них ничего. Терпилу (потерпевшего) найти не могут! А в понедельник у меня срок кончается. Может, нагонят!?

Андрей уезжает, весь взбудораженный и окрыленный надеждами. Интере-есно… А ведь, действительно, могут и «нагнать»… На волю выйдет человек… Даже в камеру тогда не вернется. А я, блядь, здесь останусь! Неизвестно, между прочим, на сколько… Но ясно уже, что… Тут и к гадалке не ходи! Тьфу! Даже думать об этом не хочется! Ну вот, интересно: завидно мне сейчас или нет? А? Положа руку на сердце?.. Ну, так… чуть-чуть. Самую малость. Чу-уть-чуть! (Вот хуй его, впрочем, нагонят! Как же, размечтался! «Нагонят!..» Там у терпилы, насколько я помню, обе ноги сломаны. Но однако – посмотрим. Подождем  до понедельника.)

 

Уже поздно ночью в хату заезжает новенький. На место Муравья. Весь какой-то затравленный и перепуганный. Со свернутым матрасом под мышкой и сумкой с вещами в руке.

Представляется. Военный. Действующий полковник. («Настоящий полковник», – как сразу же сострил Костя.) До ареста занимал вообще генеральскую должность. Начальника управления, кажется. Зовут Вася. («И настоящий Василий, – уныло закончил Витя. – Как же нам-то с тобой, вась, друг друга теперь называть? Чтобы не запутаться?»)

Ладно, завтра узнаем все подробнее. Времени здесь мно-ого… Наговоримся еще. А сейчас поздно уже. Спать пора. Баиньки. Утро вечера мудренее.

 

 

12 апреля, суббота

 

Хороший день. Тихий, спокойный… Настоящий день отдыха. Часов в двенадцать отвели в баню. Не дергали, дали в кое-то веки спокойно и не торопясь помыться. (Обычно уже через полчаса начинают орать и колотить в дверь. «Хватит! Заканчивайте!» – следующих, мол, пора заводить!) А тут мы уже даже сами в конце концов в дверь стучать начали. Точнее, «цинковать». Я говорю Цыгану:

–  Постучи!

(Постучи, дескать, в дверь! Дай охраннику знать, что мы помылись. Чтобы он нас обратно в камеру отвел.)

–  Я никогда не стучу!

(«Постучи» в тюрьме не говорят. Это слово имеет здесь совсем другой смысл. Причем, вполне определенный. Надо говорить: «Цинкани! Отцинкуй!»)

 

После бани садимся все пить чай. (А как же!) Заодно уж надо и с новеньким поближе познакомиться. С полковником Васей. Статья – мошенничество. Какая-то там строительная афера.

− Строили, – как он образно выразился, – воздушные замки. Да, строили! Да, нарушения были, и вообще все это было незаконно, что мы делали. Но разве я один был?! Все ведь в этом участвовали. Все!! Но все потом соскочили, а я между пиздой и ухом остался. Но так даже лучше! Зато я теперь ромашки не рву (сяду – не сяду)! Я уже в тюрьме… Самому близкому другу достаточно было снять трубку и позвонить, и ничего бы этого не было! А когда жена ему позвонила, он сказал: «Вы не туда попали!..» А как я ему жизнь спас – это он уже забыл?! Когда он пьяный из машины выпал, кто его всего окровавленного в больницу отвез?! Это он сейчас уже забыл??!!
В общем, банальная человеческая трагедия. Здесь они настолько привычны, что никого уже не трогают. Обычное дело… Естественно – «все соскочили»! А кому в тюрьму охота? Естественно, – «Вы не туда попали!» Мало ли, кто там кого спас? Что же теперь, всю жизнь об этом вспоминать? Да и когда это было?.. Ну, отвез ты меня тогда в больницу… Ну, и что? А что тебе, собственно, оставалось делать-то? На дороге, что ли, меня бросить? Так за это отвечать бы пришлось. По закону. Не оказал помощи!.. Мы же вместе были…

В целом, первое впечатление наш новый сотоварищ произвел довольно жалкое. Крупный, полный и немолодой уже (сорока семи лет) мужчина с прекрасным экстерьером и хорошо поставленным, звучным и сильным голосом. Словом, классический тип «большого начальника». («Моя секретарша… моя служебная машина… меня вызвал к себе мой министру…») Когда-то, судя по всему, спокойный, властный и уверенный в себе человек. Эдакий барин! Снисходительно-надменный, важно-неторопливый и вальяжный…

Но все это уже в прошлом! В далеком-далеком прошлом. В той… иной жизни!.. Там и остались навсегда все эти «министры… машины… секретарши…» Все это было сто лет назад и на другой планете. На Луне! Да и вообще не с ним! Не с тем жалким, задерганным, затравленным и запуганным суетливым существом, обитателем камеры № 234 тюрьмы «Матросская тишина», которым он сейчас является. В тюрьме он пока и всего-то чуть больше месяца, но этот месяц – поистине «длиною в целую жизнь». К тому же, как выяснилось из разговора, до нас его тут уже слегка «попрессовали». Поперекидывали из камеры в камеру. Эта у него уже четвертая. В первой он пробыл две недели, во второй – три, а в третьей – всего две ночи. Теперь несчастный полковник прямо-таки панически боится, как бы его не забрали и отсюда. А потому вздрагивает и замирает при малейшем шуме в коридоре. (Не за ним ли идут?! Сейчас опять: «С вещами!») Тем более, что здесь, у нас ему, по его словам, «очень понравилось». (Неудивительно! Ведь до нас он сидел вообще с блатными. «Все они в наколках! Как ночь – все колоться начинают!.. Везде: в шею, в ноги, в руки… А я лежу и не знаю, чего ждать! Что сейчас со мной будет?!»)

Все мысли и разговоры у него сейчас только об одном: как бы побыстрее на волю выйти! Тюрьма ему представляется каким-то дантовским адом.

− Только бы выйти! Мне теперь ничего больше не надо! Никаких денег! Лишь бы жить спокойно! Просто жрать, пить, спать, баб ебать! Хоть в нищете! (Хм… «Жрать, пить, баб ебать…» Однако, какие-то странные у него представления о «нищете».)

Впрочем, напоследок, уже в самом конце нашего на этот раз подзатянувшегося чаепития, наш бедный Вася пытается даже сострить:

− Ребята, сегодня же двенадцатое апреля – день космонавтики! А вдруг сейчас прилетит за нами ракета, и все мы на Луну полетим!

– Вася, да мы уже и так на Луне!

 

 

13 апреля, воскресенье

 

Тоже тихий, спокойный, хороший день. Никаких событий. (Пропади они пропадом!)

Вася с Цыганом отправились на прогулку, Вите же с Костей что-то не спалось (как я уже писал ранее, днем они обычно спят – ночью на решке на дороге работают). Пользуясь случаем, поинтересовался их мнением о нашем новеньком.

–       Какой-то, – говорю, – он все-таки замученный…

–       Это ненадолго, – уверил меня искушенный и многоопытный в таких делах Витя (все-таки шесть с половиной лет в тюрьме!). – На общак вообще такие крендели заезжают! В цирке не увидишь. Такие клоуны. Скажем, болезни. Заезжает он грязный, насекомые по нему ползают, запах… Ну, вот представь, к нам в хату такой заедет! Ну, нечего делать, его всей хатой моют, стригут наголо, одежду дают. А куда деваться? Ну, он сначала жмется неделю, две… а потом распрямляется – человеком становится! Через две-три недели он уже кричит: «Я мужик! Дайте мне чаю, курево! Я мужик!» А еще две недели назад ходил, на собственный хуй наступал.

–       Да, – подхватывает Костя, – такие бесы заезжают!.. Один три года в лесу жил. Из Чувашии приехал, нору в лесу под Москвой вырыл и жил там. Питался тем, что бутылки сдавал. Он в камеру когда вошел, у него ноги по колено черные были. Запах от них!.. Мы его недели две отмывали только.

–       А посадили-то его за что?

–       Рекламный щит алюминиевый спиздил. Двести килограмм.

–       А вообще, Серег, некоторым в тюрьме даже лучше. Я вот, когда на Бутырке сидел, там один у нас был из Ростовской области. Город Шахты. Смотрю, сидит в уголке, ест сечку. Я ему говорю: «А чего так, пустую-то? Положи масла, сгущенного молока». Ну, он мнется: да ладно, не надо, мол. Ну, я сам тогда положил, размешал… он стал есть: «Это просто крем-брюле какое-то!.. Вить, – говорит, – я колбасу ел на воле полгода назад. А сигареты вообще никогда не курил». И так они все там живут. Весь город так. Уровень жизни такой низкий.

 

Вечером Костя с Витей курят травку (соседи подогнали). Предлагают попробовать и мне, но я, разумеется, отказываюсь.

–  Слышь, Серег, а чего ты все пишешь-то?

–  Ну… что-то вроде дневников. Так… для себя, на память.

–  А!.. А я думал – стихи. Тут многие в тюрьме стихи начинают писать. Один даже книгу потом издал. Я читал. Причем, я этого человека знал лично, в одной хате с ним некоторое время на спецу сидел.

(Спец – маленькие и относительно комфортабельные камеры. Общак – большие, «общие» камеры, на сто человек и больше. Последний круг местного ада. Точнее, предпоследний. Последний – карцер.)

–  А его тогда перебрасывали все время: то на общак, то опять на спец. И стихи у

него соответственно менялись. На спецу – все, в основном, лирические, а на

общаке – явно блатной уклон. «Друг ушел на этап!.. Козя-бозя!..» Заметно, в

общем, где он это писал: на спецу или на общаке. Я, по крайней мере, сразу

определял.

 

Р.S.  Андрей пока так и не вернулся. Неужели действительно нагнали?

 

 

14 апреля, понедельник

 

Абсолютно, блядь, бездарный день! Аб-со-лют-но. Наверху, в камере над нами, на дорогу поставили кого-то нового, который на поверку оказался полным мудаком. Целый день долбил нам в потолок и спускал малявы. По одной. Каждый раз приходилось кого-нибудь будить, остальные, естественно, тоже просыпались… ну и т.д.

«Да что он там, бычара, по одной маляве гоняет, в натуре! Гондон! Дроздофил!»

Так весь день в этой суете и прошел. Писать и читать было  решительно невозможно, так что в основном разговаривал с Цыганом.

–      Я, когда год назад сюда заехал, я девяносто восемь килограмм весил. А сейчас – семьдесят. За это время получил язву желудка и инсульт. Лег спать и заснул на двое суток. Ну, после суда перенервничал. На вторые сутки ребята забеспокоились, стали будить. А я не просыпаюсь! Вызвали врача – меня на больничку увезли. Я без сознания был – ничего не помню. Очнулся – не могу понять, где я. Лежу совершенно голый, даже без трусов, прикованный к кровати

наручниками. Холод! Я сразу врача вызвал и говорю: «Всё-всё! Я уже здоров!

Везите назад в хату!» Написал им расписку, что в случае чего претензий не

имею, и уехал. Прихожу в хату, а у меня все вещи мусора «потеряли». Увезли

тогда вместе со мной и – с концами. Искали потом две недели. У меня все это

время вообще ничего не было. Только то, в чем из хаты уехал.

–       Ну, и как же Вы выздоровели?

–       Как-как… Полежал здесь, лекарства родные прислали – попил, вроде, выздоровел… Сейчас лучше себя чувствую.

–       А почему голый, прикованный? Это на больничке так?

–       Да нет, меня, как потом выяснилось, в вольную больницу увезли. Окна без решеток и пр. Если на вольную вывозят – там наручниками приковывают. Мент у кровати сидит круглосуточно и наручниками приковывает. Одну руку к кровати.

–       А на больничке как? Здесь, в тюрьме?

–       Да те же камеры. Шести- восьмиместные. Четырехместные есть. Ну, режим там послабее. На утреннюю проверку не выводят. Просто заходят в камеру, считают всех, и все. С медсестрой на процедуры без охранника по этажу ходишь. Ну, почище, конечно, питание чуть получше. А так – все то же самое.

–       И что, все вместе лежат: тубики с сердечниками?

–       Нет. Камера тубиков, камера кожных, камера сердечников…

По ходу разговора с изумлением узнал, что Цыгану всего пятьдесят четыре года. Т.е. он старше меня всего на шесть лет! (Я-то думал – на сто!)

Вася оживает прямо на глазах. Настроение, правда, у него пока еще по-прежнему грустное, но зато аппетит уже отменный. Да просто великолепный! (Вероятно, это на нервной почве.) Сутками напролет, днем и ночью он с топотом мечется по камере, громко вздыхает («Как же мне тут плохо!.. Как же я страдаю!..») и непрерывно ест, ест, ест! В результате почти все наши запасы сала и колбасы… Впрочем, не важно.

За обедом мы услышали от него удивительнейшие и ужаснейшие вещи об, оказывается, поистине дьявольском коварстве всех без исключения женщин-подчиненных и обо всех, связанных с этим, его, Васи, начальнических страданиях и искушениях.

− Как только приходит новый начальник, у них сразу между собой конкурентная борьба начинается – кому первой под него лечь. Чтобы стать первой леди. Причем от наличия мужа и детей это совершенно не зависит. Иногда эти предложения делаются в довольно откровенной форме… А ведь есть еще вечера и банкеты!

(Н-да… Что-то не замечал я ничего подобного, когда в бытность свою президентом «МММ» иногда в офис к себе заглядывал. Никаких «откровенных предложений»… Впрочем, о чем это я?! У меня же тогда репутация «финансового гения» была! Человека не от мира сего. Полного мудака, короче. Какие, блядь, «предложения»?!)

 

Вечером с интересом наблюдал, как налаживают дорогу между камерами. Костя вытягивает из окна руку, а из соседней камеры кидают (тоже рукой! я сначала думал, что при помощи какой-нибудь палки, но нет – просто рукой!) в нашу сторону веревку с грузом на конце. При удачном броске веревка с грузом повисает на вытянутой руке.

− Давай, браток!

Бросают.

− Мимо! (Промах. В соседней камере затягивают назад веревку и повторяют попытку.)

− Дома! (Всё нормально. Дорога, или «конь», между камерами налажена.)

 

Р.S.  Андрея по-прежнему так и не привезли. Блядь! Неужели?!!

 

 

15 апреля, вторник

Спокойный день. Единственное событие – ходил к адвокату. Видел по пути какого-то древнего деда в куртке на голое тело и в тапочках на босу ногу. Сразу вспомнил Витю:

− Такие кренделя попадаются!..

Разговор в пенале, точнее, около моего пенала (уже на обратном пути от адвоката). Разговаривают, судя по голосам, два молодых парня – в ожидании разводящего.

− Моя телка письмо мне на днях прислала. С фотографией. Стоит, блядь, посреди моря на борту какой-то то ли яхты, то ли корабля, овца. Надеюсь, пишет, скоро уехать. Она, блядь, на коралловые острова на две недели, а я в Мордовию лет на десять. На мордовские, блядь, острова!

– А что у тебя за статья?

– Мошенничество.

Вася совсем оправился. Мы его убедили, что уж из нашей-то камеры его больше никуда не переведут. Это конечный пункт. Подводная лодка. «Оставь надежду, сюда входящий!» Так что он совсем повеселел и даже позабавил нас новым рассказом о том, как развлекаются солдаты стройбата в  Перловке под Мытищами (гм!.. мой бывший депутатский округ, между прочим).

− Ловят крыс у кухни и сажают в ящик или в мешок. А потом обливают их бензином, поджигают и выпускают горящих в толпу людей, идущих от электрички. А там станция большая, людей просто поток сплошной идет. И в этот поток – горящих крыс! Милицию уже несколько раз вызывали.

Аппетит у него по-прежнему замечательный. Поскольку колбаса у нас уже кончилась, он с удовольствием кушает теперь тюремную баланду. Берет себе отдельную большую тарелку (мы едим из общей, примерно такой же по размерам), ест и нахваливает. Очень, говорит, вкусно! А потом еще доедает то, что остается после нас. Мы только смотрим и удивляемся. (Вероятно это у него на нервной почве.) Впрочем, репертуар жалоб у него пока не изменился. («Как же мне плохо!.. Как же я страдаю!..»)

Баланду он ест с неимоверным количеством лука. А после лука у него сразу же начинается изжога. А погасить изжогу можно только минеральной водой. («Жахнешь два-три стакана!..») Так что и наш лук, и наша минеральная вода… Впрочем, не важно.

 

Вечером Костя что-то долго пишет. Вид у него при этом какой-то настолько странный, что я не выдерживаю и спрашиваю. Оказывается, письмо жене.

–    Так ты же к ней и так на свиданку чуть ли не каждую неделю ходишь!

–    А она требует, чтобы я ей еще и письма писал. Сама не пишет, говорит, писать

нечего, на свиданке все рассказываю, а от меня требует.

–       И что же ты пишешь?

–       В любви объясняюсь. Я, когда первый срок сидел, ей из лагеря такие письма писал! На десяти страницах. Она потом даже своей матери давала читать – ну, не всё, конечно, отрывки… –  так та прямо поражена была! Знаешь, говорит, а ведь он тебя действительно любит!

Вообще, тюремные письма – это разговор особый. Тюрьма – это, наверное, чуть ли не единственное место на земле, где в наш телефонно-компьютерный век, век мгновенной и удобной связи, эпистолярный жанр по-прежнему процветает. Пишут здесь много. Много, конечно, канцелярщины: бесконечные жалобы, просьбы, ходатайства; но много и личного: начиная от маляв в соседние камеры и кончая любовными письмами (в том числе, правда, и в женские тюрьмы – тайком от жены).

Короче, ХIХ век какой-то. Или даже ХVШ! «Новая Элоиза», «Опасные связи». «Возвращайтесь, виконт, возвращайтесь!..» Наташа Ростова пишет, блядь, письмо турецкому султану! Впрочем, не обращай внимания. Это я от зависти. Ведь сам-то я любовных писем не пишу. Не умею. Просто не знаю, как это делается.

 

Р.S.  Поздно вечером вернулся Андрей. Злой, голодный и мрачный как туча. Поел, помылся и сразу завалился спать.

− Ну, и как?

– Как-как!.. Ничего хорошего. Продлили, блядь, еще на месяц. Демоны. Щас въебут червонец – охуеешь!

– А чего ты так долго?

– Да на сборке здесь сутки сидел. Набили полную камеру и даже не кормили, суки. Так вповалку все на полу и спали.

Ладно, завтра узнаем подробности.

 

16 апреля, среда

 

Событий по-прежнему никаких. Только Андрея с утра опять увезли. (Что-то плотно за него взялись.) В общем, пока есть время, решил возобновить наши занятия. А то мы их как-то совсем забросили.

 

Пришлю пачку бархата – пришлю пачку хороших сигарет.

<Задуть, забить, приколотить> пятку – закурить.

Баян, машинка – шприц (баян, т.к. лента одноразовых шприцов действительно напоминает гармошку).

Штакет – папироса.

Лавэ, лавандос – деньги (нет лавэ – жизнь немэ!)

Курсануть – рассказать, сообщить.

Нифиля, вторяки – старая заварка (сами чаинки).

Закинуться сушняком – съесть сухого чая (чифирщики часто едят наскоро).

Сухариться – скрывать имя и пр.

Засухариться, загаситься – спрятаться («чего ты засухарился?» – чего не пишешь?)

Подсесть на колпак – погрузиться в раздумья.

Попасть в блудняк – запутаться (я в блудняк не попаду, не гони!)

Конить – бояться (не кони – не бойся).

Мойка – лезвие.

Заточка – нож.

Стос, пулемет, стиры – карты, колода карт.

Потрещать – поговорить.

Ломаться – танцевать.

<За>косить, <за>косматить – притворяться.

Пробить – узнать.

Пробить поляну – узнать обстановку.

Мартышка – зеркало.

Телевизор – железный, висящий на стене шкаф в камере (для продуктов).

Забиться – назначить встречу.

Рамсить – спорить.

Рамсы попутал – растерялся, оказался не прав в споре.

Повёлся – поверил неправде, обману.

Включить заднюю – пойти на попятный.

<За>мостыриться – сделать себе болезнь.

 

По поводу последнего термина у нас с Костей произошел следующий диалог:

–       Что значит «сделать болезнь»? Симулировать болезнь?

–       Да нет, настоящую болезнь себе сделать. Туберкулез, например. Или желтуху.

–       Господи, зачем?

–       Да бывают ситуации… Под пиздорез попадешь, и надо любой ценой на больничку уехать.

–       Ну и?..

–       Делаешь себе болезнь. Скажем, туберкулез. Сахар растираешь в пудру и вдыхаешь ее ртом несколько раз. Все! – дыра в легком. Или желтуха. Привязываешь к зубу капроновой нитью кусочек сала и проглатываешь, чтобы сало в желудке висело. Через неделю весь желтый становишься. Правда печени – пиздец. Или вот, надкусываешь изнутри щеку, а потом зажимаешь нос и изо всех сил надуваешь щеки. Получается огромная опухоль щеки. Воздух там через прокушенное место попадает, и вся щека раздувается. Рентген ничего не показывает, а опухоль, между тем, налицо. Это, если к примеру, сегодня обход, ты уже вылечился, и тебя с больнички выписать должны. А тебе остаться обязательно надо. Вот опухоль себе такую делаешь и до следующего обхода оставят гарантированно. А следующий обход – только через неделю. Кожу можно также себе на горле у кадыка оттянуть и надрезать. Кожа на шее расползается, и кадык наружу вываливается. Картина такая, что мусора в обморок падают. А на самом деле – ничего. На больничке потом зашьют – и все. Неприятно, конечно, но бывают ситуации. Бьют тебя, скажем, мусора несколько дней. Так, что насмерть забить могут. Вот и вскрываешься. Табак тоже варят. Крошишь в воду табак из сигарет и кипятишь несколько раз. Потом набираешь шприцом через ватку два кубика и вкалываешь в вену. Через пять минут – температура сорок два градуса. Это я на себе испытывал. Малява нам приходит: надо, мол, на больничку с общака кое-что загнать. Надежный пацан нужен. А я с люберецкими тогда сидел, они уже все в возрасте, опытные. Как прочитали, сразу все: «Та-а-ак!» Ну, а я молодой пиздюк был… девятнадцать лет. Сам в бой рвусь: «Да что надо? Я готов!» – «Во! Давай!» – «А что делать надо?» – «Сейчас мы тебе сделаем». Все быстренько покрошили, вскипятили, ка-ак мне въебашили! Через 10 минут я уже в полном охуении на носилках валялся. Вместе с грузом из общака.

–       Ну и как?

–       Неделю потом на больничке помаялся. Первую ночь вообще в каком-то бреду провел. Хорошо еще, хоть молодой был, здоровья немеряно было. А то бы неизвестно еще, чем все кончилось.

 

Ночью постоянно просыпался от каких-то непонятных воплей. Наконец не выдержал и встал. Костя с Витей сидят за столом какие-то злые и взъерошенные и пьют чай. Вася, как обычно, носится по камере. Цыган спит.

–       Что тут у вас происходит?

–       Какой-то гондон крикнул на продоле, что у нас мусорская хата. Вот теперь осаживаем всю ночь, высказываем все, что мы о нем думаем.

–       Может, это потому, что я здесь? – робко замечает Вася.

–       Да нет! Причем здесь ты? Просто здесь действительно раньше была мусорская хата, мусоров держали. Теперь они в 260-ой сидят.

–       Да мало ли, чего он там крикнул! Нам-то какая разница?

–       Серег, тюрьма – это большая деревня. Кто-то услышал «мусорская», не понял – и пошло, как снежный ком. Если бы он в личной беседе сказал, с глазу на глаз – я бы с ним и разговаривать не стал. А он на весь продол крикнул, все слышали – надо обязательно осаживать.

–       Чего орать, когда решетки и стены сдерживают, – со злобой вступает Костя. – Попробовал бы с глазу на глаз, наедине.

–       Ну, и как? Объяснили?

–       Он потом понял, что неправ.  Нет, говорит, у вас не мусорская хата, а черная! Вода, говорит, дурная! (Спирт плохой. Когда кричал, дескать, пьяный был.)

–       Так, значит, всё? Закончили? Можно дальше спать?

–       Конечно-конечно, Серег. Спи.

 

Я тебе засажу-у…

Всю аллею цветами.

У меня не стои-ит…

Твоя роза в стакане.

 

Под это негромкое витино мурлыканье я и уснул.

 

 

17 апреля, четверг

 

–   Будь здоров!

–       Спасибо.

–       Нет! Что ты должен мне отвечать по уставу?! По уставу ты мне должен отвечать: «Всегда здоров!!» Га-га-га!

О-о-о-хо-хо-о!.. Пло-охо, когда день начинается с полковничьего гоготанья. Вообще, с появлением полковника Васи наша прежде такая тихая и спокойная камера начинает все больше и больше смахивать на какую-то казарму.

 

Витя днем ходил на ознакомку (ознакомление с материалами судебного заседания – протоколами и т.п.) и вернулся сам  не свой. Весь какой-то смурной и подавленный.

–       Что случилось?

–       Да что у меня может случиться? Все, что у меня в жизни могло случиться, похоже, уже случилось… Сроки по ознакомлению хотят сократить. Живешь тут, блядь, какими-то иллюзиями! А потом пообщаешься с этими гондонами и сразу к реальной жизни возвращаешься. Какие иллюзии?! Какие надежды?! У тебя срок семнадцать с половиной лет! А ты еще планы себе какие-то строишь!

–    И что будет, если сроки эти сократят?

–       Что… Приговор вступит в законную силу и поеду в Хуево-Кукуево.

–       И когда?

–       Как в тюрьму решение Мосгорсуда придет, так сразу и отправят. В любой момент могут.

–       Ну, а на практике-то сколько это обычно времени занимает?

–       Обычно месяц-полтора. Два – это край.

Так-так-так!.. Это что же получается? Значит, буквально через какую-то пару месяцев Витя отсюда уедет? Май… июнь… Это где-то в середине июня, максимум? Так, что ли? Черт! Это не есть хорошо. Это, блядь, очень даже плохо!

Впрочем, о чем это я? Меня же самого могут в любой момент на 4-ый спец перевести. Причем, легко. Очень даже свободно! Сейчас вот постучит охранник ключом в дверь: «Мавроди! С вещами!» – и привет!

 

После обеда мне наконец-то приносят долгожданный ларек. Точнее, несколько. Сразу за ряд предыдущих недель. («Не несут – не несут, а потом их ка-ак прорвет!») Наверное, им так просто удобнее носить. Дожидаются, пока не накопится побольше, а потом сразу все и приносят! В пакетном, так сказать, режиме работают. Чтобы по сто раз к камерам не бегать. А что? Действительно, очень удобно. Смело патентовать можно. Как местное, чисто тюремное изобретение. Обслуживать впредь зэков, блядь, исключительно в пакетном режиме! (Термин из информатики. Когда информацию передают не непосредственно по мере ее поступления, а большими порциями, «пакетами». Ждут, пока не накопится пакет, а потом уже сразу все и передают.)

Доработать его (изобретение) вот только слегка надо… До ума, так сказать, довести… А именно: зэков еще и питаться в таком же вот пакетном режиме научить?.. обучить?.. приучить?.. Ну, в общем, чтобы раз в неделю поел – и порядок! Неделю чтобы потом сыт был! Кормить чтобы его потом целую неделю не надо было. (Ну, с этим-то, я думаю, у тюремной администрации как раз никаких проблем не возникнет.) И вот тогда-то…

Но зато, как будет удобно! Какие, сообразите, захватывающие дух перспективы тут открываются! Какая, в конце концов, экономия! Ведь балан… э-э… тюремную пищу ежедневно готовить не надо будет… по камерам ее потом три раза в день развозить… Баландеров сколько сразу же освободится, охранников, которые этих баландеров каждый раз сопровождают! Сколько у них у всех теперь свободного времени появится?! Чего только они, представьте себе, за это время не понаделают! Каких только новых добрых дел, блядь, не натворят! Новых шмонов, например… Захватывающие, короче, перспективы. (Вот только интересно, а сами-то изобретатели тоже в «пакетном режиме», небось, питаются? В том же самом, наверное, в каком нам ларьки разносят? Или все-таки нет?..)

Как бы то ни было, но ларек на этот раз нам оказался просто как никогда кстати. В особенности такой обильный. Ведь с появлением этого Васи… Впрочем, не важно.

Вечером, едва только проснувшись, Костя сразу же цинкует соседям в 233 и бежит к решке.

–       Два-три-три?! Два-три-три?!

–       Говори!

–       Кто говорит? Джамил?

–       Что?

–       Кто говорит?

–       Джамил.

–       А это Тиса!

–       Привет, Тиса! Желаю всего хорошего, браток.

–       От души, Джамил. Нужда есть в чем?

–       Да нет. У нас все есть.

–       Да нет, я серьезно. Ты говори, не стесняйся!

–       Нет, спасибо. У нас сейчас все есть.

–       Ну, если что – шумни. Все ровно будет! Как Чикатило там? Не скучает?

(«Чикатило» – это, судя по всему, погоняло одного из обитателей соседней

хаты 233.)

–       Нет! Все нормально.

–       Ну, ладно, Джамил.

–       Ну, пока.

–       Пока.

 

Р.S.  Андрея еще не привезли. Опять, что ли, на сборке, бедный, ночует?

 

 

18 апреля, пятница

 

Адвокат показал сегодняшнюю огромную статью в «Комсомолке». «Мавроди сдала его жена!» Интересно, это каким же надо быть… Хотя, постойте-постойте!.. Почему, собственно, «каким же»? Кто там автор-то? А-а!.. Ну, понятно. Вот теперь все ясно. Бабы! Три какие-то сучки. (Вера, блядь, Надежда и Любовь. Современный вариант.)

− Вера, а вот ты бы своего мужа сдала? Скажем, за миллион долларов?

– За миллион?!! Конечно!!!

– А ты, Надя?

– За такие бабки?! Да о чем тут вообще и говорить-то?!!

– Вот и я так думаю. Я бы своего козла за миллион тоже сдала. Да за сотку даже! Значит, точно жена. Она у него что, из другого теста сделана, что ли?

Вот примерно так, наверное, эта статья и писалась.

 

На обратном пути охранник подсадил меня в пенал к какому-то азербайджанцу. Неосторожно перекладываю у него на глазах из кармана в пакет пачку «Marlboro».

–       Слушай, брат, дай пожалуйста, сигарету.

–       Да нет у меня. Это я в камеру несу. Запечатанная пачка.

–       Слушай, пожалуйста, дай. Умираю, курить хочу. Я тут уже час сижу.

(Вот черт!)

–       Да не могу я. Меня же сокамерники убьют!

–       Брат, ну, дай пожалуйста. А сокамерникам скажешь, что подельника встретил, угостил.

(Какого еще, на хуй, подельника!)

–       Ну, ладно. На…

–       Спасибо, брат. Мы теперь с тобой, как настоящие братья!

Мой «настоящий брат» берет у меня пачку «Marlboro», распечатывает, достает сигарету и роняет ее на пол. Когда нагибается, из грудного кармана у него на пол неожиданно вываливаются три таких же сигареты. («Умираю!»…)

В камере меня ждет еще один пиздец. Только что заказали на Пресню витиного подельника, из хаты наверху, над нами.

–       Сейчас и меня, наверное, закажут, – философски замечает Витя. – Нас обычно всегда вместе перекидывают.

Костя в панике.

–       Если тебя закажут, я голодовку объявлю!

–       Нет, ты лучше сразу вскрывайся!

–       Да я серьезно! Ведь на хате тогда наверняка крест поставят!

–       А в чем дело-то? – интересуюсь я.

–       Я один на решке не справлюсь. А если мы все дороги и веревки заморозим – это все. Вилы. Воры на хате крест поставят – блядская хата. Все в хате гады. На всех пересылках бить всех будут, не разбирая – старые, молодые… На вызов пошел: «Ты из какой хаты! А-а!.. 234. Получай!»

–       Да подселят к тебе кого-нибудь! Мусорам самим это на хуй не надо. Чтобы хату замораживать. Лишние проблемы. Не слушай ты его, Серег! Он понторез. А когда я начинаю ему душняк устраивать, он сразу заднюю включает.

Витю так и не заказали… Пока, по крайней мере. Впрочем, еще не вечер. Еще и завтра вполне могут. Что вообще за мудацкий день! Статья, азер этот «умирающий», Витя теперь в какой-то подвеске (а я сам-то?). Живешь, блядь, как на вулкане!!

 

Р.S.  Бедный Андрей! До понедельника теперь, наверное, уж точно не вернется.

 

 

19 апреля, суббота, полдень

 

Все спят. Сижу за столом и пишу. Вдруг раздается лязганье ключа. Поднимаю глаза и жду, что, блядь, будет дальше. Дверь камеры открывается и заходят двое проверяющих. Один молодой, в штатском, с папкой под мышкой. Второй в форме и постарше.

− Встать!

Я встаю, остальные просыпаются, начинают ворочаться на шконках и приподниматься. Тот, что в форме, подходит к телевизору (железному навесному шкафу с продуктами), открывает его и заглядывает внутрь. Штатский останавливается посередине камеры, осматривается и говорит в пространство, адресуясь явно ко мне:

− Да, условия, конечно, не очень. У брата на Бутырке получше. У него там в камере даже кондиционер стоит.

Я молчу. Оба поворачиваются и выходят из камеры. Дверь захлопывается. Пришли, понюхали – и ушли. Как две необыкновенные гоголевские крысы. Из сна городничего. Гоголь, «Ревизор», действие первое, явление первое. Реплика городничего:

− Мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Пришли, понюхали – и пошли прочь.

 

Вечером Костя рассказывает, как он сидел в карцере (в СИЗО) в Димитровограде под Ульяновском.

–       Роба тоньше, чем простыня. А холод в камере, как на улице. У меня часы были с термометром, смотрю: два градуса. А по инструкции положено в помещении штрафного изолятора – не ниже шестнадцати. Я кричу: «Вызовите врача!» Приходит врач. Я показываю ему часы: два градуса. Он меня в коридор выводит, а там градусник висит. Он подводит меня к нему, я смотрю: шестнадцать градусов. «Это в коридоре». – «Это помещение штрафного изолятора. Чем ты недоволен?» (По этой логике инструкция писалась не для зэков, а для ментов. Чтобы охраняющие зэков менты чувствовали себя комфортно. И, не дай бог, не простудились.)

–       Ну и как же ты выжил?

–       Полчаса спал, потом два часа приседал и отжимался.

–       А что, одежду туда брать нельзя?

–       С собой берешь только зубную щетку, пасту, мыло, полотенце и кружку. Больше ничего. Все остальное выдают. Даже тапочки. Робу, такие же штаны и либо кальсоны, либо шерстяные носки. Одно из двух. Миску каждый раз моешь и возвращаешь баландеру. Раз в неделю баня – пять минут на человека, помыться и побриться. Если не брит – от трех до пяти суток ДП (дополнительно). Раз в неделю стригут машинкой наголо. Два раза в день проверки и два раза в день шмоны. Каждый раз, когда мусора заходят в камеру, ты должен встать и доложить: «Здравствуйте, гражданин начальник! В камере такой-то (номер камеры) находится один человек. За время дежурства нарушений не было. Дежурный по камере осужденный такой-то». Я один раз, в начале, как только туда попал, пропустил слова «дежурный по камере». Чего, думаю, говорить, если я тут один? Кто же еще тут может быть дежурным? Он стоит, смотрит на меня: «Кто дежурный по камере?» – «Догадайся, – говорю, – попробуй!»

–       Ну, и как он? Догадался?

–       Догадался, блядь. Потом у меня этот рапорт просто от зубов отскакивал!

–       Били?

–       Конечно. Ежедневно. Два раза в день проверки, и два раза в день гарантированно пиздюлей получаешь. Ты же после рапорта «в позу» становишься лицом к стенке. Руки широко расставлены, упираются в стену, кисти вывернуты. Что ничего, мол, в руках нет. Ноги тоже расставлены как можно шире. Причем, они еще по ногам пиздуют, на растяжку, пока ты чуть ли не на шпагат сядешь. Стоишь весь открытый – почки, яйца. А они сзади начинают дубинками хуячить. Пока не упадешь. Я-то обычно сразу падаю. После первого же удара. Упадешь – они перестают бить. Пару раз ногами пизданут – и все.

–       И долго ты так сидел?

–       Четыре с половиной месяца безвылазно. Всю зиму перезимовал. Да холод, режим – хуйня! К ним привыкаешь. А вот пиздуют… Здоровье теряешь!

 

Р.S.  Да, кстати. Андрей, витин подельник, вернулся в камеру. Сутки на сборке просидел с вещами – и назад в камеру вернули. Дурдом какой-то! Бардак. Как и везде.

 

 

20 апреля, воскресенье

 

Спокойный день. Как и обычно по воскресеньям, событий – никаких. (Единственное существенное – баня. Где, блядь, для разнообразия на этот раз не было холодной воды. Одна горячая. Кипяток! Так вот, под кипятком и мылись. А что делать?)

Пока есть время, напишу-ка тебе поподробнее о местных тюремных обычаях – «понятиях».

Самое удивительное, что, похоже, никто, кроме самих зэков, не имеет о них ни малейшего представления. Даже следователи и адвокаты, люди, по роду службы постоянно посещающие тюрьмы и непосредственно беседующие с их обитателями. (Чего уж говорить тогда об остальных!)

К примеру, тот же следователь, расхваливая мне 4-й спец, говорил буквально следующее:

− Контингент там другой. Люди в основном все обеспеченные. Всем передачи носят. Это здесь, кто посильней, может, скажем, у того, кто послабей, передачу отнять, а там такого нет. Там у всех у самих всего хватает.

Это полный бред! Никто здесь ни у кого ничего не «отнимает»! Т.е., может, такое и случается, но тогда это скорее исключение, а не правило. Да и вообще я не уверен, случается ли здесь такое в принципе. Даже в виде исключения. По тюремным понятиям, по крайней мере, это беспредел, и за это «спрашивают». Точно также нельзя здесь никого избивать, вообще применять силу. В тюрьме вся прежняя вражда прекращается. Даже если в одной камере сидят представители враждующих группировок, которые на воле находятся в состоянии постоянной войны, в тюрьме все сосуществуют бок о бок совершенно мирно.

Никто не может также ни с кого ничего требовать. Ни воры, никто. Даже если к тебе обращаются с просьбой о посильной помощи, ты вправе отказаться. И настаивать никто не может. (Ну, конечно, здесь-то нюансы есть. Но в принципе, повторяю, это так.)

В каждой камере есть свой смотрящий. Далее – смотрящий за крылом. Потом – смотрящий за тюрьмой. И наконец – воры. Если ты считаешь, что с тобой обошлись несправедливо, ты можешь обратиться к смотрящим или ворам. И они будут разбираться и «спрашивать».

В целом, судя по всему, вся эта система действует довольно эффективно. Да и как иначе?

Конечно, если камера небольшая, и ты там самый сильный, ты сможешь вытворять в ней, что угодно. Но ведь все это до поры, до времени. Не вечно же ты будешь в этой камере сидеть? В другую могут в любой момент перевести, в эту новых подселить. Более сильных и авторитетных. Да и на этап тебе потом наверняка придется ехать, и в лагерь. Вот там с тебя за все эти твои прежние «подвиги» и художества в камере обязательно и спросят. Так что, куда тебе с подводной лодки деваться? Поневоле будешь тюремные правила тщательно соблюдать. Все и соблюдают.

Что же касается тюремной администрации, то ее вся эта система тоже, похоже, полностью устраивает. Поскольку помогает поддерживать в тюрьме порядок. Поэтому-то мусора и смотрят сквозь пальцы на все эти зэковские верёвки, «дороги» и пр. Без них нормальная жизнь в тюрьме, наверное, попросту невозможна.

 

Р.S.  Андрея нет по-прежнему. Костя с Витей без него совсем замучились. «Караул, жара!» Будем, говорят, ворам отписывать, чтобы другими путями грузы гнали. Через другие камеры.

 

Р.Р.S.  В продолжение темы тюремных «понятий». Витя тут рассказывал о дедовщине в армии. О драках «стариков» с «молодыми» и пр. Костя слушал-слушал, а потом заметил:

− Хорошо, что здесь ничего этого нет. Иначе бы из тюрьмы вообще никто не выходил. И не дрался бы здесь никто. Резали бы сразу, и всё.

 

21 апреля, понедельник

 

Костю вызвали к куму.

–    Да-а! – задумчиво произносит Витя. – Беспокоюсь я за нашего Костю…

–       Почему?

–       Да у него сейчас законка должна быть – в случае отклонения кассационной жалобы приговор вступает в законную силу и едешь в лагерь. Касатка-то у него аж в ноябре была. Обычно по таким делам рассмотрение два-три месяца занимает, а тут сколько времени уже прошло! Наверняка каверзы какие-нибудь сейчас предложат, блевотину. Выбирай, скажут, или здесь, на курорте, еще задерживаешься, или завтра в Мордовию на особый режим едешь. На девять с половиной лет. Вот две чаши. Решай, на какую ты прыгаешь?!

 

Да-а-а!.. Вот это, блядь, да! Ни хуя себе, «выбор»! А действительно, на какую чашу он «прыгнет»? Если ему предложат, скажем, на меня стучать? Да даже и не стучать, а так… время от времени информировать. Что я говорю, что делаю? С кем общаюсь? Они же сейчас мои «миллиарды» активно ищут, им любая информация обо мне важна. Костя отличный парень, но кто я в конце концов для него? Никто! Просто случайный попутчик, сосед по камере. Переведут меня завтра на 4-ый спец – вот и вся наша любовь! Или его на этап отправят. В общем, на одной чаше весов я, обычный сокамерник, а на другой – жена, Мордовия (из которой неизвестно еще, вообще вернешься ли!), да, собственно, вся жизнь! Вот и выбирай.

Страшная все-таки штука тюрьма. Подлая. Нельзя ставить людей в ТАКИЕ положения. Перед ТАКИМ выбором. Это противоестественно. Бесчеловечно. Противно человеческой натуре!

В общем, если Костя выберет жену и собственную судьбу, то… Бог ему судья! Я его, во всяком случае, не осужу. Я и сам не знаю, что бы в такой ситуации выбрал?..

(Прошу Тебя, Господи, сделай так, чтобы я в нее никогда не попал! «Да минует меня чаша сия!»)

 

Р.S.  Да, чуть не забыл. Похоже, Света с карцера была ВИЧ-инфицированна. Поскольку других женщин здесь, оказывается, просто нет. Их сюда из Печатников (спецприемник) на больничку не привозят.

 

 

22 апреля, вторник

 

Опять начинается… Опять заворачивается какая-то дурацкая карусель. Только было все успокоилось…

Для начала вместе с адвокатом заявились сегодня два следователя. Старый и новый. Старый – это тот самый, который обещал, блядь, «несколько месяцев теперь не появляться». Новый – это новый руководитель следственной группы. Какой-то, якобы, кандидат наук. Ну, посмотрим, что это за кандидат. «Поглядим, какой это Сухов». Впрочем, кандидат – так кандидат! Собственно, меня это только радует. Точнее, забавляет. Власти, кажется, решили пойти по пути «соблюдения законности» и всерьез вообразили, что смогут организовать реальный судебный процесс и на нем действительно публично и убедительно доказать мою вину? Достаточно только привлечь для этого опытных специалистов. Они, вероятно, так долго твердили всем, что я преступник, что, похоже, и сами в это наконец поверили.

Ну-ну! Это заблуждение им может дорого обойтись. Хотя, чего там «дорого»? Скандалом больше, скандалом меньше – да какая разница! Тем более, что на моей-то судьбе это все равно никак не скажется. Никоим образом! Мне-то все равно дадут по максимуму. Совершенно независимо от того, как именно сложится для властей мой процесс. Удачно или не очень. Ведь суды у нас сейчас ручные. Карманные. Сколько им прикажут, столько они и дадут. А уж в моем-то случае им «прикажут»!.. Ну, еще бы! Такое громкое дело!.. Столько сил потрачено, столько авансов роздано! Столько дырочек для звездочек и орденов уже прокручено-проверчено! В общем, результат тут заранее всем известен и легко предсказуем. Но все равно интересно!..

Я-то, признаться, думал, что и доказывать ничего не будут. А зачем? Да и кому? Все ведь и так уже заранее знают, что я «мошенник», «жулик», «аферист»… кто там еще? Это ведь и так уже давным-давно публично объявлено. Всеми! И журналистами, и политиками, и экономистами, и самими властями. Вплоть до Генпрокурора включительно. И это в нашем «правовом и демократическом государстве», никого, блядь, не шокирует и не удивляет. Так чего там еще «доказывать»? Кому? Все известно заранее.

А если я законов никаких формально не нарушал, так это просто потому, что я «дырки» в них умело использую. Издеваюсь, в общем, над законом. Это тоже всем известно. Законы же у нас дырявые, как швейцарский сыр. Вот я этим и пользуюсь. Смысл закона искажаю. Его суть! Как там, кажется, еще наш дорогой Владимир Ильич в свое время писал: «По форме правильно, а по сути – издевательство над законом». Вот и я так же. Очень удобная, кстати, формулировка. Всегда смотреть в корень и не обращать внимание на пустые формальности. Всегда искать смысл явления, его суть! Это ведь и незабвенный Козьма Прутков советовал: «Зри в корень!»

Едете вы, к примеру, на автомобиле и останавливает вас гаишник.

− Платите штраф!

– За что?

– За превышение скорости.

– Да вон же знак висит «60 км/час», а я всего 40 ехал!

– Знак-то знаком, но любой водитель должен прежде всего о безопасности на дороге думать! Ты же видишь: дождь идет, дорога скользкая, дети вон из школы идут. Какие тут 60 км/час? Тут и 20-ти много! А если впереди ребенок на дорогу выбежит – ты же затормозить при такой погоде не успеешь! Плати штраф!

Все вроде правильно, но за что все-таки штраф-то платить? Ведь правила-то не были нарушены? И с какой скоростью все-таки ехать? А вдруг следующему инспектору покажется, что и 20-ти км/час много? Что тогда? Как все же штрафа-то избежать?!

В принципе, чтобы удовлетворить официозную Немезиду, меня следовало бы, вероятно, просто-напросто публично четвертовать на Красной площади. На Лобном месте. Это было бы лучше всего. Ну, или, в крайнем случае, распять. Или повесить. Или голову отрубить. И выставить ее на пике на всеобщее обозрение. В назидание другим. Мошенникам и аферистам. Но, к сожалению, в наш мягкотелый и цивилизованный век все это невозможно. Закон-с.

Вот и приходится глупостями всякими заниматься. Людей только от дела отрывать. (Кандидатов наук!) Чего-то там еще «доказывать»! Во сне веревки вить.

Но в таком случае, я хотел бы, по крайней мере, узнать, в чем хоть меня обвиняют? В мошенничестве? В чем оно? Что цены акций будут всегда расти, я никогда не обещал. Я всего лишь говорил: «До сих пор они росли. Причем, очень быстро». И это была правда. «Акции абсолютно ликвидны». Это тоже была правда. Их свободно можно было продать в любом пункте МММ, которые были тогда буквально на каждом шагу. Что еще? Всё, вроде? Больше я, кажется, ничего не обещал? Так в чем же мошенничество?

(Значение всё это, повторяю, абсолютно никакого не имеет и на моей судьбе и моем сроке никоим образом не скажется, но все равно ведь интересно!)

 

Вот этот самый вопрос я ничтоже сумняшеся и задал следователю, вернее, руководителю целой следственной группы. В чем, собственно, меня обвиняют? Что противозаконного я все-таки совершил? Так висел или не висел на дороге знак «60 км/час», когда я всего 40 ехал?

К моему величайшему изумлению, вместо прямого ответа он вдруг неожиданно завел речь про какую-то «неуплату налогов» и про «Инвест-консалтинг» пресловутый. Господи! Да неужели же они снова собираются вытащить на свет эту пропахшую нафталином историю? Да это же просто курам на смех!

Напоминаю суть «конфликта». Опуская ненужные подробности, состоял он в следующем. Я должен был заплатить государству налогов 10 млрд. рублей со счета фирмы «Инвест-консалтинг». Я же заплатил не 10, а 15 млрд., но со счета другой своей фирмы.

Налоговики заявили следующее:

− Да, Вы заплатили в бюджет 15 млрд. рублей, но не с того счета. То, что обе фирмы Ваши, значения не имеет. Формально фирма «Инвест-консалтинг» не заплатила налоги. И с учетом штрафов и пени должна теперь перечислить в бюджет уже не 10, а 51 млрд. рублей. А 15 млрд. мы Вам вернем. В установленном законом порядке. (Естественно, ничего не вернули. И вообще больше к этой теме никогда не возвращались.)

 

Иными словами, вы взяли у приятеля в долг тысячу рублей и обещали вернуть ему их через неделю. Ровно через неделю ваша жена зашла к нему и вернула деньги. Причем, даже не тысячу, а целых полторы! В благодарность, так сказать, за оказанную услугу. А еще через неделю он вдруг вам заявляет:

− Да, действительно, твоя жена отдала мне какие-то полторы тысячи рублей. Но должен-то был ты! Ты-то мне ничего не отдавал! И с учетом процентов ты должен мне теперь уже пять тысяч. А эти полторы тысячи я тебе верну. Потом. В установленном законом порядке. Т.е. можешь в суд обращаться. Причем даже не ты, а твоя жена.

Мало того, всю эту ситуацию я еще намеренно утрирую и упрощаю. На самом-то деле на тот момент было далеко не очевидно, с какого счета и сколько именно денег надо было перечислять в бюджет (поэтому-то я и заплатил в итоге даже больше, чем потом насчитали налоговики – 15 млрд. вместо 10-ти). Законы были тогда настолько противоречивы и запутанны, что разобраться в них было решительно невозможно. Достаточно сказать, что официально существовало несколько независимых методик подсчета налогов, и каждая из них давала различные результаты. В подтверждение своих слов могу сослаться на то, что следствием были в свое время проведены три независимые экспертизы, и две из них дали заключение в мою пользу! Что все налоги были заплачены правильно! И только одна пришла к выводу, что нарушения все-таки были. Угадай, чья? Кто ее проводил?.. Правильно! Налоговая полиция. Т.е. та самая организация, которая все это и затеяла. Интересно, что думали следователи, когда поручали ей проводить подобную экспертизу? По поводу законности своих собственных действий! Это ведь только в книгах встречаются унтер-офицерские вдовы, которые сами себя секут!

Как бы то ни было, но если даже специалисты разошлись во мнении, то о каком «преступном умысле» тут может идти речь? Ясно же, что в любом случае это не более, чем ошибка, вызванная тогдашней неразберихой в законах. И кто в результате этой ошибки пострадал? (Даже, если предположить, что она все-таки была. Хотя это, повторяю, далеко не очевидно!) Государство? Но оно получило целых 15 млрд. рублей вместо 10-ти. Так кто? Чьи интересы оказались ущемлены? Разве что тех высокопоставленных чиновников, которые все это и затеяли. Что это, как ни самое настоящее крючкотворство? То самое «издевательство над законом», в котором меня же теперь и обвиняют. Врачу: исцелися сам!

Так вот за это-то «преступление» я сейчас, значит, и сижу? И буду сидеть… сидеть… сидеть… Как там у Горация? «Eheu fugaces, Posthume, Posthume, / Lаbun tur anni…» (Увы, мимолетно, Постумий, Постумий, проносятся годы…) Да уж, блядь, fugaces! «Мимолетно»!

 

Только вернулся в камеру, как дверь снова открывается:

− Все выходим в коридор!

Шмон. Еб твою мать! Ну, нигде нет покоя! Через полчаса все заканчивается. Возвращаемся назад в камеру.

− Ну, не педрила?! Взял и сахар весь раскидал, гондон!

 

 

23 апреля, среда

 

Очередной кошмарный день. Для начала проверка, блядь, опять задержалась на час. Соответственно, целый час все сидели за столом, пили чай, курили и ждали. Я же лежал на шконке и проклинал все на свете.

В двенадцать часов был какой-то совсем уж грандиозный шмон. Таких я еще даже и не видел. Маски-шоу, шлемы, бронежилеты, собаки (овчарка и ротвейлер). И тот же полковник из ГУИНа. Фонвизинский персонаж. Они что тут, совсем  рехнулись, что ли? Бронежилеты-то со шлемами зачем? От кого тут так защищаться? («Что это, блядь, за бригада?» – «Бригада – два пидора, три гада!»)

Как бы то ни было, но пара часов в знакомой уже пустой камере в конце коридора настроения мне не прибавили. Да и последующая многочасовая уборка нашей камеры – тоже. («Хуячу, как электровеник», – раздраженно заметил Витя.) В придачу ко всему еще выяснилось, что после шмона исчезли Витины часы. С разбитым стеклом. Спиздил, блядь один из доблестных охранников в бронежилетах. (И кто только на них позарился? Кому они понадобились?) Теперь мы сидим без часов. Очередной пиздец, короче. Все постоянно включают теперь телевизор «время узнать». Просыпается кто-нибудь днем, сразу: «Сколько времени? Включи телевизор время узнать!» Пиздец, в общем.

Ближе к вечеру Витю вызвали «на флюшку» (на флюорографию). Ее здесь, оказывается, чуть ли не раз в полгода всем делают. О здоровье заботятся.

Только он ушел – вернулся Андрей. Долго же он катался. Вернулся, впрочем, опять оживленный и полный новых надежд.

–    Выйду, говорят. Они не знают, что делать, мусора. Заявления нету, уголовное дело по телефонограмме из больницы возбудили. А теперь терпилу найти не могут. Прикинь, там двенадцатиэтажный дом, десять подъездов. Так все квартиры обошли, всех опросили. Нет такого человека!

Помолчав, неожиданно добавляет:

–       Люди такие ехидные. Одного я битой бейсбольной хуярил, он неделю в реанимации лежал. Вышел, я ему говорю: «Лень, признайся, что ты украл трубу!» – «Нет!» – и всё! – «Ну ладно, тогда лови в дыню». Ты представь, все факты налицо. Мне его сдали с потрохами.

–       Какую тубу? Мобильный телефон?

–       Да нет. Алюминиевую трубу. У матери моей из огорода. Дружок мой бывший. Школьный. На игле теперь сидит, наркоманом стал.

 

Поздно вечером от соседей опять загнали машинку. Очередная «стрижка под мартышку». Муравья нет, теперь стриг всех Андрей. Я опять не стал. Зачем? Волосы и так еще короткие.

 

 

24 апреля, четверг

 

Вася с утра уехал на суд. О продлении срока содержания под стражей. Накануне он прожужжал нам все уши этим своим судом. Высказывал предположения порой до такой степени невероятные и задавал вопросы настолько фантастические, что я под конец даже всерьез усомнился, не издевается ли он над нами?

− А если меня забудут заказать?.. А если я откажусь выходить из камеры?.. А если – из автозэка?.. А можно ли обжаловать решение в Верховном Суде?.. А в Конституционном?.. А в Страсбургском?.. (Да, блядь, можно! Сегодня Международный страсбургский суд на своем экстренном заседании рассматривает сверхважное дело о законности продления срока содержания Васи под стражей!)

До самой последней минуты наш многоуважаемый Василий Борисович пребывал, похоже, в твердой уверенности, что за ним сейчас непременно прибудет какой-то «специальный  военный конвой с автоматами». («Я же за военной прокуратурой числюсь!») Примерно в шесть утра дверь камеры отворилась, и дежурный мусор лениво спросил:

− Кто тут на суд?

Вася тут же весь как-то съежился, потом суетливо заметался по камере, подхватил свои вещички (пластиковую бутылку с водой и какие-то там бумаги) и рысцой выбежал в коридор. Дверь с грохотом захлопнулась. (Ага!.. «Конвой, блядь, с автоматами!»)

А может, и вправду выпустят? Военная прокуратура, там, и прочее?.. Да нет!

Днем, часов в двенадцать, совершенно неожиданно заказали вдруг меня. «Мавроди, на вызов!» Это еще что такое? Что за новости? Кому это я понадобился? Адвокат только завтра должен прийти… Опять, что ли, следователь? Да нет, он не может без адвоката… Может, к куму? Зачем?..

–  Да брось ты, Серег, об этом думать, – флегматично заметил Витя. – Сейчас всё узнаешь.

 

Оказалось, блядь, что все-таки следователь. Тот самый старый знакомый («долго теперь не увидимся»).

–       А где адвокат?

–       Да зачем нам адвокат? Я, Сергей Пантелеевич, просто побеседовать с Вами пришел. Без протокола. Я просто сам понять все хочу. Разобраться. Я ведь давно уже это дело веду. Несколько лет. Объясните мне все-таки, по возможности проще, принцип работы Вашей системы. Ведь это же пирамида! Должна же она была в конце концов рухнуть?! На что Вы рассчитывали, когда ее создавали?

–    Я не хочу ни о чем беседовать и ничего объяснять.

–    Почему?

 

Я молча смотрю на него и ничего не отвечаю. «Почему?» Он что, не понимает «почему»? Или только прикидывается? Дело громкое, скандальное, имеющее большой общественный резонанс. Я не буду даже употреблять всяких там страшных слов и определений – «заказное», «политическое» и пр. Это по большому счету и не важно, заказное оно или нет. Главное, громкое. Очень громкое! А значит, заведомо с обвинительным уклоном. Просто в силу широкой известности.

Не могут же власти, после всех публичных заявлений, что я «жулик» и «мошенник», пойти теперь на попятный?  После многолетних потуг следствия, после всего этого скандала, извиниться и взять свои слова обратно. Разодрать на себе ризы и публично покаяться:

− Граждане! Мы ошиблись! Не было, оказывается, никакой аферы и мошенничества! Никакой пирамиды. Мимо идоша и се не бе! <Этого не было! – церковнослав.>  Сергей Пантелеевич – честнейший человек! Зря мы его арестовали! Зря держали в тюрьме! Беззаконновахом! <Мы совершили беззаконие! – церковнослав.>

Об этом же и думать смешно!

Иными словами, следствие должно быть заведомо сориентировано не на установление истины, а на поиски доказательств моей вины. Не важно, реальных или мнимых. Есть они или нет, но их надо найти. Властям теперь уже, повторяю, просто деваться некуда.

В этой ситуации любые мои слова, даже самые невинные и безобидные, могут быть (а значит и будут!) использованы против меня. Тем более, что это совсем несложно.

Чуть-чуть сместить акценты, сгустить тени, что-то подретушировать, об одном умолчать, а другое, наоборот, подчеркнуть – и вот вся картина в целом заиграла уже совсем другими красками!  Измените угол освещения, ракурс, фильтры – и вот белое уже становится черным, а черное – белым. А может стать красным, синим, зеленым – по вашему выбору!

Вот именно этим-то следствие сейчас и займется. Подбором нужного ракурса и получением того, что угодно его начальству. Необходим только исходный материал. Любой! Нужна картина, чтобы было что освещать. Любые мои слова, разъяснения и заявления – это и есть тот исходный материал, с которым можно уже работать. Остальное – дело техники. Если же я вообще ничего не говорю?.. Нет материала – нет и картины. Работать не с чем. Освещать нечего. Дело лепить не из чего. Конечно, что-нибудь в результате все равно да состряпают, это ясно. Но зачем же мне облегчать им задачу? Пусть им будет потруднее!

Молчание затягивается.

− Так все-таки, Сергей Пантелеевич, почему? Поверьте, я просто искренне хочу во всем разобраться!

Твою мать! Ну, чего ты, спрашивается, ко мне пристал? Вот, прямо прицепился! «Я искренне хочу!..» Возможно! Возможно, ты искренне и «хочешь». Я вполне допускаю, что сам ты лично наичестнейший и наипорядочнейший человек, который «просто искренне хочет во всем разобраться». Допустим. И вот ты во все вник и во всем «разобрался». И понял, наконец, что я невиновен. И дальше что? Ты пойдешь и заявишь это своему начальству? Ну, так тебя тогда просто сменят и назначат другого, более покладистого. Который будет делать только то, что ему прикажут, а не заниматься самодеятельностью и не совать нос, куда не следует. Выбирать, в общем, нужный ракурс. Искать нужный угол. Работать с тем материалом, который после тебя ему достанется. И который ты хочешь от меня сейчас получить. Неужели же это всё тебе непонятно?

Ну, так в таком случае ты просто-напросто недалекий и ограниченный дурачок, простофиля,  разговаривать с которым и уж тем более пытаться что-то ему «объяснить», растолковать, совершенно бесполезно. Зачем? Время только попусту терять.

Либо никакой ты не дурачок, а это обычная провокация, и действуешь ты сейчас по непосредственному поручению своего начальства. Пытаешься меня разговорить. Добываешь тот самый исходный материалец, которого так не хватает пока следствию… и давать который ему я вовсе не собираюсь.

Словом, получается, что с какой стороны ни посмотри, а общаться мне с тобой не стоит. Извини уж, конечно, но…

–       Еще раз повторяю: я не буду Вам ничего объяснять и хочу, чтобы меня отвели назад в камеру.

–       Но почему?

–       Я не верю в объективность следствия.

–       Да у нас даже не сложилось еще определенного мнения! Мы просто хотим сейчас во всем разобраться!

–       Вы – возможно. Но у вас же есть еще и начальство.

–       А что начальство? Начальство у нас честные и порядочные люди.

А вот это ты зря! Если в твою собственную честность я еще могу поверить (да и то чисто гипотетически), то уж в честность твоего начальства – никогда. Это невозможно в принципе. Если человек сумел попасть в системе на достаточно высокий пост, значит, он ее часть, плоть от плоти. А не какое-то инородное тело. Инородное тело любой системой, любым организмом отторгается. Как заноза. Сначала болеть начинает, мешать, потом нарывает и в итоге удаляется вместе с гноем. Естественным, так сказать, путем. Потом ранка заживает и зарубцовывается. Как будто никакой занозы никогда и не было. Если же твое начальство прекрасно в этой системе себя чувствует, значит – оно ее часть.

А чтобы понять, что такое наша сегодняшняя система, наше, блядь, родное государство, достаточно просто прокатиться по Рублевке. Дачи, особняки, дворцы. Чьи они? Банковских служащих, госчиновников, депутатов?.. Откуда у них деньги? Откуда, к примеру, у банковского работника, пусть даже у директора банка, могут быть такие деньги? Это же просто обычный служащий. На зарплате. Конечно, зарплата эта у него по обычным меркам высокая, даже очень – какие-нибудь там тысячи долларов – но ведь все равно недостаточная! На зарплату особняка не построишь. Значит – воруют. Тут и доказывать ничего не надо. И так все ясно. Вот они, вещественные доказательства – за кирпичным забором стоят. Особняк, лимузины и пр., и пр.

Человек был бедным, потом по роду службы зашел пару раз в хранилище с деньгами – и теперь у него дворцы и замки! Откуда? Какие тут еще нужны «доказательства»?! Да, за руку его никто не поймал, но откуда у него  все же деньги-то взялись?! Не было-не было, и вдруг появились! Причем, сразу после того, как он в хранилище с деньгами захаживать начал.

То же самое и госчиновники и политики. Откуда у них деньги? У них же их в принципе быть не может? Вот есть у них зарплата – и всё! Больше же никаких официальных источников дохода у них нет! Просто разделите стоимость его имущества на его зарплату – и все сразу станет ясно. Все доказательства будут налицо. Сразу же выяснится, сколько именно столетий он должен был работать, чтобы один только этаж своего «дома» купить.

И вот эти-то люди меня еще в чем-то обвиняют?! Судить собираются?! «Начальство, блядь, у нас честное и порядочное»! Ебаный в рот! Ебать мой хуй! Вот стараюсь не ругаться матом, но…

–  Я хочу в камеру!

 

На обратном пути прочитал вырезанную на лавке в пенале надпись: «Россия омыта слезами зэков и матерей».

Поздно вечером слышу у двери (у тормозов) какое-то непонятное царапанье и хихиканье.

–       Что там?

–       Да Васю с суда привезли. Он в коридоре пока стоит, в шнифт к нам заглядывает.

(Разводящий привел, оставил у двери и пошел за коридорным.)

–       А чего это он такой веселый? Может, нагнали?

–       Да!.. Хуй-то!!

Через пару минут Вася был уже в хате. Оказалось, действительно – «хуй-то!»

 

 

25 апреля, пятница

 

Ходил к адвокату. Рассказал ему про вчерашний визит следователя.

− Правильно, Сергей Пантелеевич! Лучше с ними о делах не разговаривать. (А то, блядь, я и сам не знаю!)

Возвращаюсь назад в прекрасном настроении. Смена сегодня хорошая, шмона, скорее всего, не будет. Сейчас выведут из стакана (пенала) – и по зеленой! Вывели. Какой-то незнакомый молодой мордастый охранник (как выяснилось позже, по кличке «Бультерьер») обшмонал, блядь, до трусов! Носки заставил выворачивать, штаны спускать. По полной программе, короче. Отнял у меня часы «Командирские», книгу Салтыкова-Щедрина «Письма к тетеньке» и запечатанную коробочку витаминов «Витрум» (сразу сунул в карман). Снова запер меня в стакан и куда-то убежал.

Через несколько минут выводят из стакана, ведут по коридору и заводят в какой-то кабинет. К какому-то, судя по всему, начальству. Начальство сидит за столом и изучает мою книгу. («Зачем вам книга, – стеклянным голосом сказал дон Румата. – Вы же все равно не умеете читать».)

–       Откуда книга?

–       Из камеры.

–       Откуда часы?

–       Нашел в коридоре.

–       Пишите объяснительную.

–       Не буду.

–       Почему?

Я не отвечаю. А зачем? Все же предельно ясно. И мне и ему.

–  Вы хорошо подумали?

Пауза.

–  Вы очень хорошо подумали?

Пауза. Начальство выходит из-за стола и лично отводит меня в стакан.

Ну что, опять, блядь, наверное, в карцер? Да и хуй с ним! Ебись всё в рот! Щедрина только ужасно жаль. Вот сволочи!

Минут через пять я уже стою в коридоре у своей камеры. (Это, впрочем, еще ни о чем не говорит. Если в карцер – все равно сначала в хату должны завести. За вещами. Зубной щеткой, там, пастой и пр.)

Десять минут стою, двадцать… час… Ого! Вероятно, решается, блядь, сейчас моя судьба. Как у Бельмондо в «Профессионале». Когда он в конце к вертолету идет. Тоже никто, наверное, ответственности брать на себя не хочет. Пятница, вечер, начальства, небось, уже нет… А может, и еще что… Еще какие-нибудь местные заморочки. А-а!.. По хую! Карцер, так карцер. Отдохну там хоть немного. В одиночестве. Да и тепло ведь уже на улице. Весна. Не замерзну. В общем, по хую!

Примерно через час коридорный все-таки появляется и молча открывает дверь. В камере переполненный впечатлениями Вася рассказывает, как он ездил в суд.

–       А мне малявы в автозэке передавали, я их обязан брать?

(В автозэке обычно передают малявы из других тюрем. С Бутырки, с Пресни, из женской тюрьмы.)

–  Нет. Но если взял – обязан пронести. Или порвать при обыске. Чтобы не спалились. Если не уверен – лучше вообще не брать. А то некоторые гондоны берут, понтуются, а потом выкидывают.

 

Вечером Вася учит Цыгана какой-то молитве. (Скоро же Пасха!) Цыган безуспешно пытается ее запомнить и повторить. После инсульта с памятью у него, похоже, не очень…

–       Богородица, мать, радуйся… Блядь!

–       Не ругайся матом!

–       Извини.

 

 

26 апреля, суббота

 

Завтра Пасха. Должны, якобы давать крашеные яйца и куличи. Что-то не верится. Но – посмотрим. Витя, по крайней мере, уверяет, что последние два года давали. Ладно, завтра увидим.

Витя, кстати, рассказывал также, что в прошлые годы (причем совсем недавно – буквально пару лет назад) во всех московских тюрьмах очень активно действовали сектанты. Т.е. их агенты совершенно свободно подходили к камерам, открывали кормушку и предлагали поговорить. Хочешь – подходи к кормушке и разговаривай с ним о религии. Час, два – пока не надоест. Они со специальными складными стульчиками ходили. Открывает кормушку, садится на стульчик и беседует. В основном, молодые люди, похожие на семинаристов или студентов. Раздавали также религиозную литературу и специальные вопросники. Как, мол, ты усвоил прочитанное? Многие отвечали. Делать-то здесь все равно нечего. Вещами помогали. Составляли списки нуждающихся и потом среди них распределяли.

На прямой вопрос об отношениях с официальной православной церковью они отвечали всегда уклончиво. Ни да, ни нет. Все мы, мол, в одного Бога верим. В Христа. Витя говорит, что он батюшку за все это время только один раз в тюрьме видел, а сектантов – чуть ли не ежедневно.

Ну, не знаю. С одной стороны, сам я здесь никого никогда не видел, но и не верить Вите нет никаких оснований. Сейчас, по крайней мере, никаких сектантов здесь нет. Здесь сейчас вообще никого нет – ни сектантов, ни священников. Тишь да гладь. Одна только скука…

 

Вечером за чаем долго беседуем, как плохо, что у нас нет трубы (мобильного телефона). (Больная тема!) Раньше, еще до заезда Вити («Бен Ладена-младшего»), труба, оказывается, одно время здесь была. Но потом мусора нашли ее при шмоне и начали в наказанье прессовать хату. Набили одиннадцать человек на шесть шконок. Так два месяца и жили. Сейчас, когда в хате я и Витя, о трубе, приходится только мечтать…

Костя рассказывает: «Я однажды на сборке попросил одного позвонить жене. А он номер перепутал, одну цифру. Попал на какую-то девчонку. Ну, он с ней: ля-ля-ля! А через два месяца пишет: она мне фотографию уже свою прислала, скоро свадьба! А у него десять с половиной лет особого. Прикинь, позвонил в два часа ночи из тюрьмы, номером ошибся».
Ночью соседи загнали нам Булгакова. «Мастер и Маргариту». Вася с удивлением разглядывает книгу, а потом спрашивает:

–       А где вторая часть?

–       Какая вторая часть?

–       Ну, «Мастер и Маргарита» же из двух частей состоит!

–       Каких еще двух частей?

–    Так ведь Булгаков же всего две книги написал! У меня дома его книжка есть.

Булгаков. Сочинения. «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита».

И всё!! Начальник управления. Полковник. «На генеральской должности»… Василий, блядь, Алибабаевич!

 

 

27 апреля, воскресенье

 

Пасха. Действительно дали днем аж по два яйца и по полкулича (три кулича на камеру). Чудеса, да и только!

Праздник, тишина, движений никаких. Расскажу тебе тогда уж про наш тюремный распорядок. Давно обещал.

 

Итак, утро начинается с проверки. Фактически это просто пересменка. Новая смена охраны принимает у старой камеры. Смотрит, все ли на месте и пр. Где-то в полдевятого дверь открывается:

− Проверка!

Все вскакивают, заворачивают матрасы и выходят в коридор. (Я долго пытался выяснить, матрасы-то зачем заворачивать? Оказывается, чтобы железные полосы, из которых шконки сделаны, не отрывали и пики из них не делали. Так, по крайней мере, дежурный мусор Косте объяснил.) Охранники всех пересчитывают и возвращают назад в камеру по команде:

− Заходим!

Иногда предварительно сами заходят в камеру и бьют по решке специальным деревянным молотком. Проверяют, не подпилены ли решетки.

По пятницам все должны выходить на проверку в одних трусах – медосмотр. В эти дни на проверке присутствует врач, который всех осматривает на предмет синяков и пр. Просто стоит рядом с охранниками и все. Вот и весь «осмотр».

Три раза в сутки баландеры развозят пищу. В шесть утра, в два часа дня и в шесть вечера (приблизительно, конечно, приблизительно). Ну, про это я тебе уже писал достаточно подробно.

Днем выводят на прогулку. Обычно часов в десять-одиннадцать, но в принципе, как получится. Могут и после обеда вывести. Охранник стучит ключом в дверь и спрашивает:

− На прогулку идем?

– Идем!

– Через полчаса.

Через некоторое время дверь открывается и желающие выходят из камеры.

− Сколько вас?

– Трое. (Одному нельзя. Нельзя также, чтобы в камере один оставался.)

Охранник передает по рации:

− Два-три-четыре. Трое.

Выходим на лестницу и поднимаемся на крышу. Идем по коридору к открытому прогулочному дворику. Стоящий в коридоре охранник передает по рации:

− Два-три-четыре на месте.

И захлопывает за нами дверь.

Прогулочный дворик – это довольно большая открытая бетонная ячейка (примерно семь на семь метров). Сверху, на высоте около четырех метров – крупная стальная сетка. Продолжительность прогулки – в среднем около часа. В банные дни прогулок нет.

Банные дни – раз в неделю. Ну, про баню я тебе уже писал.

Что еще? Приблизительно раз в месяц приходит сестра-хозяйка и выдает соду, веники и хозяйственное мыло (например, на камеру для шести человек выдали два веника и три куска мыла). Все, кажется?.. Да, еще библиотека какая-то мифическая тут есть, но это уж на каком-то совсем уж пещерном уровне. Ни каталога, ни списка – ничего! Говоришь, к примеру, «что-нибудь из классики», и библиотекарша (Жанночка) приносит что-то по своему усмотрению «из классики». А с воли, между прочим, книги передавать нельзя. Вот как хочешь, так и выкручивайся. Или телевизор смотри! Впрочем, проблема чтения здесь никого, похоже, особо не волнует. Всем и телевизора вполне хватает. (Вася, например, сразу заявил: «Читать я не люблю!») Один я, блядь, урод какой-то!

 

Р.S.  Кстати, я писал тебе на днях, что «Чикатило» – это погоняло одного из обитателей соседней камеры. Так вот, теперь выяснилось, какого именно. Оказалось – холодильника. Так они его любят, что даже имя для него специальное придумали. В общем, посидишь тут еще пару лет – и тоже со шкафом начнешь здороваться. По имени-отчеству к нему обращаться.

 

Р.Р.S.  Черт! Про мусор забыл. Вечером, часов в семь-восемь мусор из камеры выносят. Мусорное ведро. Открывается дверь, и дежурный мусор громко говорит:

− Мусор!

Представляется, в общем. Кто-нибудь из нас (кто ближе к двери) подхватывает ведро, выходит в коридор и вываливает его в специальный контейнер, который развозят шныри. После чего возвращается в камеру.

 

 

28 апреля, понедельник

 

Простыл после бани. Точнее, из-за бани. А еще точнее из-за мусоров. Пидорасы они, короче! Это и есть главная причина.

–       В баню готовы?

–       А когда идем?

–       Прямо сейчас! Ждать не буду!

Все разделись до трусов и… целый час потом сидели голые. А на улице холод, окна нет, дует. Как тут не простынешь!

–       Ну, долго еще нам сидеть?

–       Да пидорасы они ебучие, неотъебанные!

(Вот-вот! Полностью с этим согласен. Именно из-за этого-то я и простыл!)

 

Банный диалог Вити с Костей.

–       Вась, ну ты, в натуре, и растолстел!

–       К Мордовии готовлюсь. Это ты тощий, как скелет.

–       У меня обмен веществ ускоренный. Поэтому я такой резкий и быстрый!

–       Как понос.

 

После бани все, слава Богу, ложатся спать. Один только Костя долго ворочается, ерзает… потом, наконец, встает и садится пить чай. На подбородке у него свежий порез.

–       Кость, ты что, порезался?

–       Да Димон брился полчаса. Ждал, пока мусор придет. Я уже потом брился на скоряк.

–       Ты чего гонишь?!

–       Ты же спишь?

–       У меня златоусский сон. (Вполглаза. Вроде и сплю, а сам все вижу.) Ах-ах!.. Брился он на скоряк!.. Ты чего вообще мою бритву брал?

–       Носим ношеное, ебём брошенное! Ладно, тоже пойду еще полежу.

–       Иди, полИжи! Только, вась, без меня. Я тут вообще не при делах. «Тоже»!.. Ты, вась, следи за базаром! А то смотри, спрошу, как с понимающего. (С человека, совершающего что-то умышленно, а не по неведению; с ведающего, что творит.)

–       Не боюсь я ни ножа, ни хуя! Я вообще за любой кипеш, кроме голодовки! Ты чего загазовал? В образ вошел?

 

Вечером все смотрят телевизор. Какой-то там, блядь, очередной «хороший концерт». На экране прыгает довольно симпатичная молоденькая певичка.

− Вот бы кого об шляпу ебнуть! (Трахнуть).

 

Р.S.  Поздно ночью опять заказали Андрея из верхней камеры. Завтра на пять тридцать «с вещами». Значит, все-таки переводят на Пресню. Витя расстроен, Костя просто в шоке. Неужели действительно очередь теперь за Витей?

 

 

29 апреля, вторник

 

Целый день прошел в напряженном ожидании, не закажут ли и Витю? Отчаяние Кости от одной только этой мысли было так велико, что он даже всерьез стал рассматривать идею привлечения к работе на решке Васи. Хоть как-то! Скажем, для точковки (записывании данных о малявах и грузах – время и пр.).

Вася, впрочем, сразу же категорически отказался:

− Я ничего не умею! Я даже писать-то толком не умею! Слово «хуй» с тремя ошибками пишу!

– А на работе что ты делал?

– На работе я только расписывался. (Уникум, твою мать! Писать он, видите ли, не умеет! А кто умеет? Мне, что ль тогда придется? Ну что, блядь, за невезение!)

Весь день сидели, напряженно вслушиваясь и вздрагивая от малейшего шороха в коридоре. Витю пока так и не заказали, но зато к вечеру обрушился новый пиздец. В соседнюю хату заехал вор.

− Ну, всё! – обречено сказал Костя. – Вот теперь действительно всё. Пиздец! Даже если Виктора и не увезут. Движение сейчас начнется круглосуточное. Ему же вся тюрьма писать будет, и всё через нас.

 

Р.S.  Следователи, между прочим, сегодня так и не явились, хотя и собирались. Наверное, перед праздниками в очереди стоять не захотели. Тут сейчас такое творится!.. Столпотворение!

− Ты скажи им: «Пораньше приходите, мудаки деревянные. Когда нет никого!» – посоветовал мне Витя.

 

 

30 апреля, среда

 

Два главных события дня. День рождения у Кости и психиатрическая экспертиза у Васи. Как ни странно, события эти, на первый взгляд совершенно независимые, оказались на самом-то деле очень тесно между собой связаны и переплетены. Впрочем, еще Ламартин в свое время заметил: «Tout se lie, tout s’enchaine dans ce bas monde!» («Все связано, все переплетено в этом жалком мире!» – в этом жалком тюремном мире!)

Психиатрическая экспертиза (по-местному, «пятиминутка») – это стандартная процедура, назначаемая по решению следователя. Приезжают три врача-психиатра из института им. Сербского («три лепилы с Серпов»), проводят с тобой краткое собеседование («пятиминутку») и выносят заключение. Рутина, в общем.

Тем не менее, Вася накануне так по этому поводу переживал и волновался («А что, если меня психом признают?» – «Не признают!» – коротко ответил Витя), что не спал всю ночь. Бегал по камере, громко вздыхал, непрестанно оглашал воздух своими жалобами и стонами («Как же мне плохо! Как же я страдаю!») и в результате… съел весь хлеб. Так что, когда после его ухода (всех разбудило лязганье металлической двери) мы сели пить чай и поздравлять Костю с днем рождения, то оказалось, что хлеба нет («А где хлеб? Утром же сегодня целая буханка оставалась? Да что же это теперь? Хлеб, блядь, что ли, на пайки резать?! Чтобы у каждого своя была!») В итоге Костин день рождения оказался безнадежно испорченным. («Tout se lie, tout s’enchaine!..» – Все связано, все переплетено…)

Через час Вася с триумфом возвращается.

–    Ну, и как?

–    Да всего только три вопроса и задали! Мы же видим, говорят, что Вы    нормальный человек!

–       Что за вопросы?

–       «Писался ли я в детстве по ночам?» – «Писался!» – «Какой сегодня день?» – «Кажется, среда?» – «Который сейчас час?» – «Не знаю. У нас в хате часы при шмоне отмели!»

Мне сразу почему-то вспомнился Мандельштам:

 

И Батюшкова мне противна спесь:

«Который час?» его спросили здесь,

А он ответил любопытным: «вечность».

 

(Как известно, именно такой ответ на подобный вопрос дал поэт Батюшков в аналогичной ситуации. Жаль, что Вася не поэт. «Здесь», в тюрьме «Матросская тишина», этот ответ был бы более, чем уместен…)

Р.S.  Кстати, Андрея, витиного подельника из хаты сверху отправили, оказывается, не на Пресню, а на 4-й спец. Всё! Пиздец! «Замуровали, демоны!» Витя, конечно, расстроен, хотя и не показывает виду. Самого его пока еще не трогают. Пока! Посмотрим, что будет после праздников.

 

 

1 мая, четверг

 

Костина черная полоса продолжается. Вообще, с заездом в соседнюю хату вора, удачи, похоже, всем нам больше не видать. (Одно из любимых Витиных выражений.) По крайней мере, сегодняшняя ночь – это было нечто!

Малявы («мульки») и грузы («кишки» – длинные такие колбасы) шли   непрерывным потоком и чуть ли уже не целыми пудами и километрами. В камере суета, неразбериха; Вася сидит за столом, в очередной раз что-то «кушает» и всем мешает; в стены, пол и потолок постоянно долбят и колотят; откуда-то издалека, из темноты несутся ни на секунду не смолкающие рёв, вопли и дикие крики: «Два! – три! – три!! Два! – три! – четыре!!», сливающиеся временами в какой-то один непрерывный вой!.. Наверное, именно так воют души погибших грешников в аду. Да и вообще … «Ночь была адская. Волки выли вдали целою стаей…» ( Н.В. Гоголь. «Вий». Полумертвого от страха Хому Брута ведут в церковь на его третье и последнее рандеву с мертвой панночкой.)

Витя с Костей буквально сбились с ног. В довершение ко всему, уже под утро произошло нечто уж совсем неслыханное! Прошла малява, написанная не нами, но от нашего имени (от хаты 234). Это уже серьезно! Это вообще, блядь, здорово смахивает на какую-то подставу или даже провокацию! (Непонятно только, кем и с какой целью устроенную?)

− Ты с таким когда-нибудь раньше сталкивался? – несколько обеспокоенно спрашивает у Вити Костя.

– Я еще и не с таким сталкивался! – мрачно отвечает ему Витя. – Надо срочно отписывать и поляну пробивать.

«Отписывали» и «пробивали» они почти до самого обеда, так ничего в итоге и не «пробили» и легли спать усталые, злые и голодные. («Давай, вась, хоть перекусим на скоряк!» – «Да какой там перекусим! И так, в натуре, спать уже почти некогда!»)

− Вам обед брать? – каким-то вкрадчиво-елейным голоском спрашивает у Вити Вася. (Чего это он?)

– Нет.

Дело в том, что когда есть «продукты быстрого приготовления» – супы, каши, вермишель и пр., то тюремный обед у нас в хате почти никто не ест. (Кроме меня и Васи. Я – желудок берегу, Вася же… Впрочем, не важно.) Все ведь обычно в это время спят, отдыхают после бессонной трудовой ночи. А разогревать потом эту баланду кипятильником… Да затем еще этот кипятильник отмывать… В общем, проще суп вермишелевый в стакане запарить. Да и вкуснее!

Вася же свой обед кушает всегда. Даже, если накануне ночью он и не «отдыхал» (вот как сегодня). Он как-то удивительно быстро перезнакомился за это время уже со всеми баландерами, со всеми теперь здоровается за руку и знает их по именам. («Привет, Петь! Что там у нас сегодня?.. Щи? Ну, давай, щи! Мою порцию. Сделай там погуще…»)

В свою очередь, сами баландеры тоже прекрасно знают теперь как и самого Васю, так и «Васину шленку», и особую «Васину порцию». Так что сразу же и без лишних разговоров накладывают в эту «Васину шленку» его знаменитую, «Васину порцию» погуще, даже, если самого многоуважаемого Василия Борисовича и нет в этот момент в камере. (Скажем, он ушел на вызов.) Порция эта… Впрочем, не важно.

Итак, Костя с Витей укрываются одеялами и мгновенно засыпают. (Андрей лег чуть раньше, а Цыган, как я тебе раньше писал, вообще спит практически постоянно. Бодрствуем днем обычно только мы с Васей.)

Приносят обед. Горох! Ну, конечно, – 1-ое Мая! Праздник! (Ага-а!.. Все ясно! Ай да Вася! Теперь понятно, что он там юлил. «Вам брать?..» Небось, еще вчера знал, что сегодня горох будет!) Вася, как обычно, до краев наполняет свою большую миску («Васину шленку») и в нерешительности обращается ко мне:

− Остальным будем брать? (Другими словами: «Можно я еще и вторую большую миску гороха съем?»)

– Конечно! Горох берем на всех! (Т.е., «нет, нельзя!»)

– Да я почему спрашиваю? Все же, вроде, отказались?.. Опять выливать придется! («Опять»! Когда это, спрашивается, мы в последний раз хоть что-нибудь выливали?!)

– Ничего. Выльем в крайнем случае.

Вася тайком разочарованно вздыхает, забирает у баландера вторую большую миску с горохом (нашу общую) и отходит от кормушки. Кормушка захлопывается. (На второе сегодня – сечка с вискасом. Ее даже Вася не ест. Ну, ест только изредка…)

Я убираю со стола свои бумаги и расстилаю газету. Вася мгновенно режет хлеб, чистит лук, чеснок, и мы с ним, не торопясь, обедаем. После чего я протираю стол и продолжаю работать, а Вася, как и всегда после обеда, ложится на свою шконку «отдыхать». В камере на некоторое время воцаряется полное умиротворение, спокойствие и тишина.

Но Васе не спится! Запах гороха, похоже, не дает ему покоя! Некоторое время он ворочается с боку на бок, кряхтит, стонет («Как же мне плохо!..») и кашляет. Наконец не выдерживает, слезает, пыхтя, со своей шконки и как бы ненароком толкает при этом Цыгана. Тот, разумеется, просыпается.

–  Цыган, ты не спишь? Сегодня горох на обед был! Иди, ешь. Пока горячий!

Цыгану, похоже, все равно.

–       Горох?..

–       Ну да! Вставай скорей обедать! Что ты все время спишь? Так ты никогда не выздоровеешь!

Цыган послушно встает и идет умываться. Вася бросается снова

накрывать на стол.

–       Сереж! Ты не беспокойся, пожалуйста! Мы тебе не помешаем!

(Твою мать!)

–       Да ладно, ешьте. Я уж тогда пойду побреюсь. Давно собирался.

Я начинаю бриться, а коварный змей-искуситель Вася тем временем потчует Цыгана. (Как Сатана Еву.)

–       Может, тебе еще и сала порезать?

–       А ты будешь?

–       Да я ел недавно!..

–       Ну, еще!

–       Ладно уж, давай тогда пару ложек съем за компанию. Чтобы тебе не скучно было. Хе-хе!..

Потом просыпается Витя, и с ним Вася тоже съедает «за компанию пару ложек»…

Вся эта возня и суета будят в конце концов и Костю.

–  Чего там, горох, что ли, сегодня был? Пожалуй, я тогда тоже сейчас пообедаю!

Костя встает, умывается, не торопясь чистит себе лук и чеснок, аккуратно нарезает хлеб и сало. Потом, наконец, достает из телевизора (навесного шкафа) и миску с горохом. Удивленно заглядывает в нее и спрашивает:

–       Это что, всё?!

–       Всё, – хладнокровно отвечает ему Вася.

–       Что-то маловато. А кто еще не ел?

–       Ты и Андрей. (Андрей все еще спит.) Да это, Кость, просто миска большая, вот и кажется, что мало.

Миска и правда большая, и понять, сколько там, к примеру, осталось порций – две или одна – действительно трудновато. (На это-то, вероятно, и рассчитывал хитрый Вася!) Но опытный зэк Костя поступает очень просто. Он берет обычную алюминиевую миску и отливает туда порцию Андрея. Большая миска полностью пустеет. (Увы! Порция, как оказалось, там была все-таки всего лишь одна! Ах, Вася-Вася!..) Костя некоторое время молча на неё смотрит, потом так же молча идет с этой миской к умывальнику. Тщательно ее там моет, ополаскивает, вытирает и спокойно ставит обратно в телевизор. Затем все также невозмутимо и как ни в чем ни бывало снова садится за стол.

–       Ладно, тогда хоть чаю попью с баранками. Баранки-то у нас еще остались?

–       Конечно, Кость! В телевизоре на верхней полке в правом углу лежат. В синем пакете. Только чай, наверное, уже остыл.

–       Ничего! Теплого попью. Цыган спит? Тогда я его большую кружку возьму. Это у меня вместо обеда будет.

Костя наливает себе огромную, пантагрюэлевскую цыганову кружку чая (литра на полтора! ей-богу, не меньше), кладет туда кусков десять сахара, долго-долго их размешивает (чай и в самом деле уже чуть тепленький) и подносит кружку ко рту…

В этот момент сзади его кто-то неловко толкает. Это Вася, который смутно чувствуя свою вину за съеденный горох (и за вчерашний хлеб) и желая ее теперь хоть отчасти загладить, спешит побыстрее услужить Косте и подать ему баранки.

Кружка расплескивается и заливает Костю с ног до головы сладким и теплым чаем. (Хорошо, хоть не горячим!) Под столом мгновенно образуется огромная лужа. (Я с проклятиями едва успеваю вскочить и спасти тапочки.)

Костя некоторое время тупо на нее смотрит… потом переводит взгляд на свой насквозь мокрый (и липкий!) спортивный костюм… на пустую кружку… Бережно, очень бережно (!) ставит эту кружку прямо на залитый чаем стол, встает и не торопясь и не глядя на Васю молча раздевается до трусов. Трусы тоже оказываются насквозь мокрыми. Костя, по-прежнему не поднимая глаз и не говоря ни слова, лезет в свой баул, достает оттуда сухие трусы и переодевается. Мокрые он при этом как-то слишком уж медленно и неестественно аккуратно (не делая резких движений!) укладывает вместе с костюмом в пластмассовый тазик. (На Васю он смотреть при этом по-прежнему избегает.) Затем все так же заторможено и плавно бредет как лунатик к двери, берет там тряпку и старательно вытирает лужу. Моет пол во всей камере. Тщательно и долго полоскает потом тряпку в ледяной воде. (Бр-р-р!.. мне даже смотреть-то на него, и то холодно!) Медленно и не спеша, но какими-то судорожными движениями, как в плохой замедленной съемке, расстилает тряпку у двери и чуть ли не любовно ее разглаживает. После чего, все с тем же пугающе ледяным спокойствием, но как-то механически, как в каком-то летаргическом сне, начинает прямо под струей обжигающе холодной, ледяной воды стирать свои трусы и спортивный костюм. (Лицо при этом у него напоминает застывшую маску. Глаз на Васю он так и не поднимает.)

В камере все это время царит мертвая тишина. Вася прямо-таки закоченел на своей шконке от ужаса! (Он вообще, кажется, слегка побаивается Костю с Витей. Ну, еще бы! Особый режим, как-никак! Полосатики! В случае войны, например, подлежат немедленному уничтожению. Как особо опасные и непредсказуемые.) Я же кусаю себе губы и изо всех сил сдерживаюсь (буквально уже из последних сил), чтобы не расхохотаться!

Наконец Костя заканчивает свою кошмарную летаргическую ледяную стирку (обычно в таких случаях местную арктическую воду мы все-таки хоть слегка, да подогреваем), развешивает на веревке свои вещи и все так же молча и ни на кого не глядя ложится на шконарь. Уже укрывшись до подбородка одеялом и безразлично глядя прямо перед собой в пространство, он совершенно бесцветным и безжизненным голосом без всякого выражения произносит:

− Встал, блядь, гороху поесть! Вымыл миску, пол в камере, постирал свой спортивный костюм и трусняк снова лег спать.

После чего отворачивается к стене и укрывается одеялом теперь уже с головой.

Я уже больше не могу сдерживаться и начинаю оглушительно хохотать. Я все хохочу, хохочу, хохочу до слез и никак не могу остановиться. (Вася за все это время так и не издал ни единого звука!) Витя просыпается, некоторое время с недоумением на меня смотрит, потом что-то бормочет и засыпает снова. Наконец я кое-как успокаиваюсь. Вытираю слезы, раскрываю наугад книгу и, время от времени все еще всхлипывая, пытаюсь читать. (Точнее, пытаюсь прийти в себя.) В этот момент просыпается наконец-то и Андрей. Он потягивается, зевает, а потом лениво спрашивает:

− А что там у нас сегодня на обед было? Горох? Тогда я тоже, пожалуй, сейчас пообедаю!

Дальше я ничего не помню. Помню только, что у меня, кажется, началась самая настоящая истерика, и я буквально катался по камере от хохота…   И вот даже до сих пор, глядя, как Вася суетится у кормушки со «своей шленкой», я… Впрочем, неважно.

 

Р.S.  Насчет утренней малявы пока все тихо. Наверное, просто какая-то ошибка.

 

 

2 мая, пятница

 

Костя с Витей решили сходить все-таки хоть раз на прогулку. Подышать, так сказать, свежим воздухом. Вася тоже поначалу непременно хотел идти и даже неоднократно во всеуслышанье об этом заявлял («Какая сегодня погода прекрасная!»), но в самый последний момент почему-то вдруг передумал.

− Что-то он с нами на прогулку в последнее время не ходит, – заметил по этому поводу Витя. – С Цыганом ходит, а с нами нет.

– Значит, есть причина! – злобно ответил Костя. (Костюм и трусы его до сих пор не высохли…)

Во время прогулки в соседнем дворике начали вдруг ломиться в дверь.

− Старшо-ой! Старшо-о-ой!! Откройте, человеку хуёво!

Бесполезно. Глас вопиющего в пустыне. Так до конца прогулки и провопили.

В камере Витя первым делом спрашивает Васю:

–       Вася, ты чего на прогулку сегодня не пошел?

–       Да… так… расхотелось что-то…

–       Борисыч! Ты с каждым днем все скромнее и скромнее становишься! Тебя так секретарша потом не узнает.

Вася с готовностью улыбается, но молчит.

–       Или она тебя по запаху узнает?!

Вася по-прежнему ничего не отвечает.

Из-за прогулки Костя с Витей так больше и не заснули. Несколько раз ложились, потом опять вставали, пили чай с баранками и пр., и пр. Вконец измучившись, Витя предлагает мне сыграть партию в шахматы. Я подвигаюсь на лавке и собираю бумаги. Витя садится рядом, достает доску, ставит ее на стол и начинает расставлять фигуры. Я заканчиваю возиться с бумагами и собираюсь уже перейти на другую сторону стола, как в этот момент Вася вдруг неожиданно спрашивает:

− А вы в одном ряду будете играть? (Сидя на одной лавке, с одной стороны стола.) Можно, я с другой стороны сяду, поем?

– Вась, ну ты что, в натуре? Никогда не видел, как в шахматы играют?

– Да откуда я знаю!

Вечером Андрей получает маляву от своего подельника. Внимательно ее читает, а потом говорит Косте:

− Кость, прикинь, что мне тут подельник пишет! «Андрюха, загони мне каких-нибудь сказок. Больше я ничего читать не могу». (Подельник Андрея – это здоровеннейший бугаина под два метра ростом. Или даже выше! Мимоходом сломавший какому-то случайно подвернувшемуся ему в подъезде бедолаге сразу обе ноги. Зовут Вован. Видел его раз на сборке.)

Андрей на минуту задумывается, а потом, помолчав, говорит:

− Да сказки я бы и сам сейчас с удовольствием почитал…

– С удовольствием – дороже!

 

 

3 мая, суббота

 

Костя, похоже, никак не может забыть Васе свой день рождения и вчерашнюю историю с чаем. Сегодня перед прогулкой он вдруг совершенно неожиданно обрушился на него по поводу телевизора.

Путем сложнейших интриг и беззастенчивого запугивания робкого и доверчивого Васи  («А вдруг ОНИ проснутся?») я добился того, что днем телевизор теперь у нас обычно выключают. Должны же в конце концов Костя с Витей полноценно отдыхать после напряженнейшей ночной работы на решке! Работы, между прочим, в интересах всей камеры!

–       Никто не запрещает включать телевизор днем. Никто никому тут вообще ничего не запрещает! А попросить по-человечески – это другое дело. А если кто не понимает – то и к нему будет такое же отношение! Хотите – пожалуйтесь вон в соседнюю камеру (вору)!

–       Да я, Кость, вообще ничего не говорю! Я этот телевизор вообще никогда не смотрю и не включаю!..

(Какая наглая ложь!! Нет, ну вы только послушайте!..)

…Я, Кость, в случае чего, всегда на твоей стороне буду! Я тебя всегда поддержу!

–       Да не надо, блядь, меня поддерживать! Я и сам за себя отвечу! А вот если…

К счастью для Васи дверь камеры в этот момент открывается. «Прогулка!» Костя умолкает на полуслове.

На прогулку выходят трое – Витя, Костя и я.

–       Да чего ты на него набросился? –  удивленно спрашивает Витя.

–       По-моему, он вообще не при делах (не при чем).

Но Костя непримирим!

–       Я не мальчик!! Мне не четырнадцать лет! Все я вижу!

Я пытаюсь хоть как-то разрядить ситуацию.

–       А соседняя хата-то тут причем? На что жаловаться-то? Ну, даже если бы и действительно запретили – ну, и что?

–       В тюрьме нельзя ничего никому запрещать. Если кто-то смотрит телевизор, его нельзя выключать. На Бутырке в свое время хата была, где какие-то спортсмены сидели. Они в хате спортом занимались и поэтому курить всем запрещали. Курить там только в какое-то конкретное время можно было. Воры объявили хату блядскою, и всем этим спортсменам потом хребты на сборках и этапах поломали!

Ну и ну!.. Это значит и я, блядь, по острию ножа хожу? Васю бедного

терроризирую! Нажалуется на меня «в соседнюю хату»…

 

Вечером пришла какая-то совсем уж дурацкая малява от легендарного Зубарька. (Это у которого невеста вскрывалась – ну, я тебе в свое время писал про эту историю.) Фотография смеющейся… э-э… скалящейся лошади и надпись: «Если вы с ней знакомы – пишите. ЗаранИе душа». (Заранее благодарен, от души.)

Кстати, судя по точковке, несколько ответов он уже получил. Не знаю, правда, каких. Хотя, с другой стороны, делать здесь все равно абсолютно нечего. От такой скуки смертной чего только не сделаешь! Даже и Зубарьку напишешь.

–       Да, крышу у него, похоже, совсем сорвало. Конкретно!

–       Ну, конечно. Винтом, хуй ли!

(Зубарек – наркоман и сидит на  «винте». На перевентине.)

Я с любопытством спрашиваю Витю:

–       А ты разве его знаешь?

–       Конечно. Он же у нас в хате сидел. Кровь сворачивал!

–       Как это?

–       Ну, по пять раз одну и ту же историю всем рассказывал. Причем, без всякого зазрения совести. Сегодня, к примеру, расскажет, а завтра подходит к тебе и опять все сначала начинает. Со всеми подробностями. Ну, я-то ему сразу, после первого же раза сказал: «Стоп-стоп-стоп! Давай сведем наше общение к минимуму!» А только так тут и можно! Иначе нельзя. Деликатность эта – только себе в ущерб выходит. На фиг это надо!

 

Р.S.  Костя, кстати, рассказал на прогулке, какие именно акты нарушения режима в Ульяновске писали тамошние козлы.

–       «Ходил в локальном участке с дурными мыслями».

–       Это что, шутка?

–       Нет.

–       И что за это давали?

–       Трое суток ШИЗО. Я сам сидел.

 

 

4 мая, воскресенье

 

Костя с Витей в конце концов окончательно смирились с мыслью о том, что работать ночью на решке и ходить днем на прогулку решительно невозможно. Чтобы убедиться в этом, им хватило двух дней. Оно бы, конечно, и можно, но днем обязательно что-нибудь, да случается – то шмон, то ларек, то непонятки какие-нибудь… Не говоря уже о том, что цинкуют днем теперь практически постоянно. Короче, гулять им нереально.

Днем не высыпаются, а ночью, хочешь, не хочешь, а работать на решке надо. («Или ты думаешь, что это у нас хобби?» – остроумно заметил Витя в ответ на простодушный совет Васи «вставать вечером попозже».)

В общем, промучились они два дня, да и завалились сегодня сразу после проверки спать!

Увидев это, Вася воспрянул духом и пристал ко мне, как банный лист. Прилип, блядь, как какая-то рыба-прилипала к несчастной акуле! Уклониться от прогулки не было никакой возможности. «Да пойдем, Сереж, сходим! Свежим воздухом хоть подышим!.. Посмотри, какая сегодня погода!..  Да нельзя же все время в камере сидеть!» и т.д. Нужно было иметь твердость Муция Сцеволы, чтобы устоять против таких зазываний. Разумеется, я не устоял.

Но за душевную рыхлость свою я был наказан… В течение всего часа, отведенного на прогулку, от самой первой до самой последней минуты, я простоял с Васей в углу прогулочного дворика, выслушивая его бессвязные и беспорядочные бредни и жалобы. Вася от волнения брызгал слюной, захлебывался словами, то и дело размахивал руками, как-то нелепо подпрыгивал на месте и всем своим видом ужасно напоминал какую-то гигантскую раскудахтавшуюся курицу. Наседку, потревоженную появлением в небе ястреба. В общем, одну из страбоновских птиц. (Известный древнеримский географ Страбон в своей «Географии» упоминает, что на одном из пустынных островов спутники Диомеда были превращены в птиц, которые ведут там «в некотором роде человеческую жизнь».)

Господи милостивый, что же, оказывается, творится в его голове! Чем же она забита! Какие только противоречивые страхи и сомнения его не терзают! От опасения остаться завтра без обеда («А вдруг ко мне в это время адвокат придет?») до боязни страшной мести Кости за съеденный горох («Да я же не нарочно! И вообще он сам сначала отказался!»).

Словом, если бы курица вдруг внезапно обрела дар человеческой речи, она бы наверняка заговорила именно так. Причем именно голосом Васи. Я слушал этот «бред куриной души» (выражение Белинского), утешал как мог несчастного Васю и думал о том, что вот теперь-то я, кажется, начинаю наконец понимать, что именно имел в виду Платон (или Сократ?..), когда называл человека «двуногим без перьев».

 

Вечером разговор в хате заходит о женщинах. Весна, май, «девчонки сейчас на улицах раздеваться начнут». Андрей мечтательно вспоминает:

–    А я когда в мусорке сидел, там в камеру мусора проститутку бросили. Она кричит: «Выпустите меня отсюда!», а мусора стоят, смеются.

–       Дала? – деловито спрашивает Костя.

–       На хуй она нужна! Животное.

 

 

5 мая, понедельник

 

Дождь… Тюремная погода. Не так грустно. На воле все ведь сейчас тоже по домам сидят. Взаперти… Донесли долги по ларьку: лимоны и тетрадь.

Опять приходил следователь. Опять «разговаривать по душам». То есть хуй знает зачем. Кровь мне сворачивать. Нервоз наводить.

На этот раз решил, похоже, сменить тактику.

 

–   Знаете, Сергей Пантелеевич, меня вот что удивляет. Мы вот сейчас              занимаемся акциями Газпрома. И такое впечатление, что Вас абсолютно все обманывали! Даже ближайшие сотрудники. Нажились, а потом выбросили, как использованный гондон.

Ого! Что-то не нравится мне эта излишняя резкость формулировок. Похоже, что меня просто-напросто провоцируют. Разводят. Психологическими экзерсисами, блядь, занимаются. Играют, в общем, как кошка с мышкой. Как Порфирий э-э… Петрович? Иваныч?.. (Черт! Отчество забыл. Ну, будем считать, что «Петрович».) Короче, как Порфирий этот блядский с Родионом Раскольниковым. С Родей. Впрочем, тема-то безобидная. Почему бы и не поболтать… Так хотите побеседовать? Извольте-с.

–       Это нормально.

–       Что нормально? Что Вас бросили?

–       Конечно. А зачем я им сейчас нужен?

–       Ну, не знаю… Мне бы лично было обидно.

–       Почему? Наши с ними отношения были чисто деловыми и полностью исчерпывались словами: «Повинны беша работе» (старославянск.) – обязаны были работать. Всё! А так – у каждого своя жизнь. И это правильно.

–       Есть еще понятие порядочности. Могли бы хоть передачу Вам принести. Из тех миллионов, что у Вас украли. Я же был на обысках. Все прекрасно упакованы. Все в полном порядке. Живут в свое удовольствие. Но никто ведь из них с тех пор сам даже на волосок не поднялся! Вот как был тот уровень, так он и остался. Т.е. сами по себе люди абсолютно ничего из себя не представляют. Ноль! Всем, что у них сейчас есть, они обязаны исключительно Вам!

–       Ничем они мне не обязаны! Никто вообще никому и ничем не обязан. Не они использовали меня, а мы использовали друг друга. Обоюдно! Они – меня, я – их. Когда мы перестали быть нужны друг другу – мы расстались. Это нормально.

–       У Вас есть друзья?

–       Нет. Но это тоже нормально. Я в свое время интересовался психологией. (Чем, блядь, я только не интересовался!) Так вот: если у человека к сорока годам остается хотя бы один друг – значит, ему повезло! Вам, простите, сколько лет?

–       Мы с Вами, Сергей Пантелеевич, почти ровесники!

–       Прекрасно. Вот у Вас есть друзья? Настоящие? Не просто коллеги по работе, а именно друзья?

–       Есть один… Да нет! Пожалуй, что нет!

–       Ну, вот видите.

–       Вообще, у Вас такие странные взгляды…

–       У меня  не странные взгляды. У меня реальные взгляды. «Бросили!..», «обидно!..» – чушь все это! Человек сам всегда во всем виноват. Люди свободно гуляли по комнатам с деньгами, и за ними не было никакого контроля. Бери, сколько хочешь! Никто и не заметит. Не похвалит и внимания не обратит! Воруешь – и воруешь. Не воруешь – значит, не воруешь. Дело твое. Никого это особо не волнует. Естественно, они воровали! Это нормально. Это просто свойство человеческой природы. Любой бы на их месте воровал. Это, повторяю, нормально. Было бы удивительно, если бы они не воровали. Вот это было бы чудо! А так – все правильно!

Я же их сам фактически поставил в такое положение! Написано же в Библии: «не искушай!» А я их как раз именно искушал! Вон миллионы на полу валяются! Никто их даже и не считает. Бери, сколько хочешь! Никто даже и не знает, сколько их тут. Хочешь – бери! Не хочешь – не бери. Так чего теперь удивляться, что брали? Чего тут кого-то винить? Себя винить надо! Больше некого! Если бы люди в таких условиях не воровали – это было бы противоестественно. Противно свойствам человеческой природы. Это были бы уже не люди!

–       Так почему же у Вас контроля-то никакого не было?

–       У меня просто не было времени этим заниматься. Мое время стоило дороже. Гораздо дороже! Они воровали быстро, но я зарабатывал еще быстрее! Значит, такое положение дел было для меня экономически оправданным. Это были просто накладные расходы. Как утряска-усушка. Бой стеклотары. Это как айсберг в тропическом море! Плывет и одновременно тает. Тропики, жарко! – так что тает быстро. И чем дальше – тем быстрее. Но айсберг большой! Так что шансы есть. Все зависит от скорости. Надо успеть доплыть до цели, пока не растаял! Быстрее!! Еще быстрее!

–       Вы говорите удивительные и странные вещи!

–       Это просто правда. А Бог правду любит и нам велит. Как следователь! Что в Библии написано? «Господь праведен – любит правду» или «Господи! Кто может пребывать в жилище твоем?.. Тот, кто ходит непорочно и делает правду, и говорит истину в сердце своем». Ну, и т.п.

–       Вы цитируете Библию. Вы что, так религиозны?

–       Нет. Просто мы говорим о серьезных вещах, о глубинных свойствах человеческой природы. О добре и зле, о правде и лжи. Так что и источник ссылок должен быть серьезный. Цитированием одних только светских писателей  тут не отделаешься. Это ведь всегда всего лишь чье-то личное мнение. Всего лишь частное мнение данного конкретного человека, основанное лишь на его собственном жизненном опыте. Всегда весьма ограниченном. А тут нужен опыт поколений. Опыт тысячелетий.

–       Вы вот говорите «успеть доплыть до цели!» До какой? Какая у Вас была цель? Это же была пирамида! И рано или поздно она бы все равно обязательно рухнула! На что Вы вообще рассчитывали, когда все это затевали?

–       Всё-всё-всё! Хватит! Вот о добре и зле – пожалуйста! Это сколько угодно. О погоде тоже можно поговорить. Вообще о любых абстрактных материях. Но – никаких пирамид! Ничего конкретного. Это уже запретные темы. И вообще давайте на сегодня закончим. Хватит. Устал я уже. В камеру хочу.

–       Хорошо, я Вас сейчас отведу. Продуктивная у нас была сегодня беседа… Хочу Вас обрадовать. Вам будет разрешено свидание с женой. Пусть она со мной свяжется. Вот телефон. Передайте ей через адвоката.

 

Следователь отводит меня вниз и препоручает охраннику. Тот сажает меня в стакан. Первое искушение закончилось. Порфирий Петрович уходит от своей жертвы.

Я сижу в стакане и злюсь. Во-первых, какого дьявола я все-таки дал втянуть себя во все разговоры?! На хуй они мне нужны! «Библия»!.. «Добро и зло»!.. Распелся! Всё это для следователей «кимвал бряцающий»! Тьфу, черт!.. Вот привязалось! Что я теперь, так и буду исключительно на церковнославянском выражаться? Хуйня это всё, короче! Бред!! Сивой кобылы. Или даже, скорее, мартовского зайца. Как у Алисы в Стране чудес. А я ведь сейчас фактически эта самая Алиса и есть. В Стране, блядь, чудес. Так что я ЗДЕСЬ пытаюсь объяснить?! Кому?!! Черной королеве? Чеширскому коту? Совсем уже, что ль, рехнулся?! «Беседа, блядь, у нас была продуктивная!..» «Что остается от сказки потом, /                       После того, как ее рассказали?» <В.С. Высоцкий, песня из цикла «Алиса в стране чудес».> Как «что остается»? Протоколы остаются! Фиксирующие эти самые «сказки». Документы! Материалы уголовного дела.

Так, мол, и так. Такого-то числа в беседе со следователем упоминал о каких-то там якобы миллионах. Тем самым фактически признал, что они, эти миллионы, действительно были. А откуда, спрашивается, они могли взяться? И каким путем они могли быть нажиты, кроме как не преступным? Пусть нам тогда подсудимый это объяснит! Тем самым, господин судья, факт совершения преступления можно считать установленным. Подсудимый сам в этом признался. А следовательно…

Тьфу, блядь! Ну, я и мудак! Всё, короче! Больше… Да, но свидание с женой?! Хуй они чего потом разрешат, если я с ними вообще разговаривать не буду! Он же мне и сейчас только после разговора о свиданке сообщил. Видите, мол: Вы к нам по-хорошему, по-человечески – и мы к Вам тоже… Намекнул, в общем, тонко. Хотя чего там на хуй «тонко»! Ясно всё. Хочешь свидание?..

Черт!! Черт-черт-черт! Все теоретические схемы летят, похоже, в пизду. Жизнь, мать ее, властно вступает в свои права. Вот блядство, а?!.. Что же делать? Что делать? Блажен муж… блажен муж… яко кадило… научи мя… научи мя… Ладно, в общем, в камере на досуге подумаю. Время будет.

 

В камере Костя отчитывает за что-то Андрея. «В этой бане хуй попаришься!» (В смысле, здесь вам не тут! Не у Пронькиных! Не расслабляйся!)

Вот-вот! Это, блядь, и мне не мешало бы послушать. И принять к сведению. На ус себе намотать! Расслабляться тут действительно не стоит.

«Блюдите убо, како опасно ходите, не якоже немудри, но якоже премудри…», то есть: «Итак, смотрите, поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые…» (Послание к ефесянам святого апостола Павла, V, 15). Итак, будем впредь «поступать осторожно». «Не как неразумные, но как мудрые». Не молоть, блядь, чего не попадя!! Как последний мудак! Тьфу! Да, но… Научи мя… научи мя… научи мя…

 

 

6 мая, вторник

 

Угораздило же бедного адвоката прийти именно тогда, когда нас увели в баню! В результате ему пришлось прождать меня чуть ли не два часа. Ну, его проблемы…

А в остальном – день междупраздничный, народу никого. Так что и туда и обратно провели «по зеленой». Даже в стакан не сажали. (Всегда бы так!)

Андрея дергали к куму. Про меня, естественно, пытали. Что да как. Э-хе-хе… Ну, что тут скажешь? Повторяется история с Костей. Как ко всему этому относиться? Что думать? Андрею ведь тоже есть, что терять. Очень даже есть! Мать у него там, кажется, больная… Дедушка-бабушка совсем старенькие… («Боюсь, что больше не увижу!») Да что там говорить! Всем тут есть, что терять. Все ведь под Богом, то бишь под кумом ходим. В ад никому не хочется! Каждый на что-то надеется. И с каждым, значит, можно «работать»…

Ну, кроме разве что меня. Для меня местные лешие и домовые не опасны. Я им неподвластен! Мной занимаются «высшие силы». Бомонд ада! Ни кум, ни начальник оперчасти, ни даже сам «хозяин», начальник тюрьмы – ни один из этих местных злыдней, из этих низших духов зла не в состоянии абсолютно никоим образом повлиять на мою судьбу. Ни на йоту ее ни улучшить, ни ухудшить! От них ровным счетом ничего не зависит. Решение по мне принимают не они. На мне лежит знак бездны. И билет в преисподнюю мне уже забронирован. Надежд – никаких! «Ступай ж, душа, во ад и буди вечно пленна!..»

Впрочем, оно даже и к лучшему. Что надежд нет. Ну, их, эти надежды! От них одни только беспокойства. Да нервы! Да здоровье портится! В общем, одна только морока.

А так – полнейшая безмятежность и ясность духа. Время остановилось. История повернулась вспять. У МММ снова нет проблем!

Их не было в самом начале, когда все только начиналось, и колесо только начинало свое вращение. Затем, по мере того, как оно раскручивалось, появлялись, естественно, и проблемы… (Точнее, блядь, сыпались, как из рога изобилия! Прямо по Щедрину: «Только было решишь, что чаша бедствий испита тобой до дна – как вдруг пожалуйста! Оказывается, что наготове еще целый ушат!») И вот колесо наконец-то совершило свой полный оборот, остановилось, и все снова вернулось на круги своя! У меня снова нет проблем!

В аду нет проблем. Сюда заказан путь даже надежде. Здесь все проблемы заканчиваются. Тупик! Конечная станция. Конец дороги. Преисподняя. Бездна. «Просьба освободить вагоны».
Что ж, тем лучше! Значит, так тому и быть! Будем учиться жить в аду. Изучать преисподнюю. No problems! (Кстати, вот и первый вопрос. Почему черти, эти духи раздора, между собой не ссорятся? Против Бога было восстание, а против Дьявола – нет! Власть Сатаны в аду незыблема! Аггелы <падшие ангелы> едины. Почему? Надо будет спросить при случае. Поинтересоваться.)

 

Р.S.  Андреев подел прислал еще одну мульку. «Напиши хоть что-нибудь. Скучно. Можешь даже нафантазировать». (Я сомневаюсь, что Андрей может что-то «нафантазировать»…)

 

7 мая, среда

 

Ночью был шмон в двух соседних камерах. Днем – в хате напротив. Что это с ними? К праздникам готовятся?

Выставили днем раму и отдали сестре-хозяйке. Теперь окно у нас постоянно открыто. Будем надеяться, что особых холодов уже не будет…

Косте пришел наконец из Мосгорсуда ответ на касатку. «Оставить без изменения».

–       И что теперь?

–       Приговор вступит в законную силу и – в Мордовию!

–       И когда?

–       Скорее всего, уже в июне… Изверги. Ничего человеческого! Мама старенькая на иждивении. Жена больная, беременная. Терпила просил, чтобы скостили срок! И ни хуя!

–       Терпила просил? Сам?

–       Терпила писал ходатайство в Мосгорсуд, что он не согласен с приговором. Что он слишком жестокий. И все равно плюнули! На очной ставке он кричал следователю, что я, мол, претензий не имею! «Отпустите его! Я вижу уже, что он все осознал!» – А следователь говорит: «Поздно уже! Я не могу теперь его отпустить. Ты заявление написал».

–       Переживаешь?

–       Я-то нет. Я-то знал, что на девяносто процентов так произойдет. Жену жалко! Бедолагу. Она меня до этого семь с половиной лет ждала. А теперь еще девять с половиной ждать. Я и на воле-то был всего десять месяцев. Что я вообще в жизни видел?!

 

За чаем Витя рассказал, как в свое время выбивали показания из его знакомого.

–       Ему наркоту подбросили и на Петровку привезли. А там уже бить стали, на убийство колоть. Он чувствует уже, что не выдержит больше, сейчас все подпишет! Взял – и зубами вену себе перегрыз на руке! Ну, его сразу на больничку. А оттуда уже на Петровку не вернули. Так и съехал потом. Сначала под подписку. А потом и вообще.

 

Р.S.  Выяснили, кстати, у дежурного мусора, почему часы в камеру нельзя. «Чтобы не организовали побег».

 

 

8 мая, четверг

 

Завтра праздник, поэтому на проверку выводили раздетыми (как обычно в пятницу выводят). Какая-то новая врачиха. Вите сказала: «А я Вас помню. Вы за эти шесть лет почти не изменились». Ого! Интересно…

Возвращаемся в камеру. Витя в каком-то взбудораженно-мечтательном  настроении. Сам на себя не похож. Даже про сон забыл.

–       Представляешь, Серег, я за этой врачихой ухаживал шесть лет назад. Она тогда еще какой-то практиканткой была. Ее даже одну в кабинете не оставляли. Ну, я ей комплименты всякие говорил, конфеты дарил. Ухаживал, в общем.

–       И как она твои ухаживания, принимала?

–       Принимала. Конфеты брала…А сейчас она майор уже.

–       Интересно, замужем?

–       Кольца нет…

–       Ну, так ты к ней на прием попросись! Заяву напиши, что болен, мол. Страдаю. Только Вы меня спасти можете. Исцелить!

–       Все! Решено! Пишу!!

–       Конечно, пиши. Она же тебе прямым текстом сказала, что помнит. Чего тебе еще нужно? Чего тебе она еще должна сказать? Что пиши, мудак, заявление о встрече? Это уж ты сам должен!.. А кстати! А тогда-то у вас чем кончилось?

–       Меня в другую тюрьму перевели. На Бутырку.

–       Понятно. На этом, значит, ваш тюремный роман тогда и завершился?.. Но ты хоть теперь-то не оплошай! Честь нашей камеры поддержи! Она же, блядь, тебя шесть лет ждала! В натуре! Ты хоть колбасы, что ли, пред свиданием побольше поешь…

–  С вами тут поешь!..

Это точно. С Васей тут… Впрочем, не важно.

Днем приходил адвокат. Узнал от него, что на июнь-июль следствием планируется суд по поводу моего поддельного паспорта. Подробностей он пока не знает.

Что за бред? Какой еще суд? Ездить туда!.. По сборкам и автозэкам мотаться… Что за хуйня!! Зачем им это надо? Ладно, с сокамерниками посоветуюсь. Может, они чего знают. Наверняка это все обычная практика. Ментовская.

–       Да! У меня такая же хуйня была! – сразу заявил многоопытный Витя. – Это они всегда так делают. Чтобы у тебя срок уже был, и им за продлением на суд каждый раз не выходить. И на прокуратуру. И чтобы в случае чего у них отмазка была. Что ты не зря сидел. Это они так страхуются.

–       И сколько тебе дали?

–       Год.

–       А этот срок засчитывается или приплюсовывается? В смысле, поглощается большим?

–       Поглощается.

–       А!.. Ну, тогда и хуй с ними! Тогда, чем больше дадут – тем лучше! Чтобы по сто раз на продления не ездить. Я тогда сам попрошу, чтобы побольше дали! Виновен, скажу, раскаиваюсь. Влепите, блядь, по максимуму!! Хуй ли там мелочиться!

А что? Действительно, так и скажу! Кроме шуток. Что мне, в самом деле, на эти мудацкие продления каждый раз кататься? На хуй мне это надо? Лучше уж сразу получить года два – и сидеть спокойно. Как в рекламе: «Получил два года – и спи спокойно!» Решено, короче! Получаю.

− Преступник, – скажу в своем последнем слове, – не только имеет право на наказание, но может даже требовать его! Гегель, «Философия права», параграф сотый. Вот я, блядь, требую!! В натуре!

Ну?! Должно сработать!

 

P.S.  Только вот знают ли наши судьи, кто такой Гегель?.. И что такое «право»…

 

 

9 мая, пятница

 

Праздник, День победы. На Пасху яйца и куличи давали – может, и сейчас чего дадут? По сто грамм «фронтовых», например?.. Хотя впрочем, я-то ведь все равно не пью…

Костя после получения ответа на касатку стал каким-то более разговорчивым, что ли?.. Так что услышал-таки наконец целиком его историю.

–  У нас тогда очень громкое дело было. Статьи в газетах были на целые развороты! «Гольяновская мафия», «Конец гольяновской мафии». И последняя: «Рябина на снегу».

–       Так ты из гольяновских?

–       Ну да!

–       А где это, Гольяново?

–       Рядом с Измайлово. Измайлово прямо через дорогу.

–       А вы вместе с измайловскими или как?

–       Ну, когда против кого-то внешнего – мы вместе. А так между собой тоже грыземся. Но сейчас всех гольяновских перебили. Пока я сидел. Трех прямо в бане из автоматов расстреляли. Потом в машине еще четверых…

–       И сколько тебе лет было?

–       Да пиздюк девятнадцатилетний был.

–       И за что ты сел?

–       За убийство мусора.

–       Мусора?!

–       Ну, да. Майора, из второго отдела МУРа.

–       А зачем же вы его убили!?

–       Да он просто в ненужное время в ненужном месте оказался! Мы там бизнесмена одного пасли, и тут майор этот… Сразу пистолет выхватил: «Стоять! Бояться!» А куда там «стоять»! У нас несколько грабежей и разбоев! Ну, мой подельник и… не растерялся. А у мусора этого мать – полковник милиции оказалась. Прикинь! И сам он какой-то известный. На доме, где он был убит, доска мемориальная сейчас висит, в натуре. И в музее мусорском он там в списки какие-то почетные занесен. Погиб, мол, в неравной схватке с такими-то бандитами. И наши фамилии! Подвига его описание. Как он смертельно раненый полз, истекая кровью, и номера нашей машины запомнил. И прочая такая же хуйня! А нас просто сдали с потрохами! И я прекрасно знаю, кто. Когда мусора потом нас взяли, у них уже полный расклад был. Кто и что делал.

 

Да-а!.. «Et voila comme on ecrit l’histoire!» (И вот как пишется история!) Про «героев-панфиловцев» я тоже, вроде, читал, что все это какой-то фронтовой корреспондент напридумывал. А на самом-то деле ничего этого вообще не было! Ни политрука Клочкова (или Клычкова?), ни «Велика Россия!..» – ничего! Всё это «слова, слова, слова…» Потом уже, задним числом и в спокойной обстановке сочинённые.

Интересно, у нас что, все подвиги такие? Приукрашенные?.. А может, кстати, и не только у нас? Может, иначе и вообще нельзя? В жизни ведь никогда не бывает так красиво и возвышенно. Все обычно проще и грубее. Прозаичней! Да и свидетелей, как правило, не остается. Особенно таких, которые стояли бы рядом с пером наготове и каждый жест и каждое слово тщательно фиксировали. Историки появляются только потом! А историки, как известно, склонны приукрашивать и драматизировать действительность. К ним вполне применима отрезвляющая формулировка, предложенная сэром Рональдом Саймом: «Historians are selective, dramatic, impressionistic». (Историки освещают события избирательно, драматизируют их и стремятся произвести впечатление.)

 

–       И дальше что?

–       Дальше нас на Петровку привезли и бить начали. Господи,  как же нас били! Особенно подельника, как исполнителя. Меня уж как пиздили, а его еще сильней! Его даже в проруби топили! Нас потом в тюрьме принимать отказались. Мы, говорят, живые трупы не принимаем. Они же все  равно через два дня помрут! Мы все синие были! Все тело – сплошной синяк. Но на следующий день вдруг все справки появились. Упал, мол, ударился… Так что приняли в конце концов.

–       Как же бить надо, чтобы человек весь синим стал?

–       Меня двадцать три дня били. Каждый день опера после работы вечером в ИВС приходили, заводили меня в комнату и били по несколько часов. Причем сами говорили: «Ты можешь молчать. Мы из тебя не показания выбивать приехали!» А я молодой был, неопытный. Это я сейчас знаю, что орать сразу надо. Если орешь – они как-то теряются и отстают. А тогда я все больше молчал, терпеть старался… А в конце опер открывает окно – а там второй этаж всего был – и кричит: «Беги, я тебя застрелю! Все равно до суда не доживешь! Ты моего друга убил!»

–       Я ты чего?

–       Ах, ты, сука, думаю. И ломанулся!

–       Ну, и чего он? Стрелял?

–       Нет. Пиздить опять начал. Понтовался он. А я-то не понтуюсь!

–       А дальше?

–       Дальше суд был. Мне десять лет строгого, подельнику – пятнадцать. Этот приговор потом отменили «за мягкостью» и пересмотрели. Мне – без изменения, а подельнику – вышку. Он полтора года на Бутырке в шестом коридоре просидел, вышки ждал, пока Ельцин мораторий на смертную казнь не ввел. И ему вышак на пятнадцать лет заменили. Это тогда максимум был. В газетах потом писали, какие, мол, дескать, суды у нас мягкие приговоры дают.

–       И что он, так до сих пор и сидит?

–       Да. Но у него крыша там, в шестом коридоре, поехала. К нему мать на свиданку приезжает, а он ей говорит: «Мама! А меня что, убить собираются? Меня ведь обязательно убьют!» Она ему: «Ты что, сынок? С ума сошел?» Ну, в общем, конкретно крышу сорвало. А в тот день, когда ему вышку дали, у его отца как раз день рождения был, прикинь, пятьдесят лет. Юбилей. Ну, конечно, какое там празднование! Так, сели узким кругом… А мусора под окно подъехали и прямо в окно из ракетницы выстрелили. У них квартира трехкомнатная была – полквартиры сгорело. В натуре. Племянница там маленькая, дошкольница еще – ожоги какой-то степени получила. В больнице потом лежала. Прямо в открытую, на мусорской машине подъехали, не скрываясь.

–       А потом тебя в этот Ульяновск отправили?

–       Да. Специально выбирали, где самый плохой режим. Я когда туда ехал, я в столыпине единственный москвич был. А все остальные – семнадцать человек – местные. Ну, едем, они начинают: да москвичи все чуть ли не пидорасы… да мы!.. Все такие блатные! Потом стали за 41-ую статью разговаривать.

–       Что это за статья?

–       Когда в лагерь приезжаешь, тебя заставляют подписывать бумагу, что ты согласен работать два часа в неделю на благоустройство лагеря. Это 41-ая статья. Сейчас – 106-ая. Ну, в общем, решили, что никто подписывать не будет. Это не по понятиям.

Ну, приводят – я в отказ. Меня в карцер и начинают бить. А остальные все в тот

же день подписали! Сразу же. А я-то не знаю! Мы же договорились! «Никто не

подпишет!» В общем, пиздили меня целую неделю, потом кум вызывает:

«Будешь подписывать?» – «Нет!» Ну, опять пиздить. Я все равно: «Нет – и все!»

Тогда они приковывают меня к батарее наручниками, спускают штаны, кум

говорит: «Ну, в общем, или подписываешь и в зону нормальным мужиком

пойдешь, или опустим тебя сейчас – и опущенным пойдешь!» Ну, тут уж куда

деваться…

–       И долго ты просидел?

–       Всего?

–       Ну да.

–       Семь с половиной лет. В тюрьме три, в Ульяновске два и в Стенькино под Рязанью – два с половиной. Ну, в Стенькино я уже как на курорте жил. Отдыхал.

–       А чего ж так долго не переводился?

–       Три раза запрос на меня приходил, а хозяин отказывал. Потом только, когда хозяин сменился, меня перевели. И то в обмен на какого-то бедолагу. Он в Ульяновск поехал. Мне потом пацаны в Стенькино сказали, что один тут вместо тебя поехал. Ну, уж, говорю, извините! Тут уж на чей хуй муха сядет! (Кому повезет.) Стенькино мне после Ульяновска вообще каким-то раем показалось! Режим свободный, на волю звонить можно… Жена несколько раз на свиданку приезжала. Она у меня самая красивая! Я таких, как она, вообще никогда не видел!

–       А чего ты вообще видел? Ты же всю жизнь в тюрьме просидел! – хладнокровно замечает Витя. – Тоже мне, знаток женщин!

 

Между ними начинается обычная шутливая перебранка. Я смотрю на Костю, думаю о том, что его ждет, и мне делается в одно и то же время и жалко и жутко. «Мордовия, девять с половиной лет особого режима». При этих ужасных словах в воображении мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти. Белый листок бумаги, лежащий на костиной шконке – ответ Мосгорсуда на кассационную жалобу – выглядит так мирно, словно и не содержит в себе ничего особенного. А на меня вид этой бумаги производит действие медузиной головы. Фактически это билет в ад, в мир иной.

В мир мордовских болот и мордовских лагерей. Столыпинских вагонов и колючей проволоки. Дубинок охраны и рвущихся с поводков, захлебывающихся в лае овчарок. Всё в этом мире загадочно: и люди, и действия. Люди – это те самые люди-камни, которые когда-то сеял Девкалион и которые, назло волшебству, как были камнями, так и остались ими. Действия этих людей – каменные осколки, такие же холодные, бездушные и бессмысленно-жестокие.

Мне снова вспоминаются рассказ Кости про ульяновский карцер, и я впервые в жизни начинаю молиться: «Господи! Помоги ему! Сделай так, чтобы он вернулся! Пусть его дождется жена. Пусть у него вообще все будет хорошо. Ты же видишь все, Господи! Он не злодей, у него доброе сердце. Да, он согрешил, оступился, совершил ошибку. Но разве он не достаточно уже за нее заплатил? Всей своей загубленной жизнью, искалеченной судьбой! Что он, действительно, видел? Пожалей его, Господи! Не оставляй его! Прости! Спаси!!»

 

 

10 мая, суббота

 

Совершенно невероятное событие! Праздник. День. Вся камера спит. Вдруг лязгает ключ, дверь открывается и в хату, с матрасом под мышкой, заходит новенький. Все просыпаются.

–       Можно войти?

–       Да конечно! – сразу же подключается Костя. – Клади тут свои вещи, проходи к столу.

Тот снимает ботинки и босиком в одних носках идет к столу.

–       У тебя тапочки есть?

–       Нет.

–       А ты охуел? Зачем же ты разулся?!

Новенький возвращается к двери, суетливо обувается и опять садится за стол. Торопливо выкладывает на стол пакет чая.

–       Вот чай у меня есть.

–       Да у нас тут чая на всю тюрьму хватит! – добродушно шутит Костя. – С воли?

–       Да.

–       А статья какая?

Тот начинает рассказывать о себе. Статья такая-то. Зовут Леша, двадцать восемь лет, не москвич.

–       Когда я служил в милиции…

Все переглядываются. Потом Костя осторожно спрашивает:

–       Так ты что, в милиции служил?

–       Ну, да!

–       А кем?

–       Гаишником.

–       А звание у тебя какое?

–       Рядовой.

–       Ну, Леш, попал ты как хуй в рукомойник! Это не БС-ная хата!

(БС – бывшие сотрудники).

–       Как не БС-ная?!

–       Ты охуел? У меня вообще особый режим! А в соседней хате вор сидит. Ты в ад попал!

Костя встает, идет к тормозам и начинает в них изо всех сил колотить и вызывать коридорного. Андрей тем временем начинает допрос.

–       Значит, людей обирал? Меня так же вот останавливали, такие вот хуесосы. А вот представь: я еду, а ты меня останавливаешь. Сколько бы ты с меня взял? Штуку, наверное? Не меньше?

–       Ну… это же зависит от того, за что остановил… Да и я вообще потом в метро в основном работал! Ну, смотрел там, чтобы не торговали ничем.

–       Бабушек обирал?

–       Мы черных в основном гоняли.

–       А вот тут вор в соседней камере сидит. Как раз из таких черных. Азербайджанец.

(Почему азербайджанец? Грузин же, кажется?)

Костя возвращается к столу, так и не дозвавшись коридорного.

–       В общем, так. Слушай. Если мы сегодня дежурного мусора не дозовемся, ты в хате сегодня переночуешь, а завтра на проверку выходишь с вещами и съезжаешь отсюда.

–       Естественно! Я все понимаю… Но о человеке не по профессии же надо судить, а по характеру!

–       А!.. За образ жизни, значит, спроса нет? – переспрашивает Андрей. – Ну, жил я всю жизнь пидорасом, ну и что? Зато характер у меня хороший!

–       У пидорасов вообще у всех характер хороший, – вступает Костя. – У нас в Стенькино врача застали с пидорасом. Они заснули вместе. Начальник медчасти пришла с утра, а они спят. Его сразу же уволили с таким треском! А пидорасу – как с гуся вода!

Новичок ничего не отвечает и только ежится. Разговор принимает какой-то все более и более странный оборот. Атмосфера сгущается прямо на глазах.

К счастью, в этот самый момент в коридоре слышится какой-то шум. Костя вскакивает, бросается к двери и начинает колотить в нее ногами.

–       Старшой! Старшой!!

–       Чего стучишь?

–       Подойди, пожалуйста, на минутку.

–       Некогда мне!

–       Подойди! Это в ваших же интересах. Иначе у нас тут до утра может случиться что-нибудь нехорошее.

Коридорный подходит.

–       Что такое?

–       К нам милиционера посадили по ошибке! А у нас не БС-ная хата!

–       Как это не БС-ная?

Коридорный куда-то убегает, буквально через минуту возвращается, открывает дверь камеры, и Леша-милиционер со своим матрасом чуть ли не бегом покидает хату.

–       Малолетки его бы за это время отъебать успели, – флегматично комментирует Витя.

–       Как же его к нам посадили?

–       А хуй ли! Серег, бардачина – она везде!

Все принимаются оживленно обсуждать происшедшее. Спать, естественно, никто больше уже не ложится.

–       Я как увидел, как он сидит, сразу его в милицейской форме представил, – возбужденно говорит Костя. – Сидит… как красная тряпка для быка!

Костя делает большой глоток чаю и продолжает:

–    Я подумал, провокация! Сидят, мол, спокойно. Вот и подсадили. Пришлось бы

бить, потом бы репрессии были со стороны мусоров.

–       Ворам отписывать будем? – небрежно спрашиваю я, демонстрируя свои обширные познания   тюремных обычаев.

–       А зачем? Вот если бы мы его отъебали…

–       Причем, Серег, ебать бы пришлось каждому! Пришлось бы тебе принимать боевое крещение, – смеется Витя.

(Интересно, это что, шутка?)

–    Ну, может быть и не отъебали, но хребет бы сломали, – вступает Андрей.

–       Ебать бы не стали, – резюмирует Костя. – Но и ничего хорошего бы не получилось. Если бы не увели, мы бы сделали, чтобы его унесли. Бить бы пришлось очень сильно. У нас просто хата мирная. В другой хате сразу бы бить начали. Помню, к нам на общак посадили таможенника. Не милиционера даже, а обычного таможенника! Его через десять минут просто убили. Я с пацанами у окна сидел. Так он просто до нас не дошел! В натуре! Я слышу: бум!.. бум!.. «Что там?» – «Мусор!»

–    А представляешь, если бы мы его отъебали?! – смеется Витя. – Написал бы ты,

вась, своей жене: «Извини, дорогая! Изменил тебе с мусором. Ну, хуй ли! По

работе. Такие у нас, на хуй, обычаи!»

 

Вечером Андрей стоит у окна, на решке, и смотрит во двор:

–       Что они там жгут, интересно, все время?

–       Мусор!

 

 

11 мая, воскресенье

 

У Кости, похоже, депрессия. На сегодняшней прогулке он как сел на корточки (в классической зэковской позе), так и просидел весь час.

–  Что с тобой?

–       Обломился я по-конски.

–       Это из-за касатки?

–       Не знаю. Наверное. Не хочется отсюда уезжать. В лагере и пообщаться-то по-человечески будет не с кем. Среди особистов ведь все такая публика – каждый лет по двадцать отсидел. О чем с ним разговаривать? И вообще не люблю зэков! Подлые люди. Жабы пупырчатые.

–       Да не обращай внимания, Серег! – вмешивается Витя. – Это он с дури. А с дури можно и хуй сломать!

 

Вечером снова вспоминали про вчерашний случай.

–       А зачем он ботинки-то снял? – интересуюсь я.

–       А мне тоже мой первый адвокат сказал, что войдешь в камеру – сразу же снимаешь ботинки! – неожиданно вступает в разговор Вася. – Положат тебе на пол под ноги белое полотенце – ты на него ни в коем случае не наступай. И потом дашь мне одну или две тысячи долларов, я передам на общак, чтобы тебе легче жилось. Это он меня учил, как себя в тюрьме в случае чего вести. Я, конечно, сразу же заподозрил, мол, что-то тут не так! Как речь о деньгах заходит – всё! Пиздец! Но кто его знает?.. Ну, привозят меня в тюрьму, заводят на сборку. Народу – тьма! Но никто меня не трогает, никаких полотенец никто под ноги не бросает, все нормально… В камеру вхожу – садись к столу, ешь. Вот твоя шконка – ложись, спи после сборки! Я просто поначалу ничего понять не мог!

–       Да адвокаты вообще не знают ничего, как здесь живется! – замечает Витя. – У меня жена у первого адвоката спрашивала: «Чем они хоть там занимаются?» Он ей ответил: «Дворик тюремный подметают!»

–       А я следователю своему и сейчас рассказываю, что мы здесь всё, что угодно можем купить. Любые продукты, вещи, – подтверждает Вася. – Он меня слушает и серьезно поддакивает: «Да! Вообще-то это правильно! Вы же не осужденный. Вы пока еще только подследственный. Вас же по закону только свободы лишают!»

Я с изумлением смотрю на Васю. А этот Василий Алибабаевич, оказывается, далеко не так прост, как кажется! Заодно вспоминаю, что и мой-то адвокат про тюремный вискас впервые только от меня услышал. Да и вообще все мои рассказы о тюремном быте слушает с неподдельным любопытством. Похоже, действительно, ни следователи, ни адвокаты не имеют о здешних реалиях по сути ни малейшего представления.

 

Вечером получаем довольно забавную маляву. Просьба придумать погоняло некоему Коле. Тридцать лет, женат, двое детей, образование высшее, инженер-путеец, статья – хищение. Для победителя Коля споёт (!) на решке.

–       Интересно, что же он будет петь?.. – лениво размышляет вслух Костя. – «Мурку» какую-нибудь, что ли? Или «Владимирский централ»?

–       Да нет, просто арию из «Щелкунчика», – не без юмора отвечает ему Витя.

Победил в итоге вариант Цыгана: «Стрелочник». Что же касается песни… Не знаю уж точно, что он там «пел», но вряд ли эта дикая какофония звуков была арией из «Щелкунчика»!

 

 

Понедельник, 12 мая

 

Приходил адвокат. На обратном пути попадаю в один стакан с каким-то молодым, наголо обритым парнем в шортах и майке, похожим на штангиста. Он сидит, я стою. Стакан маленький, лавка узкая, двоим сидеть негде. Минут через пять встает, вежливо говорит мне:

–       Садись. А я теперь постою.

Некоторое время молчит, а потом спрашивает:

–       Москвич?

–       Да.

–       А какая статья?

–       Мошенничество.

–       Условно как-нибудь не надеешься получить?

–       Да нет. Какое там «условно»! А у тебя какая статья?

–       162-ая.

–       Это разбой, что ли?

–       Да. Тут полтюрьмы за разбой сидит.

–       А ты москвич?

–       Нет. Из Иваново.

–       А ты на какой срок рассчитываешь?

–       Я уже получил. Пятнадцать особого.

(Господи-боже!)

 

В камере наливаю таз, бросаю в него два кипятильника.

–       Ты чего, Серег, стираться собираешься? – спрашивает Витя.

–       Да, придется. Хотя, блядь, честно говоря, совершенно не хочется!

–       Я до вас в камере сидел, там пидорчонок был, – замечает Вася. – Все мыл, стирал. Идем в баню, он берет таз общий – ему туда кидают все подряд: белье, носки грязные – и стирает.

–       Вот бы нам такого, – вяло бормочу я, замачивая белье.

–       Я его так жалел! – продолжает между тем Вася. – Его на общаке узбеки опустили. Избили и опустили.

–       Значит, было за что, – замечает проснувшийся Цыган. – Просто так не опускают.

Все замолкают. Разговор начинает быстро затухать, но тут Вася совершенно неожиданно придает ему новое направление и начинает рассказывать об армейских порядках и нравах.

–    В армии все, как на гражданке. Как на гражданке что-то начинается – сразу же волна до армии доходит. Скажем, пидорасы. Вдруг солдаты исчезать начали! У нас такого никогда не было! С вечера – нет. А утром – на месте. «Где был?» – «Да я заблудился…» Ну, хуйню всякую несут. Мы понять ничего не могли! А им же на свидания надо ходить! Таких же, как они искать. Только потом уже разобрались, что к чему, как их различать.

–    И как? – интересуюсь я.

–       Они очень чистоплотные. Портянки непрерывно стирают, могут даже в белых носках в сапогах ходить. Пахнет от них всегда очень хорошо. Одеколоном или даже духами.

–       Активные или пассивные?

–       И те, и другие.

–       Да, интересно! Сколько у вас там в армии всяких проблем. Пидорасы, дедовщина…

–       Ну, с дедовщиной-то бороться несложно, – небрежно роняет великолепный Вася. – Нужно взять главного и публично унизить перед строем. Я когда был капитаном, ротным, у нас туркмен был богатый. Я его для начала обрил наголо – так он у меня до конца службы и ходил. Потом вызвал и говорю: «Я тебе еще и яйца обрею! Я твою бабушку ебал!» Мать им нельзя говорить, они обижаются, а бабушку можно – только смеются. А он богатый был – он обязательно должен показать, что он тут главный! Ну, я его вызываю перед строем – и по морде без всякой причины: раз! два! Он упал, его унесли. Значит, можно быть уверенным, что в этот день в роте все нормально будет. Потом еще раз. Еще. Потом его вызываешь – он уже весь трясется! Но заставить их что-то делать – это пиздец! Они гордые. Повеситься могут, вены себе вскрыть. Нас предупреждали: ну их на хуй! У нас грузины были: отказывались мыть полы – и все. Так мы их родителей вызывали: или вы полы мойте, или их в дисбат! И родители мыли неделю полы.

      А вообще надо в первый же день, как только новые в роту придут – на них еще

      форма вся мешком висит и пр. – каждого прикрепить к старослужащему. «Если

     что с ним случится – ты в самую последнюю очередь домой уйдешь или вообще в

      дисбат!» И он пылинки с него сдувать будет, всему учить. И за полгода из него

      уже солдата сделает. Он же понимает, что действительно от меня полностью

      зависит, когда он домой уйдет. А домой всем хочется!

–       А как ты вообще относишься к армии? –  с любопытством спрашиваю я Васю.

–       Если бы у меня был сын, я бы ни при каких обстоятельствах не хотел, чтобы он служил в армии! – твердо и без колебаний отвечает мне он.

Любопытно!.. Вообще, Вася вызывает у меня все больший и больший интерес. Похоже, мое первоначальное мнение о нем, как о безобидном пожирателе колбасы и сыра, оказалось глубоко ошибочным.

Р.S.  Андрей, кстати, опять уехал. «По сезону!»

Р.Р.S.  Между прочим, Витя, в свое время рассказывал, что один из его подельников (майор милиции, кажется) все это время просидел на 4-ом спецу в БС-ной камере. Камера большая, на двенадцать-пятнадцать человек, так что он много там всего перевидал. Сидят там, в основном, всякие милицейские шишки, на воле у них остаются друзья, которые им помогают. В результате многие быстро освобождаются. Так вот, освобождаются – и сразу «прут в гору». Идут на повышение! Почему? Такое впечатление, что они после отсидки вызывают у своего начальства уже особое доверие. Этот, мол, не подведет!

 

 

13 мая, вторник

 

Только вернулся со встречи с тобой (со свиданки) и начал обсуждать ее с Костей и Витей («Ну как, ты доволен? Правда, настроение сразу другое?» и пр.), как дверь камеры с лязгом распахивается. На пороге – кум. «Toujours lui! Lui partout». (Везде он! Он – повсюду).  Сразу же всплывает у меня в памяти строчка известного стихотворения Гюго, посвященного Наполеону.

− Все выходят!

Шмон! Нас заводят на сборку – в осточертевшую уже пустую бетонную коробку в конце коридора. Чувствуем мы себя на этот раз, честно говоря, не совсем спокойно. На днях мы наконец-таки решились и загнали, как ты знаешь, в камеру трубу. И вот – шмон! Что это – простая случайность или же?..

Если случайность – трубу они хуй найдут! Чтобы ее достать, надо разобрать телевизор. Если же не случайность… В общем, посмотрим. Сейчас все станет ясно.

Пока стоим, ждем. Точнее, Костя с Витей сидят на корточках, остальные (и я в том числе) бесцельно и тоскливо слоняемся по камере. Думаем, чем все это кончится? Если трубу все-таки найдут… Лучше, впрочем, об этом и не думать!

Наконец дверь сборки открывается.

− Такой-то!

Витя выходит. Мы ждем. Даже и не разговариваем почти. О чем?.. Дверь опять открывается. Витя возвращается, уходит Костя. Витя начинает рассказывать:

− Захожу, кум стоит и держит в руках телевизор. Говорит: «Чья там труба была?» – «А я откуда знаю? Я вообще ничего не видел!» – «Где симка?» – «Какая еще симка? Не знаю я ничего! Нет у меня никакой симки!» – «Сидишь хорошо? Надоело?!»

Пиздец, короче! Все ясно. Труба, значит, все-таки спалилась. Пиздец трубе! Через пару минут возвращается и Костя. Примерно все то же: чья труба? где симка? С той лишь разницей, что Косте кум грозил уже конкретно:

− Сегодня же на этап поедешь!

А это значит… Господи, неужели правда?! Бедный Костя! Да нет, не может быть!.. Это он просто так пизданул! Пугает. На понт берет. Понты это всё корявые!

Хотя, чего там не «может»? «Не весте ни дня, ни часа!» <«Не весте» – не знаете  (церковнослав.)>

 

Мы возвращаемся в хату. Наши холодильник и телевизор стоят в коридоре. Заходим. В камере ничего не тронуто, т.е. никакого обыска фактически не было. Пришли конкретно. Заранее знали, где искать. А как, спрашивается, они могли это знать? Про телефон еще ладно. Засечь могли, разговор подслушать – ну, хуй его знает!.. Но про телевизор узнать сами они ну, никак не могли! Про это-то не подслушаешь! Значит… Кто же из нас?.. Кто? (Кто-кто!.. Конь, блядь, в пальто! Гадай тут теперь сколько хочешь!..)

Костя начинают говорить:

− Нас с Витьком сейчас перебросить отсюда могут…

В этот момент в дверь камеры неожиданно стучат.

− Все с вещами!

– Вся хата?

– Все!

Вот это да! Это уже нечто. Такого поворота никто даже и не ожидал. Раскидывают всю хату! Это уже настоящий пиздец! После минутного оцепенения все начинают лихорадочно собираться. Паковать вещи, сворачивать матрасы и пр., и пр. Ведь, судя по развитию событий, могут и собраться–то толком не дать. Откроют сейчас дверь:

− Выходите, как есть!

Через каких-нибудь полчаса наша, такая прежде милая, уютная и обжитая камера приобретает уже совершенно нежилой вид. Везде стоят какие-то тюки и пакеты, на шконарях лежат свернутые и перевязанные матрасы, пол завален мусором. «Где стол был яств – там гроб стоит».

Все мы подавлены. Куда нас сейчас поведут? Что нас ждет? Новые хаты, новые люди… Да и друг с другом расставаться грустно…

− Меня сейчас, наверное, сразу на этап, – Костя пытается говорить спокойно, но голос его выдает.

– Да, вась. Это почти наверняка. Так что собирайся сразу с этим расчетом, – холодно и равнодушно отвечает Витя.

Правильно! А чего тут волноваться? Сегодня он, завтра я. Тюрьма! Тем не менее я смотрю на Костю и все никак не могу до конца поверить в реальность происходящего. Неужели же действительно вот прямо сегодня вечером он будет уже трястись в столыпине и ехать в какую-то кошмарную Мордовию? Ехать в ад? Еще сегодня утром мы пили с ним чай и шутили, а завтра… «А завтра – где ты, человек?»

Наконец, все собрались. Вещи упакованы, матрасы аккуратно свернуты. Я с ужасом смотрю на свою сумку, матрас и пять пакетов и думаю, как же я буду их нести?.. За два раза! Или даже за три. А что делать? В два или три захода.

 

Начинается напряженное ожидание. Дверь камеры может распахнуться в любой момент. Однако время идет, а ничего не происходит. Напряжение постепенно спадает.

− А может, он пошутил? Попугать решил? Нервоз устроить?

В этот момент в дверь камеры стучат.

− Такой-то! (Называют фамилию Вити.)

– Да!

– На вызов. Прямо сейчас.

Ну вот! Что-то начинается. Хотя и совсем не то, что мы ожидали. Все это по-прежнему совершенно непонятно. Зачем его вызывать, если всех нас уже заказали с вещами? Бред какой-то!

− Может, адвокат?

– Да не жду я сегодня никакого адвоката! Кум это наверняка.

Витя уходит, а мы остаемся сидеть на чемоданах (на пакетах). Через час Витя возвращается.

− Адвокат притащился! Просто к какому-то другому клиенту приходил – решил заодно и со мной пообщаться. Никогда, блядь, не приходил, а тут пришел!

– Ну ты хоть с ним поговорил?

– Да, Серег, какие тут разговоры!

Так-так!.. Судьба, похоже, сегодня пребывает в игривом настроении. А значит, надо, блядь, быть начеку! Знаем мы эти ее… шуточки. Сейчас еще мне, чего доброго, передачу принесут! На тридцать килограмм. Тогда останется только повеситься. Да нет, завтра же должны… Хотя хуй их знает! Постучат сейчас в дверь… Тьфу-тьфу-тьфу! Лучше об этом и  не думать! А то… Я и так уже напоминаю себе какую-то каркающую Кассандру. Что ни каркну – всё сбывается!

Мне уже становится просто интересно, что же будет дальше? Чем все это кончится? Время идет, мы сидим… Все упаковано, завернуто, неизвестно куда второпях засунуто – даже чаю попить невозможно. Где чай? Где кипятильники? В общем, бред какой-то! Так раскидают нас или нет? Сказали бы уж хоть что-то определенно!..

            Пять часов… шесть… семь…

–       Да у них рабочий день уже закончился!..

–       А может, решают, куда нас поместить?..

–       А может, опять всей камерой куда-нибудь переведут? Как из два-семь-пять…

–       А может?.. А может?..

–       Да хуй их знает!

Костя окликает через шнифт проходящего мимо коридорного.

–       Слышь, старшой! Когда нас переводят?

–       А разве вас переводят?

–       Да нас еще днем с вещами заказали! Всю хату!

–       Я ничего не знаю.

–       А тебе разве кум ничего не сказал?

–       Нет. Холодильник с телевизором вытащили и ушли. Я и сам не знаю, что с ними теперь делать!

Ну что, блядь, за дурдом! Время – восемь.

–  Да ебись всё в рот! Давайте распаковываться! Что мы тут, всю ночь на матрасах

сидеть будем? Придут – снова упакуемся. Вещи пусть сложенными пока будут,

чтобы собраться быстро можно было, а матрасы развязываем. И чай там, доставай!

Мы начинаем с проклятиями рыться в пакетах, тюках и баулах, искать чай, кипятильник и пр. В этот момент кормушка вдруг открывается и приятный женский голос вежливо спрашивает:

–  Мавроди есть?

(Ну нет, не может быть… Это даже не смешно.)

–       Да, я…

–       Вам передача.

(Граждане добрые, разбудите меня! Это я, наверное, сплю!)

–       Мне же завтра только должна быть?! Они же сегодня ну, никак не могли успеть! У них же очередь какая-то там стовосьмидесятая была!

–       У Вас такие родственники заботливые! Целый час со слезами на глазах уговаривали, чтобы я Вам именно сегодня ее передала!

–       Я не возьму.

–       Что??

(Что-что… Ничего! Конечно, не возьму! Как я, блядь, ее потащу? Между прочим, тридцать килограмм! Когда я и с этим-то не знаю, что делать!)

–       Да нас с вещами заказали. В другую камеру переводят. Куда я сейчас с этой передачей пойду? Приносите завтра.

–       А мне куда ее девать? У нас хранить негде. Я тут что, всю ночь сидеть буду? Я и так уже из-за этой Вашей передачи на час задержалась! За какую-то паршивую шоколадку! Вот дайте мне сейчас две тысячи – и я тогда всю ночь в коридоре здесь просижу!

(Вот сука! Две тысячи ей дай! Да откуда, блядь, у меня могут быть две тысячи! Когда я и за пятьсот-то рублей пять суток карцера отсидел! А за две тысячи – это сколько же там получается?.. Да меня вообще сгноят!)

–       Я подписываться не буду!

–       Ничего! Ваш адвокат подпишет. Забирайте.

(Нет! Это просто неописуемо! Это неслыханно! Людям ларек не отдают из-за какой-то хуйни, а тут сам отказываешься!..) Приходится брать.

–       И баранки у нас в мешке все рассыпались.

(Да подавись ты этими баранками!!)

Через некоторое время все шконки оказываются заваленными пакетами, кульками, кулечками и пр., и пр. Всего на тридцать килограмм.

–       В общем, если за нами сейчас все-таки придут, я просто все брошу. А что мне еще остается делать? Утащить я все равно почти ничего не смогу. Ну, или вы забирайте себе, сколько сможете, – обращаюсь я к сокамерникам.

(Следующая передача, между прочим, теперь только через месяц. Но что остается делать? А?)

 

В итоге, так за нами и не пришли. Когда я наспех дописываю эти строчки (надо же и поспать хоть немного!), на улице уже светает. Посмотрим, что будет завтра. Точнее, уже сегодня. Проверка – через несколько часов.

 

 

14 мая, среда

 

Утром, сразу после проверки опять заявился кум. Сначала дернул Костю с Витей (обоим рявкнул: «С вещами!»), потом очередь дошла и до меня.

–       Твой холодильник?

–       Мой.

–       А почему в карточке не записан?

–       Не знаю.

–       А документы какие-нибудь на него есть?

–       Есть.

Документы у меня, кстати, действительно есть. Я все-таки имел благоразумие их сохранить. Хотя, вроде бы, и незачем было. Холодильник же в карточке на меня должны были записать!

–    Заносите холодильник в камеру!

Мы с Витей подхватываем с двух сторон холодильник и осторожно заносим его в камеру. Дверь захлопывается.

Итак, все ясно. Витю с Костей от нас переводят, остальные, судя по всему, пока остаются. Я, по крайней мере, уж точно – иначе зачем было мой холодильник в камеру возвращать? Конечно, на логику и здравый смысл в тюрьме надежда плохая, но все-таки… Короче, за себя мне можно пока не волноваться.

Что ж, все правильно! Не этому мальчишке-куму решать, где мне находиться. Я не в его власти! Это над остальными он может сколько угодно куражиться. Я же для него неприкасаемый. Меченый! Для него и для всех, блядь, здешних начальничков. Руки у них коротки! Я до сих пор удивляюсь, как это они и в карцер-то тогда осмелились меня посадить? А вдруг бы меня там, к примеру, крысы съели?.. Или злые соседи обидели?.. Правильно на днях заметил Витя:

− Бардачина – она везде!

Зато вот Косте с Витей, для которых кум – царь и бог и которых он может по своему усмотрению казнить и миловать – вот им действительно можно только посочувствовать! Точнее, посочувствовать можно одному Вите. Применительно же к Косте это слово не совсем уместно. Более того, оно в данном случае звучит кощунственно! Ну, можно ли, скажите, «посочувствовать» человеку, отправляющемуся прямиком в ад?! В преисподнюю! В геенну огненную! В кошмар мордовских лагерей особого режима! Сроком на девять с половиной лет.

И все это только за то, что у нас нашли телефон?! Так сказать, в отместку?..

«Время, нами переживаемое, столь бесполезно-жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая могла оное переносить!» Эти чеканно-бронзовые тацитовские строки написаны две тысячи лет тому назад. А что, спрашивается, с тех пор изменилось?

− В баню идем?

Вася и Цыган прощаются с Костей и Витей…  уходят. Я остаюсь. (Да какая тут, на хуй, баня! Надо хоть ребят проводить!) Вася, уходя, наставительно замечает:

− Война – войной, а баня – баней!

− Такой-то!

Это уже пришли за Витей. Наскоро обнимаемся.

− Ну всё, Пантелеич! Если я здесь останусь, я тебе отпишу! Пока!

– Пока!

Витю уводят. Всё! («Уходят, уходят, уходят друзья…»)

Мы остаемся вдвоем с Костей. Он торопливо дает мне последние советы:

− С дорогами мы с Витьком всё решили. Соседи в курсе, что у вас на решке стоять некому, так что пока всё будут через верх гнать. А там и Андрей приедет. Да и подселят вам наверняка кого-нибудь! С дядей Васей нашим – поаккуратнее. Я отписывал в хату, где он до этого сидел. Мутный,  говорят, какой-то человек, неправды много говорит. С Андреем тоже повнимательней. Он наверняка на мусоров работает. Цыгана можешь не опасаться. Глупый он.

Я слушаю вполуха, киваю, поддакиваю, а сам все думаю: «Неужели, правда на этап? Может, все-таки обойдется? Пронесет? Может, просто в другую хату?..»

− Такой-то!

Время!! Костя выходит. Я помогаю ему вынести вещи. В коридоре обнимаемся. Конвоир торопит, так что прощание получается скомканным и совсем коротким.

–       Ну всё, Кость! Удачи!

–       Удачи! Если останусь на тюрьме – отпишу. Или через Мишаню сообщу!

(Мишаня – это друг Кости из соседней хаты. Спортсмен в прошлом. Бывший биатлонист. А ныне особист-полосатик, как и сам Костя. Еще один потенциальный кандидат в Мордовию. «А сколько ему светит?» – «Ой! Да у него там много всего!») Костю уводят. «Легче гусиного пуха / Улетает жизнь!..» Я остаюсь один.

 

Вскоре возвращаются из бани Вася с Цыганом. (Что-то быстро.) Вася возбужденно рассказывает:

− Даже помыться не дали толком! Только я намылился, он воду отключил и заходит туда, прямо в баню со своим этим молотком. Которым он утром по решке дубасит. Ну, думаю, сейчас как въебет прямо по голому телу! А знаешь, как к голому телу дубинка прилипает?! К мокрому. На хуй мне надо! Провоцировать!.. Я тазик с бельем схватил, полотенцем быстренько обмотался – так намыленный и пошел. Прихожу сюда, а тут в коридоре женщина-ларечница стоит! Бляндинка эта. А я с голым задом! Какой же вы, говорит, свежий!»

Вася идет к умывальнику и начинает плескаться.

Неожиданно с решки слышится протяжный крик :

–       Три-четыре!.. Три!-четыре!

Это нам, что ли?

–    Три!!-четыре!!

Точно, нам! Ну, и что делать?

–       Ответь, – советует Цыган.

Я залезаю на решку и кричу:

–       Да-а!..

–       Серег, это Виктор! Я сверху в хате два-пять-четыре, прямо над тобой!

–       Понял, Вить!

–       Ну, всё! Вечером свяжемся!

Так! Я слегка веселею. По крайней мере, хоть с Витей все в порядке. Он теперь в камере 254, прямо над нами. Вместе с подельником Андрея, кстати сказать. Чудеса, да и только! Может, тогда уж и Косте заодно повезет?! Если сегодня у нас день удач?!.. Ладно, вечером узнаем.

–       Ну, что? Давайте, что ли, чайку попьем?

–       Давай, а то без ребят как-то скучно стало, – с готовностью соглашается Цыган.

По самому Цыгану, впрочем, как и по Васе, ну никак не скажешь, что им «скучно». Скорее уж наоборот! С уходом Кости и Вити они как будто даже повеселели и посвежели! Цыган, так тот вообще прямо ожил! Таким бодрым и разговорчивым я его давно уже не видел. Вася тоже выглядит как-то… необычно. Более солидно, что ли?.. Умнее… Рассудительней… Как будто это и не он вовсе съел на днях костин суп!

Неожиданно для меня Вася вдруг совершенно спокойно заявляет:

–       Если сейчас к нам кого-то нового подселят, надо, чтобы кто-то один с ним разговаривал. А то начнем все вместе галдеть… Я предлагаю, чтобы только Сергей с ним говорил.

–       Конечно! Сергей у нас в хате теперь будет смотрящим, – сразу же поддерживает его Цыган.

–       Да какой из меня смотрящий?! Я же не знаю ничего! Пусть лучше Цыган разговаривает. Он уже год сидит. Хоть знает все.

–       Нет, Сергей! Именно ты должен разговаривать. И никто другой. А мы в случае чего тебя поддержим, – твердо заявляет наш новообретенный Вас… илий Борисович.

–       Да, Сергей! Это именно ты должен делать!– немедленно подтверждает и Цыган.

Я слушаю все это и не верю своим ушам. Я – смотрящий! Этого еще не хватало! Господи! Да что вообще происходит?! Их обоих словно подменили. Совершенно другие люди. Вася, по-моему, даже есть перестал. Так, кажется с утра за стол и не садился. А Цыган?! Да он же спал до этого непробудно все время! А сейчас чуть ли не пляшет. Тараторит без умолку, козлом каким-то горным по камере скачет, слова, блядь, сказать не дает! Что происходит? Мир, что ли, перевернулся?!

 

Вечером, за чаем Цыган по-прежнему говорит и говорит практически без перерыва. Рассказывает про свою артистическую жизнь, про нравы в кино и шоу-бизнесе. Довольно интересно, кстати, рассказывает.

–       Люди искусства – все испорченные. Все им, дескать, можно! Сейчас все в пизду и в деньги вернулось. Хочешь петь – давай трахать! Чтобы в фильме, к примеру, сняться, надо обязательно через режиссера, оператора и директора пройти. А со всеми этими новыми молоденькими звездочками вообще все просто! Как она на эстраду попала? Если не было денег – значит пиздой зарабатывала!

–       Чего это ты сегодня такой веселый? – вдруг спрашивает его Вася. – Укололся, что ли? Или колес наглотался? Ты, может, не к адвокату на днях ходил, а к куму? И он тебя там в оперчасти чем-то угостил? У тебя, я вижу, и зуб больше не болит?..

(Цыган последнее время сильно мучился с зубами.)

Н-да!.. Любопытная мысль… Очень любопытная!.. Цыган и вправду сегодня какой-то необычный. Таким я его еще никогда не видел. А статья-то у него, между прочим, наркотики. Он, конечно, говорит, что все это подстава, и сам он никогда ничего, кроме анаши, не пробовал – но кто его знает? Все так говорят. Если он действительно наркоман, то… Вызывает его, скажем, кум… Да и зубы у него, действительно, как-то странно вдруг прошли…

Впрочем, и с самим Васей-то, с другой стороны, тоже далеко не все ясно. Его тоже можно бы кое о чем порасспросить. К примеру, чего это ты сегодня такой умный? Где тот комичный и безобидный гоголевский Перерепенко? Куда он делся? Вася вдруг словно маску сбросил! Разом! Совершенно другой стал теперь человек! Такое впечатление, что у него даже и физиология изменилась! Есть («кушать»), к примеру, он вообще почти перестал. Я специально следил.

В общем, бред какой-то получается! Мистика. Фильм ужасов. Зомби и вурдалаки! Переселение душ. Пришли злые волшебники и души из людей вынули. И кровь выпили. Хотя, впрочем, душу-то у нас здесь и так каждый день вынимают. И кровь пьют. Без всякого волшебства.

Ладно, надо будет все это на досуге обдумать. Осмыслить. Поглядим еще, что завтра будет. А сейчас уже и спать пора. (Если утром не проснусь – значит, упыри съели! Не поминайте лихом!)

 

Р.S.  Да, чуть не забыл! Получил вечером маляву от Вити. Сам, блядь, как пацан на решке стоял! (Оказывается, ничего сложного.) Костю на этап все-таки не отправили!! (Слава богу!) На общак забили, в 105-ую хату. Ну, он там теперь живет вообще, как король! Труба, водка, травка, шконка лучшая – все это без проблем! Он там чуть ли не за смотрящего. В авторитете, короче. В натуре! У Вити – примерно то же самое. «Мы, Серег, пока после нашей хаты отсыпаемся. Это мы там сами на решке стояли, а сейчас мы просто заняли свое место. Как нам и положено». Понятно. Это только у нас здесь они на решке, как мартышки скакали. А там у них для этого шестерки есть. Ну и отлично! Лично я за них только рад. Дай им Бог!

 

 

15 мая, четверг

 

Матерь Божья! Пресвятые угодники! Оказывается, я жил все это время в одной камере с Дон Жуаном и Казановой! Который к тому же является актером кино, профессиональным танцором, виртуозом-гитаристом и поэтом! Плюс непревзойденным исполнителем романсов. И еще по совместительству цыганским бароном. (Точнее, одним из главных цыганских авторитетов. Баронов формально у цыган нет.) И все это – наш Цыган! В одном лице. Прошу любить и жаловать!

Понарассказывал он сегодня столько, что у меня просто голова кругом пошла! Поэтому всего лишь попытаюсь хотя бы восставить по памяти его рассказ, практически без всяких комментариев.

–       Национальность у меня – наполовину цыган, наполовину француз. (Француз – отец.) Рос я до шести лет в таборе. Фамилия у нас среди цыган очень известная и уважаемая. Все нас знают. Меня на все сходки приглашают в первую очередь, и я разбирал очень большие дела цыган. У нас же нет такого: сдать в милицию. У нас все решает сходка, цыганское собрание. Вообще у нас в принципе очень много схожего с воровскими обычаями. Скажем, дал ты в долг. На месяц. Месяц проходит, другой – тишина! Ну, звонишь: так, мол, и так. Не можешь, брат, денежки отдать? А то у меня сейчас у самого проблемы! Он тебе отвечает: «Извини, сейчас не могу. Отдам через месяц». – «Хорошо. Вот срок – даешь слово?» – «Даю!» А у цыган слово дал – пиздец! Его нельзя нарушать! Ладно. Месяц проходит – денег нет. Всё! Собираешь сходку. Ты своих представителей выставляешь, он – своих. От них по одному человеку отходят и обсуждают дело. Потом выносят решение. «Срок тебе три месяца, заплатишь с процентами столько-то. Обещаешь?» – «Обещаю!» И божится при этом специальной божбой, которую нельзя нарушать. А если нарушает – все, пиздец! Его опускают. Объявляют магирдо. Ну, не опускают, а ему не подадут руки ни мужчина, ни женщина. И денег не возьмут. И так у нас все проблемы решают. Сходкой. И у нас, цыган, только бабками наказывают. Правда, кровь за кровь, у нас есть.

–       Это грех, – замечает Вася.

–    Да, грех. Но это у нас есть.

–       Так сколько у тебя, Цыган, жен-то было?

–       Эта двенадцатая. С ней я уже больше десяти лет живу. А с остальными – по два-три года. У меня все национальности были. Украинка, венгерка, еврейка, греческой национальности, молдавской, румынской, болгарской, норвежской. Но с ней я мало жил. Она мне: «Нет, я родителей не оставлю!» Всё! Пошла на хуй. А любовниц сколько у меня было! Это вообще не сосчитать. Тысячи. Я вообще блядун высшей пробы. Проблядь! Я трахаться с десяти лет начал. Сам уж не знаю, как там у меня это получалось, но – да! С десяти лет! Зайдешь в сарай и… А так, у меня кроме жены было всегда две-три постоянных в труппе, плюс поклонницы постоянно… В день я раза три-четыре всегда трахался. Утром до двенадцати, днем в обед и вечером после концерта, когда киряешь. Это всегда. Вообще все актеры бляди! И мужчины, и женщины. Вечером после концерта кир и обязательно трах. Без этого нельзя.

–       И что же, у тебя двенадцать штампов в паспорте?

–       Нет. В паспорте шесть или семь. Остальные – цыганским браком.

–       А что это такое?

–       У нас, если привел девушку в дом, и мать благословила – все! Она твоя жена. Приходя в дом, молодая должна сразу стать на колени. Мать спрашивает: «Родители знают?» – «Знают». – «Ну, живите!» Благословляет – и все! Она твоя жена. Никто с этого момента не может сказать, что она блядь или еще чего. Она жена. Но если не встала, скажем, на колени – пиздец! «Всё, девочка. Не надо нам никаких ваших колен – идите домой». И все!

У меня мать говорила: «Женщины – бляди. Но есть хорошие бляди!» Я вот, блядь! Я своих жен люблю и чужих не забываю. Я, если женщиной недоволен, я ей говорю: «Ах ты, блядь! Сука ебаная, прошмандовка!» А последнее слово у меня – тварь! И после этого – всё!

–       А первый раз ты когда женился?

–       Первый раз? Мне тогда семнадцать лет было, ну и ей столько же. Она еще девочка была.

–       Ну, понятно, в семнадцать лет еще не рабочая! – замечает Вася.

–       Красивая-красивая! Но никому не давала, не гуляла ни с кем. А я жениться вообще-то не собирался, только трахнуть ее хотел.

–       Ясное дело! – опять комментирует Вася.

–       А потом вижу, что иначе никак нельзя, говорю: «Давай, я на тебе женюсь!» Она, конечно, согласилась, и родители ее с радостью согласились. Они же у нее бедные были, а у меня такая фамилия! Им, конечно, лестно было. Ну, привел я ее домой, мы и поженились. Стол собрали, как положено. И ровно неделю я с ней прожил. А потом разошлись.

–       А поклонницы-то у тебя откуда брались?

–       После концертов. Я пел, на гитаре играл, танцевал здорово. Костюм у меня был: белые лаковые сапоги, алые вишневые шаровары и черная рубашка в камнях, в звездах. Волосы до плеч. Романсы пел – люди плакали в зале! Честно тебе говорю. «Пара гнедых…» я пел – это пиздец! Чувихи сразу на хуй падали. Я всегда визитку наготове держал. Выходит она на сцену поздравлять с цветами, а я ей сразу карточку: «Пожалуйста, после концерта позвоните!» Обязательно позвонит! Все звонили. У меня тогда зарплата шесть тысяч рублей в месяц была. Представляешь, какие это тогда деньги были! В семидесятые-восьмидесятые годы! И я всё пропивал и прогуливал. В «Националь» заходишь: «Будем гулять! Сколько надо, чтобы закрыть ресторан? Две тысячи? Бери!» Всех выгоняют, объявляют санитарный день какой-нибудь, и гуляем! Сколько у меня случаев разных в жизни было – книгу можно писать! Помню, в номер завел администратора филармонии. Красивая молодая телка. А у меня была любовница в труппе. Костюмерша. Врач по образованию Я ее постоянно ебал. И она все время за мной следила и жене стучала. Чтобы я других не имел. И эта сучка увидела, как я в номер зашел и сразу к жене побежала. «Он в номере!» А у меня пояс был серебряный. Ну, в костюме. Он громко стучал, когда снимаешь. Только я снимаю – жена в дверь стучит. А эта сука ей говорит: «Он там!» А я все слышу. Ключ изнутри сунул, она открыть не может. «Открывай! – кричит. – А то хуже будет! Я слышала, как ты пояс снимал!» Я говорю: «Ты уйди, не позорь меня! Я трахаться не буду, просто сейчас выведу ее и уйду». Уж открытым текстом говорю. А сам думаю: «Надо выебать побыстрее, а там уж будь, что будет!» Ну, жена ушла. Я этой сразу: «Давай быстрее!» Выебал, вывожу из номера, а жена – такая была суровая женщина, полька из западных украинок – с чайником! Я еле чайник успел перехватить. «Ах ты, блядь! – кричит. – Так вот ты почему с ним всегда на первое сиденье рядом садишься!» Или в Иркутске, помню, две телки были. Мы в Ленинград звонили постоянно, а пока соединяют, телефонистке говоришь: «Девушка, я артист такой-то». – «Ой!» – «Хотите на концерт прийти? Приходите в семь туда-то (а концерт в семь тридцать)». Встречаем – телка – пиздец! С подругой. Ну, на концерте  лучшие места я всегда оставлял специально для таких случаев. Потом – в гостиницу, в номер. А если в номер зашла – все! Ну, киряем, песни, гитара, потом они: ну, мол, домой пора. «Да куда там домой! После одиннадцати не выпускают, вас в милицию заберут и паспорт отнимут! Так что оставайтесь до утра, а утром потихоньку уйдете». Ну, они нас на концерте видели. Артисты, с гитарой, с танцами. Да и здесь… А там беленькая и черненькая. А я белых не люблю, пизда рыжая… ну, не люблю! Оставил себе черную. Белую – Лёше. Ну, красивая телка, интеллигентная. А суешь – совсем дуреет, орет, ногтями вцепляется. А я этого терпеть не могу. Я ей: «Ты не царапай меня, мне же выступать! И не ори так, люди же сбегутся!» – А она: «Я не могу, мне так хорошо!» А Леша уже выебал свою, и она в ванную пошла. Я Лешу зову, он входит: что такое? Я ему: «Надо помочь человеку!» Посадил ее на колени, а Леша – в рот. И тут ее подруга входит. Увидела, зафыркала и начала так раздраженно будто бы одеваться! Я ей: «Ты куда?» – «Ну, вы так прямо вдвоем!» – «Так это же хорошо! Она же сама захотела. Ей же приятно! Давай и ты». Короче, выебали мы и ее вдвоем. Потом они между собой лесбийскими играми занялись. Потом я еще гитариста и ударника пригласил. Что мы с ними только не делали! Они от нас все выжатые ушли. И потом каждый день к нам приходили и как собачки бегали! Мы уж просто обманули их, сказали, что послезавтра только уезжаем, и уехали. А в Сочи одна чувиха в меня так влюбилась, в поезд при прощании прыгнула. И до Тамбова доехала. А там холодно. Ей вещи теплые присылали. Я уж потом еле ее отправил. Наврал, что приеду, мол, и так далее. У меня и сейчас пять-шесть женщин всегда было постоянно. Жена знает, заставала…

–       А где передачи от них? – спокойно спрашивает Вася.

 

Вечером Цыган долго пытается вспомнить один из своих романсов. «Это я для Кикабидзе написал. Он у него даже на пластинке есть. Слова и музыка мои. Когда Кикабидзе первый раз спел – оркестр Крола, аккомпанемент! – все вообще охуели!»

Второй куплет все никак не вспоминается.

–       Вот что значит инсульт, блядь, ебаный! Я благодарен Муравью, что он меня тогда разбудил!

Наконец, вроде, всё. Вспомнилось! Цыган диктует, я записываю.

 

Прощай, прости! Нет, не задерживай меня!

Я ухожу, как сон меня забудь.

Прощай, любовь, не проклинай, любя!

А время все сотрет когда-нибудь.

 

Припев: Но все пройдет как сон,

Чтоб не вернуться вновь.

Но не растает лед, когда проснусь.

И будешь ты стараться уберечь любовь,

Лишь зная, что к тебе я не вернусь.

 

Прощай, на млечный путь в межлунной тьме

С тобой нам больше не ступить.

Простить и позабыть не сможем мы,

И сохранить не сможем мы ничуть.

 

Припев.

 

Прощай, прости, сейчас переступлю порог

И растворюсь в житейской суете.

Как жаль, что сон любовью стать не смог,

А грезами растаял в пустоте!

 

Припев.

 

–       А как ты стихи сочиняешь? Когда к тебе вдохновенье приходит?

–       После запоя или когда пьяный сильно. Когда белочка подходит, там и стих, и всё.

 

Перед сном Вася читает вслух какое-то письмо:

–       «Яблоко лежит – нормально. Яблоко в банке – тоже нормально. Но

оно взаперти. Так и ты». Дочь пишет. Тоже мне, философ! Сидит в

университете на лекции – и пишет!

 

 

16 мая, пятница

 

Не знаю уж, что там Цыган принял, но говорит он по-прежнему без умолку. Мы с Васей с интересом слушаем. («Зачем нам телевизор? У нас народный артист есть!» – иронизирует Вася.)

–       А знаменитости у тебя какие-нибудь были?

–       Знаменитости? Понаровская, Вертинская… Кто там еще?.. С телевидения телка одна… Ольга эта… Из «Что? Где? Когда?».

–       Что? И это всё?!

–       Да, всё.

–       Ну, хоть про этих тогда расскажи. Про Панаровскую с Вертинской. Вертинская пьяная, наверное, была?

–       Да она вечно пьяная! Пила  коньяк, водку… Что нальют – то и пила.

–       А когда это было?

–       Лет пятнадцать назад в ВТО. А у нее муж был алкоголик. Ну, известный актер… Фамилию никак не вспомню… Ну, очень известный! Он если увидит водку – не уйдет. Так и будет сидеть, пока всю не выпьет. Или не упадет. Ну, с мужем она не церемонилась! Прямо за шиворот хватает при всех и тащит пьяного: «Надоел!» На хуй, в общем, посылает! А я в компании был: Козаков Миша, Папанов, Миронов и я.

–       Козаков тоже много пьет?

–       Козаков очень много пьет!

–       Ну, и дальше что?

–       Она мужа прогнала, и Козаков ее прямо там трахнул, при нас. А Миронов сказал: «Пошла вон, шлюха!» Когда она пьяная к нашему столу подошла.

–       А ты как ее трахнул?

–       А я на следующий день. В первый раз у нас не получилось. А потом мужу что-то подсыпали, и я ее трахнул. Муж старше ее намного, плюс пьет, не стоял у него, наверное. Так что она выпьет – прямо пиздец! Целоваться лезет, за хуй хватается. Пиздец! Ущипнешь ее, за ногу, там, она аж замирает и дрожит вся! Но мне не нравилось. Я вообще не люблю пьяных баб ебать – воняет, противно… Но хороша была, сучка!

–       А Понаровскую?

–       А Понаровскую на гастролях в Тамбове, году в семьдесят восьмом. У нее люкс и у меня люкс напротив. Мы десять дней были там. Совместные гастроли. День мы, день она. Кирнули, потом я всем мигнул, все разошлись. Она на диванчик прилегла, а диван раздвижной – я рядом прилег. Потом начал ласкать, смотрю: она поплыла – и трахнул. А наутро она: «Ах! Ах! Анатолий, мы были вместе?!..»

 

 

18 мая, воскресенье

 

Днем Василий Борисович долго «общался» с телевизором этим треклятым. И вдруг разразился монологом:

–   Смотреть на всё это противно! Я же всю эту механику изнутри знаю! Всю подноготную! Человек меня по телевизору жить учит, а я ему вчера квартиру и телефон проплачивал! За счет своих рабочих. Закрываешь наряд не на шестьсот, там, единиц, а на двести. А куда деваться?! Так кто преступник – я или они? А в стране что делается? Я тут помотался со своим строительством – всего насмотрелся!

Скажем, в городе Ермолино Калужской области детский дом есть. Для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата. Я с директором разговаривал. Он мне говорит: «Мы исключены из бюджета. Нас нет! Мы с таким же детским домом в Англии отношения поддерживаем и только за счет этого и живем. Они нам все присылают. А от нашего государства мы ни копейки не имеем!»

Или вот есть у меня знакомая. Киселева Людмила Георгиевна из Боровска Калужской области. Инвалид с детства. Полностью парализована, только руками двигает. И она еще является директором детского дома. Они берут всех больных детей, откуда ни привезут. Дом этот тоже нигде не состоит. Ни на балансе, нигде! Никто ему ни копейки не платит. «А как же вы существуете?» – «А вот звоню я, к примеру, директору кондитерской фабрики: мы инвалиды, не можете ли вы помочь? А у всех же есть брак всякий, некондиция. Ну, привозят нам машину. А мы на вещи меняем. Так и выкручиваемся».– «А находитесь вы где?» – «Нам монастырь место дал».

Да я таких примеров сколько угодно могу привести! Есть такой, скажем, Саша Лукин. Или Лукашов, не помню точно фамилию. Но зато адрес помню точно: Нижний Новгород, Московское шоссе, дом двадцать один, квартира тридцать пять. Он шел на свадьбу с цветами, машина внизу ждала, и наступил на лестнице на шнурок. Повредил позвоночник. Ни одна мышца не двигается. Челюсть подвязана на веревке. Кормят через трубку. Было это уже восемь или десять лет назад. Невеста, кстати, так больше замуж и не вышла. Каждый день у него под окнами стоит. А он ее не пускает. Не хочет, чтобы она его таким видела. Он выглядит сейчас, как живой труп. Кожа да кости. Так вот, чтобы за ним ухаживать, нужны четыре женщины. Ему же все надо делать, убирать за ним, кормить. Он же ничего не может. В несколько смен надо работать. Родственников у него нет. Только бабушка восьмидесятилетняя. И живет он только за счет богатых спонсоров. Государство вообще ничего не платит! Ни пенсии, ни пособия – ничего!

А видишь потом этого жирного Киселева на десятилетнем или каком там юбилее НТВ. Столы!.. Все ломится!.. Это несовместимо!!

 

Вечером получаю от Вити очередную маляву. Точнее, блядь, вступаю с ним в целую переписку.

«Сейчас по тюрьме идут воровские прогоны и обращения. В сопроводе отмечается, что все хаты ознакомлены, кроме вашей. Или будем загонять, или надо отписывать ворам». (Отписывать ворам? Опять какие-нибудь заморочки начнутся…) – «Загоняйте!» – «У вас нет опыта работы с дорогой, а если вы уроните воровской прогон – будут серьезные проблемы. Давай лучше, мы будем в сопроводе сами отмечать, а вам только смысл излагать. Обсудите этот вариант. Если нет – будем загонять». (Господи! Серьезно-то все как! «Обсудите!» С кем? С Васей и Цыганом? Ну, «обсуждаю». Тем, естественно, всё по хую!) – «Обсудили. Все согласны. Излагайте смысл!»

Черт! «Уроните!.. Проблемы!..» Должность «смотрящего» неожиданно предстает мне в каком-то новом свете…

 

 

19 мая, понедельник

 

На прогулке Цыган показывал степ, чечетку, испанку и пр. Совершенно профессионально, надо признать. А заодно рассказывал о своих женах. (Интересно, а у Синей Бороды сколько жен было? По-моему, тоже как раз двенадцать?..)

–    Да я уж и не помню всех. Кого и как трахал. Только некоторых. Как я над ними

издевался, там, например… Ну, баба есть баба! Помню хорошо норвежку. Но

она, видишь, не хотела здесь оставаться. «Уедем!.. Уедем!..» А я не хотел ехать.

Да и визы все эти надо было собирать… И когда я уже понял, что жить не будем

– как я над ней издевался! Втроем ее ебал, честно говорю! Всем друзьям дарил!

–       Как же она соглашалась?

–       А куда ей деваться?! Я же ее прижал! Она такая своенравная была! Гордая! Чуть что – обижается и уходит! Я ей потом говорю: «Что ты меня позоришь? Перед людьми. Вот теперь тебя надо наказать – дашь тому!» А она все надеялась, что я ее не брошу – и соглашалась. Понимала, что все уже! Но все-таки надеялась. Поэтому все и делала. А потом писала оттуда, звонила. Месяца три писала. Я ей не отвечал. «Приезжай, пишет, я тебе здесь все сделаю. Ресторан куплю, будешь там выступать. Можешь со всей своей группой приезжать. Выступать здесь будете. Я все вам устрою. (У нее папа какой-то очень богатый был.) А что ты надо мной издевался – я тебе все прощаю! Я же понимаю – ты мужчина…» Я ей написал в конце концов: «Не пиши мне больше! Я уже женился!» А я и вправду сразу опять женился. Но больше всего я Еву любил из Гидрана. Она красивая была – пиздец! Как твоя жена. (Только не зазнавайся!) Я как твою жену в газете увидел – и сразу Еву вспомнил. Татка! Из татских горных евреев. Лицо точеное, фигура… Но ростом, правда, небольшая. Мы когда с ней куда-нибудь заходили, все только на нее и смотрели! Но у нее мать против меня настроена была. Ей одна из моих прежних жен напела. Что он бабник, наркоман… Детей у него по всему Союзу!.. И вот сидим мы на Пасху в «Мире». Я на Пасху всегда стол собирал и всех родственников приглашал: мать, братьев, сестер, а «Мир» же такая гостиница была, туда не всех пускали! Но я-то делегат от Верховного Совета Чечни был – меня пустили. Так вот, сидим мы за столом, а она мне: «Мне уходить надо. Меня мама ждет». И показывает мне от нее письмо: «Если ты за него выйдешь – я повешусь!» Я ей говорю: «Ах ты, сука! Ты с кем жить собираешься – с мамой или со мной? Если с мамой – зачем ты мне голову морочила?» И за волосы схватил – а у нее волосы длинные, ниже колен – на руку намотал, и как въебал о стенку! Убил! Она потом неделю на работу не ходила. Все лицо черное было! Ну, мне же обидно – мать сидит, а она: я ухожу!

–       А она тебе потом не звонила?

–       Звонила. Сестре. «Скажи Анатолию, что я его люблю и хочу от него ребенка. Давай мы родим, а потом мама уже нас примет». Но это уже нет. На хуй!

–       А сколько у тебя детей?

–       Пять. Три сына – Жофрей, Альфред и Антонио и две дочери – Эсмеральда и Рада.

–       Жофрей? Что это за имя?

–       А это в честь Жофрей Д`Эсперан из «Анжелики маркиза Ангелов». В честь этого актера. Я ему письмо даже посылал: «Я тоже артист. Назвал сына…» И он ответ прислал с поздравлениями!

–       А взрослые дети?

–       Старшему уже тридцать семь лет. От первой жены.

–       От семнадцатилетней?

–       Ей шестнадцать тогда было. Она потом сразу же опять замуж вышла, чтобы позор покрыть. И сошло! Муж думает, что это его ребенок. А она потом говорила, что он на меня похож. Все черты мои! А один сын у меня сидит сейчас. Я инфаркт тогда получил. Футболку какую-то в магазине украл, чтобы телку свою в ресторан сводить. А я на гастролях был, денег у него не было. Связался с молодой девкой. Я ему говорю: «Покажи мне ее. Я тебе сразу скажу!»

–       Ну, да! Вы же специалист. Сразу видите!

(К Цыгану я обращаюсь иногда на вы, иногда на ты. Обычно на вы.)

–       Да, я насквозь вижу! Он привел. Я ему говорю: «Ты извини, Антонио, но я тебе честно скажу. Ты сейчас уйдешь, и она через пять минут у меня сосать будет, или я ее буду ебать! Она блядь!» Но он не послушал. Ну, не знаю. Дала она ему, что ли, хорошо? Не знаю! А парень красивый, высокий! В лагере сейчас сидит. Из-за какой-то суки!

–       А румынка, Вы говорили, у Вас была?

–       А… Это на гастролях. Но мы с ней недолго пожили. Я же весь мир с гастролями объездил. Где я только не был!

Охранник открывает дверь дворика. Прогулка закончена.

 

В камере разговор про жен продолжается. Точнее, диалог Цыгана и Васи.

–    А я своей жене написал. Зачем я тебе? Старый, больной человек. Устраивай уж

свою жизнь, как знаешь! Так она мне такое письмо прислала! «Люблю! Буду

ждать!»

–    Я, честно говоря, своим тоже написал. Не ждите, мол, живите без меня, как

знаете. Мне жена с дочерью тоже написали, что ждать будут! Да и Костя с

Витей, я слышал, что-то подобное говорили.

–       Костя ревнивый – это плохо. Я вот никогда не ревновал.

–       Чего тебе ревновать! У тебя же двенадцать жен было, а у Кости одна.

–       Ну, да. Найду другую. Я и сейчас подумал: выйду, погуляю на свободе! Мало ли вокруг людей хороших!

–       Костя по-настоящему страдает. Он свою жену очень любит, это видно! Он молодой, она молодая. Она приходит на свиданку с распущенными волосами, он возвращается, счастливый весь…

–       Видел я костину жену. Обычная овечка. Ничего особенного. Крашеные волосы. Стерва хорошая. Сразу видно! Мне она не понравилась. Я сразу вижу. У меня опытный взгляд. У Сергея Пантелеевича самая красивая жена! Я честно говорю. (Повторяю: не зазнайся!)

 

Вечером за чаем рассказываю Цыгану и Васе легенду про заколдованный замок.

− Есть такая легенда. Английская, кажется. В заколдованном замке живет волшебник. И каждому попадающему туда рыцарю он предлагает выпить вино из волшебного кубка. Если жена рыцарю изменяет – вино расплескивается. И все пили, и у всех расплескивалось. Пока один не отказался. «Я верю своей жене, но нельзя искушать судьбу! Нельзя заглядывать за покрывало Изиды! За ту завесу, за которую смертному заглядывать не положено».

Оба некоторое время молчат и обдумывают услышанное. Потом Вася говорит:

− Я бы тоже не стал пить!

– А я бы выпил! – немедленно отвечает ему Цыган. – Пришел, сразу: пошла на хуй! Я завтра еще пять приведу!

20 мая, вторник

 

Сумасшедший какой-то день! События… события… события… Пиздецы сыплются, блядь, как из рога изобилия. Только успевай уворачиваться! Все вокруг как с цепи сорвалось. Закружилось-завертелось!..

Утро. Прогулка. Гуляем втроем по тюремному дворику, дышим воздухом. Вдруг дверь открывается, входит охранник. «Лицом к стене! Руки на стену!» Что за хуйня? Никогда еще такого не было! Чтобы охранник на прогулке входил. Ладно, встаем. Начинает всех обыскивать. Ничего, естественно, не находит и молча выходит. Дверь закрывается. Что за бред?

Только ушел, начинают кричать из соседнего дворика.

–    Три-четыре!

(Это нам? Отвечать – не отвечать?)

–    Три! Четыре!!

–    Да! (Это Цыган).

–    Сергей есть?

(Ну вот, пожалуйста! Придется теперь разговаривать.)

–    Да!

–    Сергей?

–    Да! Привет!

–       Как у вас дела? («Это вор из соседней хаты», – говорит мне Цыган.)

–       Все нормально!

–       Тиса писал?

–       Нет. Витя писал.

–       Мне он тоже писал. А Костя нет. А Витя сверху сидит, прямо над вами.

–       Да, я знаю.

–       Сергей!

–       Да!

–       Я тебе напишу сегодня.

–       У нас дороги нет. Только через Витю!

–       Я через перевал напишу.

–       Лучше через Витю!

–       Пока!

–       Пока.

(Что это за «перевал»? Ладно, сами разберутся ).

–       Если писать собирается, значит просить что-то будет, – замечает Цыган.

(Ну вот! Этого еще не хватало!)

 

Днем приходил адвокат. На обратном пути охранник забирает у меня очередной том Щедрина. На этот раз со «Сказками». Тот же самый, кстати, старлей, который месяц назад забрал у меня и «Письма к тетеньке». Судя по всему, какой-то мелкий местный начальник. Старший смены или что-то вроде того.

–       Опять та же книга?!

–       Это другая.

–       Я же вижу! Не слепой.

–       Это другой том.

–       А откуда это видно?

–       А там на корешке цифирька написана. Видите? Это номер тома.

Наступает длинная пауза, в течение которой охранник крутит в руках книгу и внимательно ее с разных сторон изучает. Наконец отрывисто рявкает: «Я ее изымаю!»,  швыряет мне мой пакет и чуть ли не силой запихивает меня в пенал.

Я так и не понял? Он что, обиделся? (Господи, чем же я его обидел?) Или это просто манера общения у него такая?.. Порывистая! А может, вид книги на него так возбуждающе действует? Как красная тряпка на быка. Или как вид мента на Костю. (Да и то сказать, ну зачем только эти книжки вообще нужны?! Телевизор же есть!)

Вообще-то, говоря по совести, здешние охранники обычно не  только мне не претят, но я даже чувствую к ним почти непозволительную слабость. Все в них мне нравится: и неожиданность суждений, и безыскусственная несвязность речей, и простодушная готовность во всякое время совершить какое угодно мероприятие. Например, устроить шмон или что-нибудь там «изъять». Но второй подряд том Щедрина – это уже чересчур! С этим надо срочно что-то делать! Этак я, пожалуй, и совсем без Щедрина останусь! С одними только малявами, сопроводами и этикетками на стаканчиках супов быстрого приготовления.

Я сижу в пенале, думаю обо всем этом и злюсь. На старлея этого, на самого себя (и зачем только я его дразнил!) и на всю эту блядскую тюрьму. Заодно, кстати, слушаю, как два охранника (других) обсуждают между собой последние тюремные новости. «Все хуже и хуже! Опять какая-то комиссия. Ебут во все дыры!» (Так вам, блядь, и надо! Пидорасам!)
Наконец, выводят. Разводящий собирает группу, и мы двигаемся. Вижу в толпе Зубарька.

–       Привет!

–       Привет!

–       Как жизнь?

–       Да вот, женюсь.

–       На той девушке, что вены тогда себе вскрыла?

–       Да. Люблю, говорит. Ты такой красивый.

(«Красивый»? Я с некоторым удивлением разглядываю Зубарька. Ну, дело вкуса… Глаза, правда, голубые.)

–  А родители ее как? Знают, что ты сидишь?

–  Ну, я наплел ее матери, что за девушку заступился. На нее, мол, хулиганы напали.

За это и пострадал.

Все вокруг хохочут.

–       А сама-то она знает?

–       Конечно! Она все знает.

–       Ну что ж, поздравляю. Счастья тебе!

–       Спасибо. Сам понимаешь, кому мы нужны? Если счастье лезет в жопу, не отпихивай ногой!

–       Да, лишний хуй жопе не помеха! – замечает кто-то из стоящих рядом.

Все опять хохочут.

 

Возвращаюсь в камеру и рассказываю про Зубарька.

–       Да он же наркоман!

Разговор переходит на наркотики.

–       Лучше всего метадон, – разъясняет мне Цыган. – Это самый благородный наркотик. На нем все правительство сидит. Но – дорогой. Грамм – двести пятьдесят долларов. Кто присел на метадон – это пиздец! Всё! Но от него энергия, ясность мысли. Хуй стоит насмерть. Вечером сунул – утром вынул.

–       Да какая там ясность мысли! – вмешивается Вася. – Мне один в камере рассказывал, как он под метадоном с собакой разговаривал. Лежу, говорит, в березовой роще, подходит ко мне собака и начинает разговаривать со мной человеческим голосом. А потом проснулся – ни рощи, ни собаки, ни хуя. Лежу весь облёванный.

–       А еще что есть? – с любопытством спрашиваю я у Цыгана. – Метадон, а еще что?

–       Винт. Винт капнул чувихе в стакан – пиздец! Она тебя заебет! Она с тебя не слезет. Если не хотела – захочет. Экстази. От экстази человек заводной становится, на месте не сидит. Ему хочется плясать, петь. Мы, помню, с труппой приехали к одному. А он экстази принял. Так он сам весь вечер пел и плясал! Нам и делать ничего не пришлось. А бабки заплатил, как положено. Мне вот сейчас бывшая жена пишет…

–       Вторая по счету? –  перебивает его Вася.

–       Не помню уж, какая она по счету. Так вот…

–       Да ладно, хватит тебе, Цыган, врать! Не слушай его, Сергей, врет он все! Никакой он не народный артист! Купил, небось, себе звание? Признайся, сколько заплатил? И не кури здесь! Сколько тебе можно говорить!

–       Ну и кровопивец! Господи ты, блядь! Сохрани меня, Боженька!

 

Вечером вспоминаем об Андрее.

–       Что-то долго его нет. Пора бы ему уж и вернуться.

–       А я видел, как он зубную пасту у меня воровал, – неожиданно заявляет Вася. – Думал, я сплю, а мне сверху все видно!..

(Да-а… Вася, похоже, парень не промах. Здорово я его поначалу недооценил! Как, вероятно, и Андрей…)

…Кладу новый тюбик – наутро половина. Спрашиваю: «Куда паста девалась?» –

«Да ты по сто раз чистишь!»

–       А у меня сигареты тайком брал, – поддерживает Васю и Цыган. –  Я тоже видел. Говорить уж не стал.

(Вообще-то у меня витамины тоже как-то подозрительно быстро кончались. Это даже Витя в конце концов заметил.

–    Да ты же недавно совсем новую коробку открывал!

–       Ну да!

–       А сколько там штук?

–       Тридцать. В день по одной я пью. Значит, на месяц должно хватить.

–       Да какой там месяц! Я же помню – недавно совсем!)

Цыган между тем продолжает:

–       Да и мед он весь ночью один тайком съел. Все шесть банок. Это крыса. У нас в хате, где я раньше сидел, один таджик взял незаметно сигарету, и это увидели. Его сразу под окно спать положили. Под шконку уж не стали. У нас смотрящий был тогда справедливый такой парень! Он еще сразу сказал: «Уйдешь когда из хаты, везде будешь сам объявлять, что ты крыса. Иначе отпишем – и тебе хуже будет». Да мы, Сергей, видали, как он твоим полотенцем ноги вытирал. Мы с Васей его застали. Косте с Витей говорить не стали, иначе бы драка началась. А ему сказали: «Еще раз увидим – будешь под шконкой!» – Он сразу: «Всё-всё! Больше никогда!»

–       Это правда! – подтверждает Вася.

 

Ни хуя себе!.. Ни хуя себе!! У него же грибок был на ногах! А я этим полотенцем лицо вытирал. И это после того, как я ему мазь от грибка через адвоката носил, рискуя за это в карцер попасть! И все свои лекарства от печени ему отдал, себе даже ничего не оставил!.. Да!.. Это уже просто за гранью моего понимания. Ну, я могу понять, что он крысятничал. Все это, конечно, плохо, ужасно, но в принципе понятно. Денег у него нет, передачи не носят и пр. Все это, по крайней мере, объяснимо. Но зачем ноги-то вытирать полотенцем, которым я вытираю лицо?! Это-то зачем? Ведь никакой прямой необходимости в этом не было? Полотенце-то у него все-таки есть! Своё. (Я сам, кстати, и подарил.) Это-то зачем надо было делать? Невероятно!

 

–    Он нас наверняка и сдал, – резюмирует Цыган. – Он мне сам говорил, что двадцать третьего обязательно должен уйти. Срок, говорит, истекает. А ребятам об этом не говорил. И всё забрал сейчас. Все вещи, все бумаги. Только куртку рваную оставил. А раньше без вещей уезжал.

–    Его же кум на днях вызывал, – развивает эту мысль Вася. – Сказал, небось: «Слушай, на тебя бумага пришла на освобождение. Ты давай, готовься. Если хочешь уйти». Он и сдал нас.

Так-так!.. Еще одна новая интересная версия. И тоже, кстати, очень правдоподобная. Если Андрей действительно не вернется, то все практически ясно… А если вернется?

–       А если он вернется?!

–       Не вернется! – категорическим тоном заявляет Вася.

–       А если вернется?

–       Пусть уходит из камеры! Скажем ему все втроем, – предлагает Вася.

–       Не так уж это и просто! – резонно замечает Цыган. – Как он уйдет? Кто его спрашивать будет?

Вот черт! Еще одна проблема! Как он, действительно, уйдет? Значит, придется жить с ним вместе? И что? Сразу ему объявить, что мы все видели и знаем, или все-таки подождать? Посмотреть, как он будет теперь себя вести?

После долгих и нудных обсуждений решаем все-таки пока подождать. Посмотреть, что будет дальше. Впрочем, Вася с Цыганом, похоже, уверены, что Андрей все-таки больше не появится. Мне же почему-то кажется, что это не так. Появится! Еще как, блядь, появится! И мне, как смотрящему… Ведь крыса в камере – страшное дело! Невозможно же все время за ним следить!..

Ладно, подождем. Благо, ждать уже недолго осталось. Пару дней от силы. Хотя почему пару? Он же может когда угодно приехать! Хоть через неделю, хоть через две. Продлят ему сейчас срок и еще для проведения следственных действий на ИВСе оставят. На сколько нужно, на столько и оставят. Запросто!

А, черт!.. Все! Не могу больше! Окончательно запутался. Ложусь спать. Завтра подумаю.

Уже раздевшись и укрывшись одеялом, вспоминаю, что собирался написать жалобу из-за отобранного Щедрина. Ладно, завтра. Завтра! Ложусь. Нет у меня сегодня сил. Всё. Сплю!

 

P.S.  Ну что, блядь, за сумасшедший день! Только заснул, как сразу же проснулся от какого-то шума на продоле. Спрыгиваю со шконаря, подхожу спросонья к тормозам и наблюдаю через штифт такую картину. Дверь камеры напротив распахнута, по коридору снуют мусора, а около двери сидит на полу пьяный носатый зэк (чурка какой-то) с разбитым в кровь лицом. А-ах-хуеть! Дурдом! В натуре.

 

 

21 мая, среда

 

Утром специально встаю пораньше, до проверки и при трепетном свете люминесцентной лампы, как какой-то современный Пимен, строчу жалобу на имя начальника тюрьмы с требованием вернуть мне моего Щедрина. Оба, блядь, тома! На проверке вручаю жалобу коридорному. Тот берет и сразу же с удивлением на лице начинает читать.

Ну-ну! Почитай-почитай! Посмотрим, что дальше будет. Хотите войны? – вы ее получите. По полной программе! Вот как начну сейчас писать по жалобе в неделю во все инстанции – сразу у меня запрыгаете! А не поможет и это – в прессу обращусь. В СМИ. Читать, блядь, в натуре, не дают! Что за хуйня? В общем, отдайте, пизды, лучше добром моего Щедрина – и разойдемся миром. Ничего мне от вас, идиотов, больше не надо!

 

За завтраком разговор опять возвращается к Андрею.

–       Надо с ним все-таки поговорить, – советует Цыган.

–       А что с ним разговаривать? Это бесполезно. Он просто затаится, а все равно будет делать по-своему. Как говорят у нас в армии: «Лейтенанта еще можно перевоспитать, а со старшим уже нужно бороться!» Он же взрослый человек, со своими взглядами. Что он, изменится в одночасье, что ли? Переродится? Как все коммунисты после развала Союза? – резонно отвечает ему Вася.

–       Да, может, он еще все-таки и не вернется!

–

Однако Андрей все-таки вернулся. Прямо перед обедом его завели к нам в камеру.

–       О-о!.. А мы уж думали, что тебя нагнали!

–       Какое там нагнали! Адвокат мне объявил девять с половиной лет особого – охуеть можно! У меня сейчас настроение такое – хоть в петлю!

–       Ну ты помойся после сборки, поешь!

–       Да я могу теперь чертом жить – мне по хую!

(Чертом – не умываться, не бриться, не стричься.)

Через некоторое время Андрей все-таки отходит, идет мыться, потом садится за стол. Мы делимся с ним новостями. «Ребят перевели, телефон отшмонали, телевизор отмели, дорог у нас теперь нет, Пантелеич смотрящий…»

Андрей слушает, ест и удивляется.

–       А я заглядываю в глазок: матраса моего нет!

(Мы перенесли его матрас на другую шконку.)

–       Я охуел! Где же я, думаю, спать-то теперь буду? А ты, Серег, чего не внизу?

(Я сплю по-прежнему наверху. Свет, читать удобнее. Да и суеты поменьше.)

–    А чего ты ему указываешь? – неожиданно резко вмешивается Вася. – Он теперь

здесь смотрящий! Ты, я вижу, ситуации еще не просек!

–    Да я ничего, Борисыч… Ты что?

 

За обедом Андрей начинает рассказывать о своих злоключениях.

–       На сборке жара, дышать нечем! Я прожег в оргстекле дыру автогеном, кусок вырезал. Потом сплавил его, сделал крюк и открыл форточку – вообще Ташкент!

–       Каким еще автогеном?

–       Старый зэковский способ. Из стержня вынимаешь шарик и дуешь через него на пламя зажигалки. Получается узкая струя пламени, которой чуть ли не железо можно резать. Такая высокая температура. Парня на сборке встретил. Вместе сидели, мой ровесник. Он теперь ВИЧ-инфицированный, прикинь.

–       Через бабу заразили? – интересуется Вася. – Или через мужика?

–       Через шприц.

–       Вот это обидно!

–       А чего там обидно. Не надо колоться! И не будет обидно. А то на сборке одна молодежь, и все разговоры – про наркотики. Какой у кого дозняк и пр. Больше ни о чем! Бомжа к нам на ИВС посадили с белой горячкой, прикинь.

–       Буйный или тихий? – деловито спрашивает Цыган.

–       Сначала червяков ловил, а потом на меня бросился.

–       Ну, это тихий!

–       Ни хуя себе, тихий! Я всю ночь не спал – воткнет тебе зубную щетку в глаз или в ухо! Или инвалид, или вообще пиздец! Потом убрали, правда. А вообще все ИВС забиты бомжами. Все за оружие – патроны. Один за гранату. Судьи идиоты, что ли? Ну, откуда у него граната? Разве по нему не видно?

–       А действительно, откуда у них гранаты и патроны? – интересуюсь я.

–       Да мусора так дела делают. Раскрываемость повышают. Подходят на вокзале к бомжу: хочешь пузырь? Иди вон к человеку, отдай ему сверток. И на видео все снимают. А в свертке патроны, среди прочего.

–       Да, я когда в 245-й хате сидел, там Леша такой был. Бомж, – подтверждает Вася. – Шесть лет особого получил за моток проволоки. Так же вот. Сижу, говорит, пью с армяном. Подходят двое, интеллигентно одетые. «Хочешь пятьсот рублей заработать?» Я армяна отодвигаю – беги за закуской – а сам спрашиваю: что делать надо? «Видишь, на стройке валяется моток проволоки? Принеси нам». И всё? Подхожу, беру проволоку. Сразу рядом появляются двое ментов, отбирают у меня проволоку – и в ИВС!

–       Следачку свою видел, – продолжает Андрей. – Овца ебаная, слоёная!

–       А нас тут вчера даже на прогулке шмонали! К стенке поставили: руки на стену! – сообщает ему Цыган.

–       Да это же больные люди! Их от общества изолировать надо! Он приходит домой и говорит жене: «Там Сережа Мавроди сидит, полковник и народный артист! А я, целый лейтенант, их к стенке поставил раком!» Ты знаешь, как они из тюрьмы выходят? Смена двенадцать человек выходит – и как мыши разбегаются! Я встретил раз в Курске одного. «Ну что, пидор? Может, рапорт напишешь?» Он весь белым стал. Думал, наверное, что я его щас убивать буду!

–       А ты не стал?

–       Он столько не нахуевертил. Вот так, блядь, мы, блядь, и живем! В этой, блядь, петушиной стране, на хуй! Мать жалко. Я-то выживу; я, как хамелеон, в любой среде адаптируюсь!

(«Адаптируюсь!» Кто же все-таки у нас трубу-то сдал? «Как хамелеон!..»)

–       Драка у нас тут сегодня ночью была. В камере напротив.

–       Драка? Ни хуя себе?! Рамс, наверное был сильный? Разборки? Тюрьма не ринг! Здесь кулаки не катят.

–

Вечером Андрей подходит ко мне и тихо говорит:

–    Я же не глупый. Все понимаю. Только я уехал – у вас трубу отмели! Пришли и

взяли. Ни хуя себе!

–       Ладно. Надо с дорогой что-то решать. Ты появился – может, теперь опять дорога через нас пойдет? Надо это выяснить. Вите, что ли, отписать. Чтобы у тебя потом проблем не было.

–       Да как я один на дороге буду? Да и не поставят меня. Я же в администрации работал. Это Витя на свой страх и риск меня брал.

–       Лучше отписать и все выяснить.

–       Хорошо, я так и сделаю.

–       Ладно, я сам Вите отпишу.

–       Ну да. А то я-то кто такой?

 

Вечером слышу, как Андрей с Васей обсуждают всю эту ситуацию с переездом. Как нас всех с вещами заказали, как мне потом еще передачу («дачку») принесли и пр., и пр. В общем, всю нашу эпопею. Весь, блядь, мартиролог (перечень страданий).

–       Пантелеич вот плевался, наверное!

–       Да нет, он вел себя нормально. Мне нравятся люди, которые в экстремальных ситуациях ведут себя нормально!

(Люди ему, блядь, нравятся! Которые ведут себя нормально в экстремальных ситуациях. А кто, скажите на милость, эти «экстремальные ситуации» создает?! Кто же все-таки нас сдал?!)

 

Под утро получаю ответ от Вити. «С дорогами всё у вас будет по-прежнему. Отдыхайте!»

 

Р.S.  Андрей, кстати, тоже привез со сборки пару стишков. Довольно забавные…

 

Никто не знает, где живет Марина.

Она живет в тропическом лесу.

И каждый день ее ебет горилла

И Сумбу-мамбу и косой Бубу.

 

***

Ты мне не родная,

Не родная, нет!

Мне теперь другая

Делает минет.

 

Мне теперь другая

В попочку даёт.

Кто из вас роднее,

Хуй вас разберет!

 

***

И одну присказку-прибаутку: «Поезд на Воркутю отправляется с первого путю! Ой, пиздю-пиздю!.. С третьего путю!»

Продолжение